Онтологические прогулки

            Конец июня 1941 года. Некто Владимир Соколов, 1913 г.р., на тот момент — житель Орла, услышав песню призывников, уходящих на фронт: «В бой за Родину, в бой за Сталина», записывает в дневнике: «Нет, в бой за Сталина я не пойду. За Родину? Но почему я вместе с ней должен защищать и Сталина? Почему её нельзя будет защищать после того, как Сталин будет сброшен?»

            Высказывание Соколова, в несколько подретушированном варианте, могло бы прозвучать и сегодня: для многих представителей современной оппозиции фигура Владимира Путина и политическая модель, им созданная, заслоняют собою Россию в целом. Могло бы прозвучать и до революции 1917 года, когда критика была бы направлена против монархии. Особенно в этом смысле повезло Николаю II. От перемены имён суть не меняется: внешнее отрицание власти оборачивается — в итоге, в глубине — отрицанием России, как исторической общности, и скрытым коллаборационизмом. Ленин в 1914 году, Соколов в 1941-м, оппозиционные высказывания 2010-х — очевидно, что все они сделаны в разных «идеологических горизонтах», но на структурном уровне они почти идентичны.

            Каждое новое русское десятилетие регулярно производит очередных «Соколовых». Историческая, внешняя атрибутика разная, но психология и стиль мышления по сути — неизменны.

 

            При взгляде на разные этапы новоевропейской истории России, возникает устойчивое ощущение, что одни и те же идейные конфликты и интеллектуальные схемы в жизни каждого нового русского поколения воспроизводятся с очень высокой степенью точности. Жизнь в своих внешних формах меняется, а трафареты остаются...

            Российская власть  на каждом витке своего исторического становления регулярно даёт основания для жёсткой критики. Бюрократическое государство не может быть безусловно эффективным в принципе; соответственно, действия государства неизбежно вступают в конфликт с реальностью. И, как следствие, российская бюрократия сама делает себя мишенью для критики. Так возникает некая «ловушка» для тех, кто желает в неё попасть: отрицание страны охотно мимикрирует под отрицание конкретного политического режима. А этот политический режим, в свою очередь, отождествляется с государством как таковым...

 

 

            Парадокс существования российского государства: при всём очевидном несовершенстве своей политики, на протяжении большинства этапов своей истории государство играет более положительную и фундаментальную роль, чем всевозможные аналоги «гражданского общества».

            Это в полной мере относится и к современному российскому государству. Одно из самых несовершенных в русской истории, коррумпированное, не вполне понимающее свои стратегические цели, действующее порой откровенно омерзительно, оно, тем не менее, более полезно и необходимо, чем все другие альтернативные формы организации социальной жизни. Причина в том, что роль государства в России — всегда сущностна, а роль других социальных форм — в лучшем случае существенна.

            Вне государства и без государства удел России — растворение в мировом пространстве, небытие.

 

 

            Связь между отечественным бюрократическим государством и импульсом отрицания национального бытия, мимикрирующего под отрицание государства, в целом внешне выглядит устойчивой, но в действительности оказывается случайной. Отношение человека к Родине во многом созвучно отношению ребёнка к матери. Оно формируется до всяких рационализаций и конкретных обоснований; все идеологии и режимы по отношению к нему — онтологически вторичны и несущественны. Наличие конкретного политического режима — лишь формальный инструмент, позволяющий осуществить легализацию негативного отношения к стране.

            И даже если представить, что деятельность российского государства обретёт совершенство и само государство превратится исключительно в инструмент реализации общественных, а не корпоративных интересов — ситуация невозможная ни у нас, ни на Западе, ни где либо ещё, - то отрицание русского бытия изменит лишь внешнее содержание: вместо критики государства возникнет критика культуры, быта, массовой психологии или чего-нибудь ещё.

            Критическое отношение к действительности здесь — сущностно и постоянно, содержание критики — акцидентально, зависит от обстоятельств конкретного исторического момента.

 

            На первый взгляд удивительно, но эпицентр русофобии находится именно в среде отечественной интеллигенции; российская интеллигенция и русофобия — это параллельные и одновременные явления. Это не означает, конечно, что каждый интеллигент — русофоб; подобный вывод был бы несправедливым и оскорбительным для огромного числа подлинно русских людей. Но именно в этой, интеллигентской среде, и только в ней, русофобия проявляется как нечто естественное и отчасти органичное, а за пределами этого круга она оказывается чем-то случайным и поверхностным. Вследствие этого любая апология российской интеллигенции как замкнутой и самодостаточной культурно-социальной группы — в своих окончательных, предельно последовательных формах — ведёт к апологии русофобии.

 

 

            Интеллигент, утверждающий ценность национального бытия, выходит тем самым за пределы собственно интеллигентского круга, размыкает его; отрицание национального бытия, наоборот, как правило, сочетается с культом интеллигенции и декларациями о её высшем, «мессианском» призвании.

            Любой представитель интеллигенции, утверждающий ценность национальной жизни и, тем самым — вследствие исторических обстоятельств — оказывающий сопротивление вестернизации, должен быть готов к тому, что критика, с которой он столкнётся, будет, в первую очередь, критикой из его собственной, интеллигентской среды. И именно такая критика будет наиболее жёсткой, и, весьма вероятно, наиболее грязной.

            И чем последовательнее такой представитель интеллигенции будет проводить собственную «идейную линию», направленную на утверждение национальных ценностей, тем вероятнее возникновение ситуации, при которой сама среда отторгнет его, постаравшись при этом максимально дискредитировать и само воззрение, и его автора.

 

            Интеллигенция прекрасно усвоила макиавеллистский принцип «для достижения цели годятся все средства» и активно пользуется им, когда это ей выгодно.

            Огромное количество политических доносов в 1930-е годы было написано именно представителями интеллигенции; в значительной степени волна политического осуждения была спровоцирована самой интеллигенцией. Истерия, свойственная этой среде, активно искала всё новых и новых жертв, расширяя пространство террора. При этом, часто, корыстные, прагматические мотивы, подталкивающие к написанию доносов и обличительным выступлениям на партийных и профсоюзных собраниях, облекались в идеалистические формы — в заботу о сохранении государства и политического режима; заботу о том, что в действительности значительное количество авторов вышеупомянутых акций искренне ненавидело. Авторов доносов не останавливало и то обстоятельство, что вместе с арестом главного обвиняемого часто арестовывались и члены его семьи, в том числе и дети.

            При этом не стоит полагать, что волна доносительства 1937 года была локализована в рамках какой-то одной интеллигентской группы или одного учреждения; наоборот, везде, где формировалось относительно значительное коммуникативное пространство, в котором присутствовали представители этой социально-культурной группы, доносы имели место. И чем шире было такое пространство, тем больше было шансов, что эти доносы приобретут массовый, «волновой» характер...

            Впрочем, активная роль в событиях 1937 года никак не помешала интеллигенции объявить себя главной жертвой сталинизма и создать себе на этом основании серьёзный политический капитал, а потомкам «детей 1956 года» комфортно существовать за счёт критики сталинской эпохи вплоть до сегодняшнего времени.

 

            Истоки интеллигентского энтузиазма по поводу доклада Н.С.Хрущёва на ХХ съезде во-многом связаны с действиями самой интеллигенции в 1930-е годы.

            Появление доклада Н.С.Хрущёва, абсурдного по своим основным выводам, часто объясняют стремлением партийного лидера вывести из-под огня критики большую часть партийной бюрократии. Но если бы цель доклада сводилась исключительно к этому, то едва ли он вызвал бы тот резонанс, который получил в действительности: противоречия с реальным положением дел были слишком заметны.

            Но замысел Хрущёва был значительно шире и глубже. Обвиняя И.В.Сталина во всех нарушениях законности, Хрущёв выводил из-под огня критики не только партийный аппарат, но и значительное большинство советской «культурной элиты». И когда представители этой элиты активно включились в процесс десталинизации, они, по сути, преследовали те же цели, что и партийная бюрократия, и сам лидер этой бюрократии. И те, и другие снимали с себя ответственность за происшедшее.

            Начало «оттепели» знаменовало собою формирование блока между партийным аппаратом и «творческой интеллигенцией». И каждая из сторон в рамках достигнутого соглашения смогла получить свои дивиденды.

           

            История любит парадоксы. Один из самых ярких парадоксов отечественной истории последних десятилетий: основной вклад в критику тоталитарного политического режима внесла группа, сознание которой является изначально и безусловно тоталитарным.

 

            На структурном уровне история склонна к повторению. Чуть позже 1956 года, когда стал формироваться государственный культ Великой Отечественной войны, в первых рядах создававших лакированный образ «героического советского народа», были те, кто в 1941 году бежал из Москвы одним из первых.

 

            Мировоззрение интеллигенции изначально двойственно и противоречиво. Одно из проявлений такой противоречивости — в устойчивой склонности к фальсификации реальности, присутствующей у людей, часто объявляющих о том, что их главной заботой является забота об истине.

            Другое проявление тех же качеств — принципиальное отсутствие в реальной практике каких-либо этических ограничений и барьеров; при том, что коллективный дискурс группы важнейшими собственными категориями объявляет «добро» и «зло».

            Любые границы возможностей в данном случае определяются, в действительности, не этическими нормами, а конкретными жизненными обстоятельствами. «Жертвы ситуации», порой, легко переходят через любые принципы, ссылаясь на «требование времени» и необходимость достижения «компромисса для пользы дела»; когда же ситуация не требует совершения подобных действий «правильность» собственной позиции приписывается уже не обстоятельствам, а собственной «добродетели».

 

 

            Роль «жертвы обстоятельств» в интеллигентской среде популярна и востребована. Она позволяет оправдать что угодно.

            Десятки тысяч фактических эмигрантов, вчера отправившихся на Запад в поисках материального благополучия и не  планирующих возвращаться назад, сегодня с чувством выполненного морального долга рискуют давать советы как нам жить дальше и с пеной у рта критиковать «эту страну» за то, что она не даёт никаких возможностей для «творческой реализации личности».

            Реальное отсутствие совести в данном случае сопровождается ещё и отсутствием элементарного чувства стыда.

 

 

            Неверно отождествлять интеллигенцию исключительно с идеационным производством, хотя именно там находятся социальные истоки этой социальной группы. Строго говоря, интеллигент и не обязан быть интеллектуалом.

            Главная структурная особенность интеллигенции как социальной группы связана не с объективными факторами её существования, а субъективными: с тем, как интеллигенция понимает собственную роль в общественной жизни.

            Как было отмечено выше, мировоззрение данной социальной группы во-многом иллюзорно и двойственно; впрочем, эти черты могут быть отнесены к любой идеологии. Особенность идеологии интеллигенции, в данном случае, лишь в конкретике — в специфической конфигурации тем и идей, актуальных для этого круга.

            Формально — на уровне деклараций — мировоззрение интеллигенции жертвенно: она активно говорит и пишет о своём призвании к социальному и духовному служению. Но именно здесь, в рамках данного тезиса, и возникают основные противоречия. Само общество понимается в рамках такой установки не как наличная реальность, существующая здесь и сейчас, а как проект, который должен быть реализован в будущем. Интеллигенция присваивает себе авторство этого проекта и претендует на главную роль в процессе его реализации. При этом вопрос о реалистичности такого проекта a priori решается положительным образом.

            По сути, интеллигенция ориентирует себя не на служение обществу, которое есть, а на служение обществу, которое «должно быть». И даже в том случае, когда реальная социальная деятельность интеллигенции даёт конкретные, положительные результаты, осуществляется она всё равно по «остаточному принципу».

            Можно сказать, что интеллигентская картина мира догматична: из неё изгоняется всё, что не соответствует проекту. И если реальность не вписывается в проект — тем хуже для реальности. Всё, не соответствующее проекту, неизбежно будет дискредитировано и отторгнуто. И сам процесс дискредитации и отторжения не обязательно должен быть разборчивым в средствах.

            Подобные проекты будущего обладают разной степенью радикализма: сама среда интеллигенции является пространством конкуренции подобных проектов. Естественно, в этой среде можно обнаружить относительно умеренные и более радикальные проекты. Чем радикальнее идея, тем сложнее реальной жизни ей соответствовать. Итогом такого противоречия становится отрицание реальности. И если в проект-идею не вписывается реальность в целом — национальное бытие как таковое, то, следовательно, и отрицанию подвергается реальность в полном своём объёме.

 

            Степень радикализма футуристических проектов чётко соотносится со степенью отрицания наличного бытия. Высшее проявление радикализма оборачивается последовательным нигилизмом. Такой нигилизм естественным образом включает в себя всё, что относится к сфере национального.

 

            Служение будущему предполагает жертвенность. Но и этот элемент идеологии интеллигенции обнаруживает свою двойственность и иллюзорность. Формально речь идёт о готовности самой интеллигенции приносить жертвы во имя реализации проекта. Но в действительности, на психологическом уровне, многие представители этой социальной группы осознают себя в качестве «локомотива истории» - в качестве тех, кто наиболее точно и полно соответствует образу будущего. Тем самым, можно сказать, что в самосознании интеллигенции утверждается мысль, что она сама и есть символ будущего.

            Русский западник XIX века, сетуя на азиатский характер российской жизни, себя самого осознаёт безусловно европейским человеком, коммунист революционного времени, критикующий засилье мелкобуржуазной стихии в массах, себя самого осознаёт как безусловно свободного от её влияния, демократ периода Перестройки именно себя самого осознаёт в качестве сформированной демократической личности, в то время как обществу ещё предстоит пройти «школу демократии», и т.д...

            При этом иные социальные группы, составляющие общество, определяются в качестве «аутсайдеров» в рамках движения к утопии. Соответственно, именно этим группам и предоставляется право нести основные жертвы  в процессе её реализации.

            Требование жертвенности, предъявляемое обществу, формулируется идеологами интеллигенции как безусловная необходимость и этический (моральный) долг. Независимо от того готов народ к исполнению такого долга или не готов. В итоге возвышенное «служение народу» оборачивается насилием над народом, которое, в свою очередь, обосновывается ссылкой на высшие духовные смыслы.

 

            Дискурс интеллигенции в своём онтологическом основании есть дискурс этический; это обстоятельство позволяет говорить о мировоззрении интеллигенции как о мировоззрении религиозного типа. Соответственно, и проекты будущего, созданные интеллигенцией, по сути своей являются религиозными проектами.

            Религиозный проект неизбежно выходит за пределы конкретной, повседневной реальности в надмировую, высшую сферу. При этом повседневность  во многом утрачивает свой имманентный смысл, обретая, взамен, смысловую производность от высшей сферы. Тем самым повседневность превращается в простой материал, «сырьё», из которых необходимо создать ту конфигурацию жизни, которая будет наиболее чётко соответствовать требованиям и нормам высшей сферы.

            В этом контексте любой религиозный проект изначально тоталитарен; он стремится к полному контролю над повседневностью и признаёт за собой полное право распоряжаться этой повседневностью в соответствии с собственными замыслами. При этом не важно, каковы конкретные истоки такого религиозного проекта — церковь (религиозность в узком, классическом смысле), революционное движение, государство, общественное мнение или что-то ещё.

            Религиозная политическая практика в своём высшем проявлении — безусловно тоталитарна. И когда мы обнаруживаем дефицит тоталитарности в подобной практике, мы обнаруживаем след «поражения религии», т.к. любой компромисс между повседневностью и религиозным идеалом является поражением последнего.

 

 

            Само общество в картине мира интеллигенции не является чем-то целым. Оно изначально расколото. Формально раскол проходит по этической линии, является расколом между добром и злом. Но, при этом, сразу же устанавливается соответствие между этикой и социальной иерархией: нормам добра в несоизмеримо большей степени соответствуют группы, находящиеся внизу социальной лестницы, а, соответственно, воплощением зла оказываются социальные верхи и государство. Этика интеллигенции стремится быть социально-ориентированной этикой, в рамках которой этические и социальные категории находятся в отношении взаимной детерминации.

 

            Благодаря данной синхронизации этического и социально-иерархического формируются два важнейших элемента повседневного интеллигентского мироощущения — культ народа, являющийся по сути культом жертвенного объекта, чья главная функция — отдаться в руки жреца во время жертвоприношения, и устойчивое критическое отношение к действительности, которое неизбежно предполагает внутренний конфликт с государством, а в своём предельно полном проявление — отрицание национального бытия в целом.

            Конфликт с государством, впрочем, не мешает многим интеллигентам пользоваться его благами. Декларируя в собственной среде неприятия государства, интеллигент обладает достаточными адаптивными способностями для того, что бы получать от этого государства средства для своего существования.

 

            Культ жертвы и критическое отношение действительности в картине мира интеллигенции находятся в состоянии баланса: чем сильнее развит один элемент, тем, соответственно, слабее другой. Развитие идеи народа смягчает критический пафос и, наоборот, предельное развитие критического отношения приводит к отрицанию ценности народа.

            В этой паре ведущим представляется именно второе: культ народа может исчезнуть, сам образ народа в сознании интеллигента может деградировать до уровня «быдла», но критическое отношение к реальности в сознании интеллигента полностью не исчезает никогда.

            Это неприятие реальности существует изначально, предшествует любой рационализации и тематизации. Оно первично по отношению к любому концепту. Это обстоятельство вскрывает парадоксальность существования интеллигенции: социальная группа, призванная создавать, обладает психологией отрицания.

 

            Стремление к проективной деятельности в сочетании с критическим отношением к действительности неизбежно наделяет самосознание интеллигенции ощущением собственной элитарности.

            Интеллигенция — внутренне замкнутая группа; не случайно широкое распространение в среде получил термин «духовная аристократия», которым многие представители интеллигенции пользуются для обозначения своей группы. Подражание социальной аристократии, пусть порой и неосознанное, в данном случае очевидно.

 

            Ощущение собственной элитарности предрасполагает к видению социального пространства как пространства дискретного, состоящего из «социальных разрывов». В рамках такого видения между разными социальными группами постулируется наличие «пропасти»: существует глобальный, качественный разрыв между культурной элитой и народом, городом и деревней, интеллигенцией и «властью» и т.д.

            Следствием данной установки оказывается такое видение социальной жизни, главным структурными элементами которой оказываются атомизация и конфликт.

 

 

            Формирование отечественной интеллигенции непосредственно связано с обстоятельствами русской исторической жизни. С последней трети XVII века русское общество находится в состоянии непрерывной догоняющей модернизации.

            Причины возникновения такого положения дел связаны со спецификой деятельности русского государства, которая сама, в свою очередь, производна от объективных факторов русской исторической жизни.

            Огромные пространства России делают неизбежным формирование мощного бюрократического государства. Но как только бюрократия становится ведущей политической группой в государстве, неизбежно обостряется противоречие между двумя изначальными тенденциями, присущими любой государственной и социальной жизни: стремлением к стабилизации и стремлением к развитию. Выбор бюрократии естественным образом направлен в сторону стабилизации, т.к. именно это состояние наиболее полно обеспечивает возможности для осуществления «учёта и контроля». Вследствие этого тенденция стабилизации начинает доминировать и, соответственно, возникает ситуация «опаздывания» - технологического отставания: промышленного и аграрного. Реакцией на это обстоятельство и оказывается русская догоняющая модернизация.

            Этот процесс в России неизбежно осуществлялся в ритме рывков и пауз, что так же характеризует российское государство как государство бюрократическое в своей основе. Любой модернизационный рывок погружает бюрократию в дискомфортное состояние и является — в той или иной степени — насилием над ней. Любая пауза в проведении модернизации знаменует собою наличие компромисса между интересами государства и интересами бюрократии, в рамках которого бюрократия получает возможность вернуться к условиям привычного и комфортного для себя режима функционирования.

 

            Безусловно, любая догоняющая модернизация содержит в себе элементы насилия над обществом. Вопрос о готовности к такому насилию зависит от внешних, случайных факторов, т.к. внутренне бюрократия «готова всегда». Но за этим очевидным явлением часто в тени оказывается вопрос о насилии государства над бюрократическим аппаратом.

            В этом контексте вопрос об эффективности догоняющей модернизации неизбежно включает в себя решение вопроса об организации насилия государства по отношению к бюрократическому аппарату, а так же определение масштабов и скорости осуществления этого насилия.

            Чем более масштабными и актуальными являются задачи догоняющей модернизации, тем больше возможностей трансформации насилия государства над бюрократией в открытый террор. На коротких временных дистанциях террор по отношению к бюрократическому аппарату является условием высоких темпов модернизационных процессов. Отсутствие террора, наоборот, оборачивается их торможением.

 

            Осуществление террора по отношению к бюрократии стало важнейшим фактором успешности сталинской модернизации; его отсутствие является серьёзным препятствием для российской модернизации начала XXI века.

 

 

            Интересы догоняющей модернизации заставили государство создать интеллектуальную группу, которая обеспечивала бы эффективность процесса: модернизация нуждалась в технологическом обеспечении и идеологическом обосновании. Т.к. сама модернизация неизбежно ориентировалась на западные стандарты, то и группа, ответственная за её осуществление, изначально так же соответствовала этим стандартам в предельно возможной степени. Таким образом была создана социальная группа, сознательно ориентировавшаяся на западную систему ценностей и исходящая в своей деятельности из постулата, что русская национальная жизнь является несовершенным подобием жизни западной. И т.к. каждый новый этап в русской истории, с одной стороны, ставил перед страной новые модернизационные задачи, а, с другой, осуществлялся в режиме запаздывания, культурно-социальная почва для формирования интеллигенции воссоздавалась с каждым новым поколением. Но, при этом, постепенно центр тяжести деятельности данной группы перемещался в идеационную сферу. Использование новых технологий предполагало использование знаний, именно за производство и получение (импорт) знаний интеллигенция была ответственна.

            С расширением сферы модернизации расширялась и сфера знаний и, соответственно, социальная группа, ответственная за эту сферу. Рост численности группы ослаблял возможности контроля за её деятельностью и способствовал её идеологическому оформлению. Постепенно эта группа осознаёт себя как единое целое и, в то же время, занимает относительно автономную позицию относительно политики государства. Для собственной консолидации эта группа нуждалась в специфической системе ценностей, и западная культура такую систему ценностей смогла предоставить.

            Начиная по крайней мере с 20-х годов XIX века в русском самосознании присутствует мифологема, согласно которой начало российской модернизации связана с Петровскими реформами. Соответственно, именно Пётр I и ответственен за появление российского западничества и, соответственно, интеллигенции. В действительности процесс модернизации и, соответственно, вестернизации был запущен в России ещё в XVII веке, а специфика деятельности Петра I связана не столько с особенностями целей его политики, сколько с её стилем.

            Начиная с царствования Александра I происходит акцентуация сферы знаний и сферы ценностей в деятельности русской интеллектуальной элиты и это время можно считать временем возникновения русской интеллигенции как таковой.

            Именно государство инспирировало начальный процесс формирования интеллигенции (посредством осуществления догоняющей модернизации), оно же способствовало и её окончательному оформлению как самостоятельной группы: с течением времени обнаружилось, что сфера идеационного производства перенасыщена производителями, и государство оказалось неспособно использовать творческий потенциал этой группы в полной мере. С другой стороны, оно никогда и не стремилось использовать его в полной мере. Это обстоятельство — особенно заметное после Крымской войны — способствовало дальнейшей автономизации группы и усилению критических интенций в её мировоззрении. Наступивший буквально сразу же после Крымской войны 1861-й год создал условия для обретения данным процессом лавинообразного характера.

            В любом случае, именно государство несёт ответственность за формирование интеллигенции. Возникновению этой группы способствовали, как достижения государства, так и его неудачи.

 

            Опыт догоняющей модернизации убедительно продемонстрировал наличие устойчивой связи между технологиями и ценностями: импорт технологий неизбежно оборачивается и импортом ценностей. При этом символическое потребление в этой паре оказывается более быстрым и очевидным, чем материальное (технологическое).

            В процессе догоняющей модернизации государство неизбежно создаёт социальную группу, ориентирующуюся на ценности тех обществ, успешное противостояние которым и является главной целью модернизации. По сути, в стремлении к усилению жизнеспособности себя самого и своего общества, государство формирует пятую колонну, которая буквально сразу же начинает свою деструктивную деятельность. В этом парадокс любой догоняющей модернизации: стремясь усилить  жизнеспособность общества, государство, параллельно, усиливает и силы, ориентирующиеся на уничтожение этого общества.