Онтологические прогулки

Исторические исследования в том виде, в котором они существуют сегодня, рассматривают факты и события мировой истории как некие абстракции. Налицо – произвол исследовательских интерпретаций,  историческое исследование зачастую зависит от политических и иных убеждений исследователя, не имеющих к сути  рассматриваемой эпохи  никакого отношения.  Подобное силовое давление возникает, потому что исследователи и комментаторы не принимают во внимание внутреннее, чисто языковое измерение исторического процесса, не видят тех болевых точек в языке, из которых произрастают их мертворожденные выводы.

Любое свед`ение истории на вырванные из  ее многомерных контекстов отдельные события и даты  неправомерно, потому что история есть переживание бесконечного ряда возможностей. Этот бесконечный ряд очеловечен, т.е. стремится к завершению. Становление человека можно рассматривать как целостное сообщение, имеющее смысл. История в таком случае предстает как становление смысла, (генезис исторических форм) т.е. времен`ная реализация вневременного.

Как же оградить историю от исследовательского произвола? Представляется, что наука 20-21 веков может дать ответ на этот вопрос. В частности структурализм и постструктурализм, рассматривающие окружающую действительность, как чисто эстетическую реальность подсказывают подобный же подход к мировой истории.

В этом случае мировой  исторический процесс читается как художественный текст, как вселенское трагическое действо и исследуется законами художественной композиции по классическим аристотелевским («Поэтика») канонам.

С точки зрения человека эстетического, суть трагического конфликта мировой истории сводится к преодолению разрыва между сознанием и  Вселенной, а  основными структурными составляющими истории и силами, осуществляющими  его (трагического конфликта) развитие ( = генезис исторических форм культуры = становление человека) являются миф и символ. Именно в их борьбе и взаимопроникновении человек осваивает свой экзистенциальный топос – язык и разрешает конфликт творческим актом.

Мифологический человек, выстраивающий свои отношения с Космосом и стремящийся преодолеть разрыв с ним посредством ритуала и жертвоприношения, не отделен от символа (божества) – т.е. родовая община и Космос -  одно неделимое целое. Миф целостен и самодостаточен. Моделируя несводимые противоположности, мертвое и живое, миф осуществляет перманентное становление Космоса и является выражением этого становления. По выражению Боаса “вселенная мифа рождается, чтобы тут же распасться”.

Мифологический человек уступает место историческому с его абсолютизацией символов (прежде всего – Времени и Бога). И из темных же глубин символа возникает стремление завершиться эстетически и это есть экзистенциальная ситуация – смерть Бога (Ф. Ницше), скрывавшего и раскрывшего наконец своим уходом тайну свободы. Христианское очищение - это эзотерическое проникновение в тайну Бога как в абсолютную свободу. Христианин органически переживает знание об абсолютной свободе и это переживание есть предчувствие эстетического человека.

Обратная сторона символического сознания - перманентные попытки овладеть историческим событием,  утвердить над ним свою власть, а это значит избежать осознания как “кровавого акта” (А. Арто), потерять девственную чистоту архетипа и мифа.

Если в экзистенциальном плане подготовкой человека эстетического является   человек символический (религиозный), то в гносеологическом плане его подготовкой является гносеология символизма – исходящее из мифа и мифом же конституированное магическое, а точнее традиционное знание (по Р. Генону).

 Именно человеком историческим (= религиозным = символическим) осознается трагизм мировой истории, её устремленность к разрешению внутренних противоречий во внеисторическом смысле, - в новом мифе, мифе самого языка. Такое понимание судьбы человеком есть выход из мифологического “круговорота вещества и душ” (А.Ф. Лосев), это столкновение субъекта и объекта, т.е. осознание ограниченности жизненного континуума. Эстетическая завершенность мифологического человека для человека исторического оказываться иллюзией, т.к. слияние первого с вербальным объектом является следствием неосознания им личной свободы. Именно религиозный человек берет на себя ответственность за отдельные события, выстраивая вселенскую иерархию добра и зла. Чувство исторического – это чувство границы между событиями и судьбами, между смыслом и бессмыслицей. Нельзя думать, что религия вносит в жизнь конечный смысл, - она лишает человека иллюзии бесконечности смысла и является эманацией свободы, которую осознает человек. Эта свобода понимается как свобода продления профанической конечности земной жизни и реализуется историческим человеком в качестве доброй воли, очищая мир от соблазна конечности. Свобода исторического человека состоит в осознании конечности личной земной судьбы и судеб земного мира и в интуиции завершиться внеисторически, разрешив в себе трагический конфликт между конечностью и бесконечностью. Т.е. свобода исторической религиозности состоит в приближении конца всемирной истории – детища религии. Религиозный человек обладает божественным зрением и уходит от соблазна воплотиться в событии, становясь цельным и не профанированным земными событиями Временем (частицей  Царствия Небесного) – событием в бытии Бога.

Но возникнув на стыке символического и мифологического сознаний, пытаясь измерить собой глубину символа, историческое сознание порождает и примитивный историзм, который лишь скользит по поверхности мировых соответствий и каждый раз доходя до их доступного предела, натыкается на некую запретную черту, которую не в силах перешагнуть, как ведьма в повести Н.В. Гоголя “Вий”.

  Рациональный историзм лишь каталогизирует вырванные из духовного контекста исторические факты и не хочет видеть трагического конфликта времени и вечности. Он низводит этот конфликт до столкновения межчеловеческих и внутриисторических сил, не видя вневременного и внеисторического свершения личной и исторической судьбы человека. Эстетическое разрешение трагизма мировой истории остается закрытым для историзма. Таким образом, примитивный историзм, исповедуя теорию прогресса, в трагическом столкновении свободы и необходимости, которое разрешается и исторически, становится орудием необходимости. Историзм фрагментарно фиксирует лишь фабулу действительного исторического становления человека, которое (становление) с точки зрения эстетики диахронически обусловлено становлением космической жизнетворческой силы. “Дурная бесконечность времени” (Н. Бердяев. Смысл истории) в том смысле, в котором его понимает историзм, закрывает глаза на “повторение уникально-неповторимого» (там же), прошлое для него - своеобразный сундук, фактами из которого создается миф прогрессивного настоящего и будущего. Здесь отсутствует чувство истории как “ноумена” - внутреннего бытия времени, его напряженности и его стремления к немыслимому исторически состоянию. Между тем подобный анализ ничего решить уже не может, т.к. он описывает топос, покинутый человеком.

Разорванность индивидуальных явлений, судеб и событий, сакральная связь которых есть внутреннее измерение исторического, оставляет человека без истории.

Но стихия свободы сметает человека, разрушая границы, проложенные историей. Бог уходит, и человек остается наедине с собой вне времени и обжитого пространства смысла. Свобода исторического человека – свобода ухода – сменяется свободой эстетического человека – свободой перемещения. Таким образом, об истории как об эстетическом процессе мы можем говорить, имея в виду смысл, найденный трансисторически. Становление исторического человека представляется лишь пробой пера человека эстетического, поэта своей космической судьбы, рефлексируемой как невозможность именно завершиться.

Человек эстетический разрешает в своем сознании экзистенциальные оппозиции и находится вне логических антитез, вне освоенного топоса относительности. Он осваивает иной топос, неведомый историческому человеку. Если история и, в частности, примитивный историзм, в котором частным образом присваивается то, что принадлежит всем, могут быть интерпретированы в экзистенциальном плане как воровство, то жертвенность эстетического человека состоит в отречении от линейно понимаемого времени и в игнорировании им профанического “знания жизни”.

Вместо «лирических героев» и «исторических лиц» в сумерках постисторической реальности проявляются силуэты новых титанов и чудовищ: обобщающие концепции В. Вернадского,  Л. Гумилева, А. Тейяр де Шардена, М. Фуко; обобщающие языки культуры: марксизм, психоанализ, экзистенциализм, структурализм. Так рисует действительность сам структурализм, смотря в зеркало культуры и видя в нем в том числе, и свое собственное , как всегда искаженное вербализацией отражение и отражения тех, кто стоит у него за спиной.

Постструктурализм же входит в зеркало и внимательно рассматривает фантомы истории и культуры – их окаменевшие в нарциссических позах самолюбования тела, собственно уже не тела, а  скульптуры, пытается сорвать их  ставшие плотью и камнем маски, и ритмическими усилиями своих линий, штрихов, пятен ткет новые маски, чтобы надеть их взамен прежних.

Происходит возвращение к ритуалу на новом витке мировой истории. Трагический конфликт Сознание – Космос разрешается на новом уровне.