Онтологические прогулки

 

О свободе и в политике, и в экономике очень много говорят, это одна из самых значимых, прославляемых и обсуждаемых политических и социальных ценностей последних двухсот лет. И именно поэтому приходится только удивляться, как же немного за все эти годы и века было сделано для обоснования того, зачем собственно нужна свобода, и какая от него польза. В литературе гораздо чаще приходится читать, что за свободу приходится платить - и платить так дорого, что «бегство от свободы» становится вполне естественным.

Что же касается обоснования, то в социально-философской литературе можно найти три линии аргументации в пользу того, что свобода действительно необходима.

 

 

 

Одна линия - иррациональная, провозглашающая самоценность свободы как таковой, и приписывающая ей непреодолимую привлекательностью или даже божественное происхождение. Эта высокопарная метафизическая линия аргументации присутствует у авторов самого разного стиля- от Николая Бердяева  и христианских богословов до современного экономиста Амартии Сена, но по сути она не является обоснованием - скорее  в форме обоснования мы здесь имеем дело просто с констатацией значимости: свобода значима потому, что она очень значима.

Второй тип аргументации, которую, например использует «первый европейский футуролог» маркиз Кондорсе, связан с тем, что свобода позволяет индивиду лучше заботится о своих личных интересах - требуя свободы, Кондорсе говорит прежде всего о необходимости того, чтобы «каждый понимал свой собственный интерес и мог беспрепятственно его соблюдать»[1]. Этот аргумент казалось бы сугубо рационален, но, поскольку он привязан к человеческому эгоизму, то западная культур его несколько стесняется, и использует сравнительно нечасто - в отличие от третьего аргумента, который по частоте употребления и глубине разработки является в наше время доминирующим.

В рамках третье линии аргументации свобода оказывается неотделимой от проблематики развития. Связь между этими двумя ценностями, необходимость свободы для развития социального, научно-технического, творческого, экономического и политического сегодня объяснена многократно и всесторонне, либерализм во многом построен на нерасторжимости подобной связи, но особенно фундаментальным это объяснение становится, когда развитие –  на полном серьезе или метафорически - объясняется дарвиновскими эволюционными механизмами.

В объясняющей эволюцию дарвиновской триаде – «изменчивость-наследственность-отбор» - свобода отвечает за изменчивость и означает возможность разных вариантов, возможность разнообразных отклонений от заранее предопределенного сценария. Социальная свобода предполагает возможность разнообразных поступков – и, соответственно, является путем к увеличению разнообразия поведения. Новые формы поведения закрепляются, став «институтами», «закрепленными навыками» и «распространенными практиками» (социальная наследственность), и, пройдя через фильтр отбора, порождают новые фазы социальной эволюции. Чем больше свобод - в том числе и политических свобод - тем большего разнообразия поступков можно ждать от людей, а значит, тем эффективнее работает изменчивость для социального развития. Спонтанный поступок может сыграть для социума ту же роль, что и генетическая мутация в биологической эволюции.

 

 

 

Еще Джон Стюарт Миль, обосновывая необходимость свободы, говорил, что она нужна во имя оригинальности, поскольку «в практических делах оригинальность – ценный элемент», поскольку «начало всех благородных и мудрых вещей идет и должно идти от индивидуальностей», а иначе общество рискует попасть под власть посредственности^[2]. Современный авторы говорят, что свобода индивида есть важный фактор способности общества к новациям^[3].

 

При этом, на благо развития в равной степени работают и негативная и позитивная свободы, и «свобода от» и «свобода для»: негативная означает, что людям никто и ничто не мешает совершать нестандартные поступки, а позитивная – что человек выполняет долг по своей самореализации и саморазвитию – то есть, опять же становится изменчивым элементом развивающегося общества. В обоих случаях свобода оказывается скорее предварительным условием широко понимаемого «творчества», так что не приходиться удивляться  появлению таких интеллектуальных конструкций, как концепция А.В. Бузгалина, который отождествляет свободу и творчество, говоря что с одной стороны творчество способствует саморазвитию, а с другой стороны, в творчестве и цели и мотивы формируются самим субъектом^[4]. Стоит отметить, что хотя свобода и творчество — несомненно, разные вещи, но их употребление рядом друг с другом столь традиционно, что даже их отождествление кажется банальностью – несмотря на то, что строго говоря, творчество и свобода противоречат друг другу, поскольку творческие принципы в некотором смысле ограничивают свободу, запрещая нетворческое и банальное, и принуждая к творческому труду^[5].

 

Если мы требуем расширения свободы человека, но лишь в качестве условия его более эффективного творческого участия в развитии, то этот подход приводит к императиву совершенствования человека (и даже человеческой природы) во имя расширения качественного разнообразия его поведения. Каждый новый навык, каждая новая способность означает новую степень свободы. Именно поэтому защита от чужого вмешательства творческой работы ученых или художников обосновывается тем, что уменьшается польза от этой работы. Творчество может приводить к появлении чего-то нового, в то время как все посылки вмешательства известны заранее. Поэтому же «современное искусство» даже в глазах тех, кто его не понимает и не принимает, может быть оправдано тем, что оно является экспериментальной зоной, обеспечивающей развитие искусства вообще и существующей только при условии свободы творчества. Творческая работа создает иллюзию находящегося в распоряжении творца свободного пространства и дает навыки открытия новых типов поступков, расширения спектра возможных действий — таким образом, всякую творческую работу можно считать тренировкой пользования свободой в более широком смысле.

 

В то же время, свобода служит развитию даже тогда, когда не подкреплена творчеством как созданием нового. На свободном рынке развитию экономики служит пассивная свобода потребителя: хотя потребитель не создает ничего нового, его свобода выбирать стимулирует самоизменение производителя. Именно поэтому пассивная свобода потребителя, т.е. свободы выбирать покупаемый товар играет не меньшую роль в развитии, чем творчество. Когда человек получает некое благо, но это благо не было предварительно выбрано им самим, то есть не санкционировано его свободным выбором, то возникают две проблемы. Во-первых, нет оснований предполагать, что это благо оптимально с точки зрения потребностей и пристрастий получившего его. Во-вторых, нет надежды, что получение блага есть часть некоего процесса совершенствования - поскольку свободный выбор есть фильтр, отсеивающий блага, и, следовательно, когда благо становится предметом выбора, то запускается динамическая работа человека с миром благ, в ходе которой этот мир реструктурируется и изменяется. Если творчество выполняет в социальной эволюции роль изменчивости, то пассивный выбор потребителя - роль отбора.

 

 

 

Хотя обоснование необходимости свободы чрезвычайно авторитетно, и является надежным источником идеологий, требующих расширения свобод – оно же порождает специфические риски, связанные с тем, что судьба свободы как императива становится слишком зависимой от этого единственного обоснования.

 

Прагматическое отношение к свободе превращают ее в подчиненное, чисто техническое условие успешного и быстрого развития — а развитие оказывается более важным и более самодостаточным благом. На первый взгляд, развитие вводят в разговор, чтобы обосновать нужность свободы – но затем неизменно оказывается, что именно развитие нам нужно, а свобода лишь служит ему. Развитие оказывается в роли подружки, затмившей своей красотой невесту и заставившей всю свадьбу смотреть только на нее.

Психолог Ролло Мэй ставит вопрос о «злоупотреблениях свободой», и среди таких злоупотреблений называет стремление к изменениям ради изменений — в то время, как склонность к изменением есть бегство от свободы[6]. Разумеется, развитие – не просто изменение, но как ценность оно столь же опасно – оно превращает остальные ценности в свои инструменты. Развитие не просто чрезвычайно важно, так что может вытеснять другие ценности – нет, оно не обесценивает их окончательно, но оно устанавливает с ними связь особого рода, оно вдыхает в них новую силу, но лишает собственного содержания, превращая в орудия для самого себя. Свобода, знание, здоровье становятся лишь орудиями развития. К тому же — развитие – чрезвычайно нежное создание, оно требует постоянной заботы, и  остальные ценности тонут в этой заботе.

Развитие имеет еще то преимущество по сравнению со свободой, что на первый взгляд и его польза, и сама его суть более понятны – и поэтому всякий мыслитель, который начинает углубляться в истолкование свободы, испытывает соблазн свернуть на установление связи с развитием. Не минует этого соблазна и Ролло Мэй, который сразу говорит, что сущность свободы – в том, что она не является данностью, ее функция в том, чтобы изменить человеческую природу, стать отличным о того, чем ты являешься и, в конечном счете «свобода - это возможность развития, улучшения жизни»[7].

 

Сходное смешение можно найти в книге немецкого философа Георга Гайзмана «Свобода и право»: говоря о свободе как принципе, лежащем в основе политического устройства ФРГ, Гайзман ненавязчиво смешивает, перечисляя как очень близкие понятия свободу вообще и «свободное развитие личности»[8].

 

В эту же ловушку попал лауреат Нобелевской премии по экономке Амартия Сен, который, казалось бы, поднял ценность свободы на недостижимую высоту, заявив, что расширение свободы есть критерий экономического прогресса[9]. Но почему? Сен отвечает, что свобода должна восприниматься двояко: как самодостаточная ценность, и как условие, увеличение социальной эффективности[10]. Однако, в пользу самодостаточной ценности свободы экономист не может сказать ничего определенного, тут она становится чем-то иррациональным, в то время как во втором пункте Сен попадает в логический круг: экономическое развитие нужно для свободы, а свобода нужна для экономического развития – и кажется, что развитие все-таки важнее. Сен говорит, что для того, чтобы свобода не была процессуальным понятием, нужно жить в соответствие с ценностями, а для этого — нужны представления о развитии[11]. Похоже, в идеологической сфере прорыта своеобразная колея: если идти от свободы к вопросу о ценностях, рано или поздно попадешь к ценности развития.

 

 

 

Всякий экономист, и всякий мыслитель, строго прагматически связывающий свободу и развитие, при более тщательном анализе должен будет признать, что свобода нужна развитию не сама по себе, но потому, что является источником неких необходимых для развития благ. Для развития нужен любой, хотя бы какой-нибудь источник непредсказуемых, даже чисто случайных изменений. Да, свобода расширяет круг таких источников. Свобода чрезвычайно важна для обеспечения разнообразия в обществе, ценность свободы связана с ценностью разрушения устойчивости общества ради него самого – с тем, что экономист Йозеф Шумпетер назвал «созидательным разрушением», когда на место погибших общественных форм приходят более эффективные. Но сама по себе свобода не является необходимой, и может быть устранена, если не будет приводить к нужным результатам, или если найдется другой источник изменчивости. Как элемент развития, объясняемого дарвинистскими механизмами,  проблема свободы является не более, чем частным случаем проблемы изменчивости. В романе Артура Кларка «Город» в существующем уже миллиард лет высокотехнологическом городе введена специальная должность шута-трикстера, который должен устраивать различные хулиганские проделки, и тем самым выполнять роль генератора флуктуаций и не давать городу впасть в окончательный застой. Но можно придумывать другие источники «социальных мутаций». Поэтому первой и главной опасностью для свободы является появление генераторов социальных изменений, не связанных с человеческим поведением. Такими генераторами могут выступать природные бедствия, например знаменитая европейская чума, которая способствовала развитию техники, потому что привела к дефициту рабочей силы – и можно представить, что в будущем разнообразие решений, принимаемых искусственным интеллектом позволит обойтись без спонтанности обладающих свободами людей.

 

В некоторых случаях эффективным источником изменений и драйвером развития оказывается государственное вмешательство – государство может компенсировать пассивность людей, недостаточно пользующихся свободой. Например, если люди по каким-то причинам (например, из-за пессимистической оценки перспектив находящейся в кризисе экономики) недостаточно активны в предпринимательской сфере, если данные им предпринимательские свободы не порождают ожидаемого экономического роста – у правительства возникает соблазн заменить предпринимательскую активность государственными инвестициями. Аналогично, если в городе нет достаточно активного гражданского общества, которое позволяет наладить эффективное самоуправление - то возникает соблазн замены самоуправления централизованной властью.

 

 

 

Указанные Амартией Сеном два аспекта свободы как ценности проблематичны еще и потому, что в значительной степени противоречат друг другу. Когда мы говорим о ценности свободы самой по себе, мы прямо или косвенно имеем в виду ее привлекательность. Между тем, подчинение свободы целям развития может приводить к тому, что императив «увеличения свободы» будет приобретать жесткий, бесчеловечный характер — в силу чего «освобождение» может навязываться вопреки воли освобождаемого и с большим количеством побочных негативных издержек. Опыт либерализации постсоциалстических экономик давно должен был бы привести к формулированию особой темы социальной мысли – темы «побочных эффектов освобождения», вызывающих отторжение и «бегство от свободы».

 

Среди этих побочных эффектов можно указать один особенно интересный, который можно было бы назвать эффектом «освобождения как дезориентации»: чтобы максимально использовать человеческую креативность, обществу выгодно лишать человека подсказок, ориентиров, надежды на помощь. Этот эффект проявляется во многих ситуациях и на многих уровнях: начиная от требований бизнес-тренеров «отказаться от стереотипов», начиная от констатации пользы некоторого уровня невежества в научном творчестве, и до стимулирования конкуренции в экономики, вынуждающей предпринимателей отказываться от прошлого успешного опыта, закрывать некогда успешные производства и искать новые, неведомые модели бизнеса. Тема новаций, инноваций, тема развития через новшества делает актуальным и еще один тип свободы – свободы от прошлого опыта, который уже не может помочь, если будущее связано действительно с принципиальной новизной. Ситуация эта амбивалентная, старый опыт уже не довлеет, мы не являемся его рабами – но он не может и помочь, нас не может успокоить надежда на нашу опытность.

 

Сама ситуация «предоставления свободы для самовыражения» еще не обеспечивает общество достаточным количеством изменчивости: креативность требует усилий и способностей. Люди склонны к стереотипам, общество побуждает индивида к определенным, уже существующим формам самовыражения. Поэтому идеологией свободно развивающегося общества, которое бы хотело извлечь из индивида максимум новизны, должна стать идея предварительной дезориентации, разрушения стереотипов, разрушения сложившегося габитуса, вывода из создающей стереотипы среды, вызова, на который нет привычных ответов. Проистекающий из императива развития акт «предоставления свободы» означает разрушение индивида и низведение его до состояния протоплазмы, из которой может получиться все, что угодно. Любопытно, что Зигмунт Бауман, автор классической социологической монографии о свободе в современном обществе говорит, что сегодня, вследствие неопределенности, недо-детерминированности, противоречивости социальных давлений возникает «протеистический человек», у которого нет «унаследованного твердого ядра»^[12].

Разрушение старых ценностей, ставших стереотипами старых оснований выбора может означать две разных интенции, впрочем, одинаково связанных с идеей развития – либо 1) под коростой разрушенного мы хотим найти имевшиеся, но замаскированные и загороженные скрытые ценности, выявить подлинное, древнее, скрытое, аутентичное, примордиальное, либо же 2) мы просто расчищаем место для конструирования новых ценностей. Второй пункт кажется более актуальным и современным. Хотя в идее «самовыражения», «самореализации» явно содержится представление о некоем уже имеющимся в индивиде внутреннем ядре, которое надо «проявить», в еще большей степени развивающееся общество заинтересованно только в самой пластичности индивида, в его способности меняться. Поэтому, «свобода выражения» на самом деле требует не выявления и внутреннего ядра (которое «самовыражется»), а пересотворения индивида с нуля. Поэтому просто «предоставить свободу», дать пространство для самовыражения мало: надо еще деструктурировать габитус, иногда – просто уничтожить сложившуюся личность.

 

Именно поэтому тема «освобождения как дезориентации» разрушает стереотипное для социально-философской литературы различение негативной и позитивной свободы. Предполагаемое понятием «негативная свобода» устранение препятствий не ограничивается внешними препятствиями, но идет внутрь индивида, к его ценностям и навыкам – которые тоже надо иногда устранять, и тем самым негативная свобода меняет условия для любой самореализации –  затрудняя ее, но  делая более продуктивной в случае приложения достаточных усилий.

 

 

 

Чарльз Тейлор в своей известной статье «Что не так с негативной свободы» отмечает, что свобода не может толковаться только как отсутствие внешних препятствий, поскольку у наших «подлинных желаний» есть и внутренние препятствия^[13]. Тейлор в данном случае полемизирует с Исайей Берлиным, который ввел само разделение «позитивной», и «негативной» свободы, но и сам Берлин понимал, что в числе препятствий могут быть и собственные страсти субъекта[14]. Но если так, то «негативная свобода» может предполагать технику вмешательства во внутреннюю жизнь ради устранения внутренних искажений в нашем психическом аппарате. Если свобода оказывается подчиненной идее развития, то «негативная свобода» превращается в активную и властную реструктуризацию психического, в разрушение внутренних препятствий творчества - жесткий стиль бизнес-тренеров и «консультантов по развитию» это подтверждает. В связи с этим любопытным представляется замечание Квентина Скиннера, о том, что Фрейд — который был основоположником научного вмешательства в психическую жизнь – также был философом свободы и предполагал, что к освобождению ведет осознание тайных мотивов наших действий^[15]. То есть, по мнению Скиннера, психоанализ с его техникой лечения подсознательных комплексов, надо понимать как  устранение препятствий для внутренней свободы – психологов, желающих вмешиваться во внутренний мир для «освобождения» после Фрейда развелось очень много. В конечном итоге, «освобождение», используемое как обеспечение условий для креативности, оборачивается психоанализом, реструктурированием душевной жизни.

Очень интересно, как  обсуждаемая нами тема «освобождения- дезориентации» проявляется в политической философии. В политике человека тоже пытаются освободить от власти стереотипов и стереотипных подсказок – уже довольно часто начали появляться высказывания, что «освобождение» избирателя должно, среди прочего, заключаться в лишении его помощи, в лишении его возможности советоваться, заимствовать мнение из даже вполне доброкачественных источников – и все для того, чтобы как в некой камере идейной депривации смоделировать одиночество и тем самым в экспериментально чистых условиях дать человеку возможность сформировать его сугубо собственное, спонтанное, свободное мнение. Этот ход мысли воплощается, например, в стремлении спасти избирателя от манипуляции его мнением с помощью пристрастных СМИ, в защите его от пропаганды.  В этом же ключе можно понимать и отвержение идеологии как таковой. Например, Георг Гайзман говорит о том, что «для осуществления республики главная задача воспитания состоит в том, чтобы привести молодежь к критическому рационализму и привить ей иммунитет против всякой идеологии, в том числе и против так называемой демократической»[16].

 

Характерные для либеральных и либертарианских течений отрицание идеологии можно истолковать не только как «профилактику тоталитаризма», но и как «освобождение через дезориентацию» – то есть, как стремление устранить любые подсказки и тем самым создать условия для настоящей, освобожденной от стереотипов спонтанности в даче ответов. Обобщая подобный заявления, Григорий Тульчинский говорит, что «с либеральной точки зрения человек может думать все, что ему заблагорассудиться, при условии, что он думает сам, и не отчуждает свободу в пользу какого-то земного или божественного авторитета»[17].

 

Одним из практических воплощений идеи дезориентации также является постепенное, идущее во всем мире «проседание» унифицированного образования. Длительное унифицированное образование, несомненно, уменьшает поле свободы в нашей жизни. Но существующая система образования постепенно капитулирует перед неопределенностью будущего, к которому она должна готовить. На место прежних систем получения знаний приходят идеи перманентного образования и индивидуальных образовательных траекторий – что означает, что у человека появляется новое пространство выбора, и что ему не дают ориентиров, как и чему учиться, но он должен сам это выбирать.  В новых концепциях образования человек не может надеяться на университетский курс как таковой, сама идея традиционного высшего образования начинает подвергаться сомнению: учащийся должен выбрать уникальную, индивидуализированную образовательную траекторию, и ее выбор - тоже выполнение своеобразного долга перед эволюцией и изменчивостью.

 

С разрушением габитуса связана и проблема свободного времени, наличие которого очень часто рассматривается как мера социальной свободы, как возможность выйти из под власти закабаляющих социальных сил, но которое обостряет проблему смысла существования – поскольку социальная структура одновременно и закабаляет, и дает смысл, и освобождаясь от привычной структуры, освобождаешься и от понятных целей, и от стоящей перед тобой «повестки дня».

 

По сути, под лозунгом «освобождения» создаются довольно жесткие, некомфортные условия для максимально эффективной творческой деятельности, для выполнения долга быть творческой единицей. И поминаемая часто в связи с «позитивной свободой» самореализация – далеко не свободно навязываемая многим, «преподаваемая» и пропагандируемая ценность.

 

---