Онтологические прогулки

(Начало 1-10)

 

 

 

11. Одними из главных вопросов, относящихся к пониманию структурных особенностей коммуникации, являются вопрос о факторах, обеспечивающих согласие её участников, и вопрос о формах достижения такого согласия.

 

Как было отмечено выше, теоретическое мышление считает согласие результатом предъявления и разъяснения соответствующих теоретических аргументов. В процессе обсуждения в рамках таких высказываний неизбежно возникают отсылки к определениям, формулам, теориям. Например, когда два историка обсуждают вопрос о причинах поражений РККА летом 1941 года, в их речи неизбежно появляются ссылки на соответствующие документы: статистику, нормативные акты, воспоминания и т.д. При этом предполагается, что все эти документы могут быть представлены непосредственно, в развёрнутом виде.

В теоретических текстах подобная возможность декларируется символическим предъявлением точной ссылки на упоминаемый документ. Такая ссылка превращается в один из способов доказательства.

 

Не касаясь в данном случае вопроса о том, насколько возможны точные ссылки в ситуации устной коммуникации, необходимо отметить, что в процессе непосредственного восприятия текста наличие ссылок не является осуществлённым доказательством – доказательством как таковым. Скорее, ссылка – это указание на возможность доказательства, но, при этом, в процессе чтения так и остаётся неясным: осуществится эта возможность или нет.

Именно поэтому можно говорить о символическом характере присутствия ссылки в тексте.

 

Формальное отождествление ссылки и доказательства является одним из идеологических элементов, присущих теоретическому мышлению. Данное отождествление исходит из постулата о соответствии нормы и действительного положения дел. Подобный постулат характеризует позиции идеологий, представляющих интересы господствующих (властных) социальных групп. Подобные идеологии предписывают обществу некие «правильные» правила игры, принимающиеся «в интересах всего общества», и объявляют о том, что такие правила соответствуют реальности и безусловно исполняются.

В действительности ссылка сама по себе никакого доказательства не предъявляет. В большинстве случаев такие ссылки, сопутствующие тексту, не открываются, т.к. присутствуют на страницах печатных изданий, а если ссылка оказывается рабочей, т.е. размещена на сетевом ресурсе, то знакомство с исследованием, на которое она указывает, как правило, противоречит логике основного текста, в котором данная ссылка присутствовала.  И читающий текст склонен оставлять ознакомление со ссылками «на потом». По мере чтения текста обычно о таких ссылках банально забывают.

 

В подавляющем большинстве случаев ссылки, представленные в текстах, читателями не проверяются и не могут быть проверены в принципе. Соответственно, представление, что эти ссылки действительно предъявляют какие-либо доказательства, основаны на доверии. Такое доверие должно формироваться у читателя. Сложнее определить то, на кого или на что это доверие направлено.

На первый взгляд, это доверие относится к автору, текст которого читается. Но исключительно этой фигурой сфера доверия не ограничивается. За автором стоят институциональные процедуры и институты, их создавшие. Следуя логике работ Т.Куна и П. Фейерабенда, можно сказать, что официальная идеология сообщества, связанного с теоретической деятельностью, в данном случае требует проявления доверия именно к себе.

В случае с читателем требование доверия является требованием проявления лояльности и признания; в случае с автором текста, наполняющим собственное исследование подобными ссылками на работы других авторов, данное действие опять-таки становится знаком лояльности, и, одновременно, демонстрацией способности и готовности играть по установленным правилам.   

В этом контексте наличие ссылок в теоретических текстах является не просто нормой, а требованием, исходящим от стороны системы – требованием демонстрации лояльности.

Подтверждение лояльности, в свою очередь, включает в себя элементы ритуала. Наличие ссылок в тексте – помимо прочих коннотаций – имеет характер ритуального жеста.

 

Любая идеология защищает чьи-то интересы. Проще всего сослаться в данном случае на некое целое – относительно большую социальную группу и приписать ей роль субъекта (творца) такой идеологии. Но подобное представление является иллюзорным. От имени большой группы всегда говорит некая малая группа, присваивающая себе голос большого сообщества.

Сообщества, связанные с идеационным производством, структурированы иерархическим образом. От имени всей иерархической системы говорят те, кто находится на её вершине. Именно те группы, которые занимают господствующее положение внутри системы заинтересованы в сохранении существующего status quo и в лояльном отношении к сложившемуся порядку со стороны низов.

 

Если взглянуть на научное сообщество, которое производит основную массу теоретических представлений, то может возникнуть впечатление, что во главе него находятся наиболее крупные учёные – люди, внёсшие наибольший вклад в развитие науки. Сама система заинтересована в том, чтобы подобное представление стало общепринятым.

В действительности статус этой группы внутри системы в значительной степени фиктивен. Если провести исторические аналогии, то он подобен статусу советских «старых революционеров» в том виде, в каком он оформился в структурах советской власти после 1937 года: некая витрина, скрывающая действительное положение дел.

Повседневная жизнь представителя научного сообщества проходит в режиме устойчивого дефицита рабочего времени. В большинстве случаев эта ситуация оборачивается необходимостью выбора между исследовательскими задачами и заботой о функционировании системы. И часто такой выбор оказывается крайне тяжёлым, принимая порой подлинно трагический характер.

Забота о системе, как правило, становится делом тех, для кого исследовательская деятельность не является приоритетной. Именно они формируют внутри научного сообщества группу «научной бюрократии», ответственную за принятие решений, регулирующих повседневную жизнь научного сообщества.

Процесс регулирования включает в себя процедуры контроля. Контроль предполагает наличие чётких стандартов, в соответствии с которыми должна осуществляться непосредственная научная деятельность.

При том, что стандарты могут выполнять действительно важные функции и позитивно влиять на ход исследования, их главная задача – в сохранении ведущего положения научной бюрократии в иерархии научного сообщества.

 

Деятельности любой бюрократии присущ элемент шизоидности (Ж. Делёз, Ф. Гваттари), роль которого при разных ситуациях может усиливаться или ослабевать. Суть этого принципа проявляется в том, что целью существования отдельного элемента системы становится исключительно его собственное воспроизведение. Целое начинает служить части.

С определённого момента значение формальных процедур абсолютизируется. Их главной функцией становится символическое подтверждение ценности бюрократического контроля. То обстоятельство, что их существование зачастую вступает в противоречие с интересами системы, игнорируется.

Так, например, условием публикации статьи в научных журналах становится наличие определённого количества ссылок. При этом само качество источников, на которые необходимо давать ссылки, не оценивается. Главное в данном случае – само наличие ссылок.

Формально данное требование отсылает к принципам, не связанным непосредственно с механизмами бюрократического управления, но в действительности его основная функция – подтверждение лояльности тем структурам, которые это требование ввели.

Примерно так же обстоит дело, например, с индексом цитирования. Но в этом случае требование лояльности сочетается с упрощением методик учёта активности научного сообщества. Это упрощение опять-таки необходимо исключительно бюрократическим структурам: индекс цитируемости не предполагает оценки качества активности, он сводится исключительно к количественным показателям, т.к. оценка   качества выходит за пределы компетенции бюрократических структур.

 

Для оценки качества научного сообщения необходимо обладать соответствующим уровнем квалификации. Сведение качественных характеристик к количественным в такой ситуации оказывается ещё и способом самосохранения бюрократических структур. В ином случае им придётся признаться в собственной компетенции, а это, в свою очередь, поставит под знак вопроса оправданность их существования.

 

По мере роста бюрократического аппарата элементы шизоидности в его деятельности возрастают. Соответственно, увеличивается степень формализации его требований. Количество норм увеличивается. Но, при этом, сам рост нормативной сферы объясняется не бюрократическими интересами, а особенностями самой теоретической деятельности. Именно таким образом наличие ссылок на другие исследования становится символом осуществлённого подтверждения теоретического вывода.

Контролирующие инстанции формируют представление, что эвристическая ценность данной процедуры самоочевидна.  

 

12. Бюрократические структуры, функционирующие внутри научного пространства, не являются в полной мере научными в том смысле, что их деятельность проходит в более широком социальном пространстве. Изначально они были связующим звеном между наукой и государством.

Формально они являются таковым и сегодня, но возрастание элемента шизоидности в их действиях, делает любую объективную функцию фиктивной.

 

Новоевропейская классическая наука на структурном уровне изначально формировалась как государственное предприятие. Государство финансировало науку, обеспечивало высокий социальный статус членам научного сообщества и, что, возможно, главное, охраняло учёных от насилия со стороны «подлой черни», видевшей в невинных препарированиях трупов сатанизм и нарушение всех нравственных законов.

Такая связь с государством предопределило двуцентричность научного социального пространства. Наука изначально обладала двумя центрами управления и двумя логиками становления. Один из таких центров находился внутри науки, другой – вовне. Соответственно, внутри научного сообщества всегда существовало скрытое напряжение, производное от несовпадения государственных и научных целей. Внутри одного сообщества пребывало два.

Такая двойственность непосредственно отражалась на процессах формирования нормативной сферы науки. То, что формально декларировалось как норма научной рациональности, скрытом образом содержало в себе элементы не научной, а государственной манеры действия.

 

Связь между наукой и государством делает конфликт между двумя группами научного сообщества постоянным. Каждая из групп стремиться навязать науке тот тип действий и вектор развития, который выгоден и органичен ей самой. Именно поэтому представители фундаментальной науки квинтэссенцией научной деятельности будут считать исследование, представители науки прикладной – изобретение, а представители управленческих структур – чёткость формулировок и норм, отсылающую к юридической практике.

Т.к. конфликт между группами имеет подвижную конфигурацию, в рамках которой роль разных групп внутри научного сообщества меняется, то и научная идеология неизбежно оказывается результатом достигнутых компромиссов и, в связи с этим, неизбежно обретает эклектический характер.

 

Под знаком государственного контроля традиция давать ссылки в текстах превратилась в нормативное требование. Но если в сознании научной бюрократии соблюдение такого требования воспринимается как символ лояльности, то в рамках государственной логики ссылка – это след, пройдя по которому можно осуществить проверку, и если эта проверка вскроет нарушение – наказать нарушителя.

 

13. В процессе устной коммуникации следовать нормам теоретической рациональности оказывается намного сложнее, чем в ситуации письма. Одна из очевидных причин этого в том, что её участники не могут – в подавляющем большинстве случаев – давать точные цитаты первоисточников, приводить обширные статистические данные. Помимо этого, время устной коммуникации обладает более динамичными характеристиками. Это означает, что участникам диалога необходимо быстрее реагировать на происходящее. Ситуация, при которой можно не спеша подбирать цитаты и аргументы для ответа собеседнику, в данном случае невозможна.

Формально в процессе устной коммуникации происходит примерно то же, что и в случае с коммуникацией письменной: упоминание имён, названий книг, ссылки на те или иные теории и концепты. Особенность происходящего – в том, что все отсылки подобного рода не могут быть проверены в точном смысле этого слова.

Но в подобных проверках и нет необходимости. Основой убедительности высказывания является фундаментальное доверие к его автору.

 

Доверие к автору высказывания в значительной степени предопределяет доверие к тому, о чём он говорит. Та же ценность аргументации, например, в режиме события производна не только от непосредственного содержания аргументации, но и от того, кто именно аргументирует.

 

Вступая в диалог, мы изначально предполагаем, что все участники диалога заинтересованы в прояснении обсуждаемых вопросов, а не в личном самоутверждении, достигаемом любыми средствами, в т.ч. посредством сознательного обмана и подлога.

Данная установка может быть определена как конвенция. Такая конвенция предшествует началу обсуждению. Постольку, поскольку в её содержании присутствуют элементы этики, она может быть названа этической конвенцией.

 

В ряде случае в процессе обсуждения никаких ссылок на внешние факторы и обстоятельства не требуется. Участники воспринимают информацию в режиме сообщения (рассказа), и от них требуется проявления реакции на услышанное.

Опять-таки, и в этом случае доверие к собеседнику является изначальным условием диалога. У участников обсуждения, как правило, нет сомнения в том, что автор сообщения изложил факты верно. Такая конвенция может быть определена как психологическая.

 

В коммуникации как реальном событии вопросы этического и психологического доверия не проявляются в виде последовательных, локализованных во времени действий (решений).

Этические и психологические конвенции проявляются в качестве самостоятельных элементов коммуникации не столько в процессе самого коммуникативного действия, сколько во время анализа этого действия, т.е. в режиме post factum. Их актуализация вызвана, как правило, не самим событием диалога, сколько внешними по отношению к диалогу задачами: например, интеллектуальной задачей понимания сущностных или структурных черт диалога (коммуникации) в целом. Аналитика в таких случаях оказывается проявлением рационалистического насилия над содержанием непосредственного события.

 

В реальном событии диалога все частные аспекты доверия растворены в более общем, фундаментальном состоянии: в доверии к личности как таковой.

Такое доверие не обязательно должно быть экзистенциальным доверием. В процессе восприятия речи другого человека – личностное, парадоксальным образом, предшествует экзистенциальному.

Сфера личностного шире сферы экзистенциального.

 

Восприятие личности обладает глубиной. Личность может восприниматься по-разному: экзистенциально, через призму её деловых и профессиональных качеств, формально. Когда мы слушаем человека, которого до этого никогда не видели, мы не воспринимаем его экзистенциально, но у нас формируется доверие к тому, что он говорит.

Тем не менее, глубина восприятия личности имеет вектор и динамику. По мере общения естественная эволюция такого восприятия движется в сторону всё большей экзистенциализации. Личность как таковая – на структурном уровне – является процессом; соответственно, и восприятие так же есть процесс.

 

Личностное доверие формируется спонтанным, стихийным образом. Сам процесс формирования такого доверия не может быть понят по аналогии с моделью причинности классической механики, т.е. не может быть сведён к чётким, последовательным действиям, отсылающим к схеме: А à B àC à D.

 

14. Конвенции – это важнейшие структурные элементы коммуникации.

 

Topos конвенционального в структуре коммуникации неоднозначен, склонен к смещению.  

Можно говорить о двух типах конвенций. С одной стороны, на процесс диалога влияют конвенции изначальные:  правила, традиции, опыт предшествующего общения и т.д. Но в то время в самом процессе диалога формируются конвенции новые, которые условно можно определить как сиюминутные. Появление такого типа конвенций во многом является результатом тех непосредственных решений, которые были уже достигнуты в процессе этой, конкретной коммуникации, осуществляющейся в режиме «здесь и сейчас».

 

Сущностная непредсказуемость диалога делает конвенции подвижными, ставит их в зависимость от меняющихся обстоятельств (контекста).

Эта черта конвенций производна от более глобальной структуры – событийности.

Любое событие несёт в себе черты непредсказуемости, предполагает возможность выхода за пределы схемы. Соответственно, диалогичность в коммуникации – это один из способов проявления её событийного характера.

 

Формируясь, в основном, стихийно и интуитивно, конвенции выходят за пределы возможности теоретического анализа и способствуют тому, что сам процесс коммуникации как события также выходит за эти пределы.

Событие коммуникации парадоксально: будучи вполне рациональным, наполняясь, порой, предельно абстрактной тематикой, оно ускользает от всякой внешней фиксации и аналитики. Точное воспроизведение содержания разговора оказывается невозможным; точный и исчерпывающий анализ конвенциональных элементов, а так же их простой учёт в процессе последующей рационализации не соответствуют тому, как в действительности этот разговор происходил. Если точное воспроизведение события можно определить как реалистическое, то необходимо признать, что подобный реализм невозможен в принципе.

Рационализация имеет дело с воспоминанием. То, что она воспринимает в качестве своего объекта, является не событием как таковым, а реконструкцией этого события. Любая реконструкция – это насилие над реальностью. Данная проблема не является проблемой именно коммуникации; это проблема человеческой памяти как таковой. В сфере частных вопросов, к которым относится и анализ коммуникативных событий, такая проблема не возникает впервые, а привносится извне, пусть и относительно специфическим (особым) образом.

 

Пример ситуации, которая в рамках классической модели рациональности приобретает очевидные абсурдные черты: непосредственное обсуждение основных принципов рациональности последующей рационализации реалистического типа не подлежит. В рамках такого намерения разговор о рациональности обнаруживает свойства иррационального события.

 

С позиций всё той же классической модели рациональности присутствие элементов абсурда (бессмысленности) в чём-либо или где-либо является безусловно отрицательной характеристикой. Тезис Аристотеля «всё бессмысленное – ложно» сохраняет в данном случае своё значение.

Но является ли наделение абсурда негативными чертами следствием ошибочного мышления, как предполагает Аристотель, и в чём именно мышление, создающее бессмысленности, ошибается?

Аристотелевская традиция связывает мышление с метафорой зеркала: мысль есть отражение действительности. Под влиянием этой метафоры формируются соответствующие критерии качества мышления, к числу которых относятся точность и реалистичность. Под последней понимается способность мысли точно фиксировать все элементы, присущие событиям (процессам) и объектам.

Данный тезис опирается на следующее убеждение: и объект, и субъект в таком точном воспроизведении действительно нуждаются. В значительной степени это убеждение производно от психологической установки родителя, опекающего своих детей. Эта установка, формирующаяся спонтанно, на волне заботы, предполагает, что взрослые с их жизненным опытом лучше знают о потребностях детей, чем сами дети. В случае с познанием в роли детей выступают объекты и субъекты, а родительская функция закрепляется за актами мышления, предписывающими (диктующими) объекту – набор свойств, а субъекту – тип поведения.

За подобного рода заботами часто скрывается авторитаризм. Заботясь о детях, родитель стремится сделать их поведение предсказуемым. Предсказуемое легче контролировать. Впрочем, и авторитаризм в данном случае не является чем-то первичным. За стремлением к контролю скрывается страх. Именно страх и жаждет той предсказуемости событий, при которой исключаются все негативные сценарии.

 

Страх и теоретическое следование методу – две крайние точки на той осевой линии, вокруг которой формируется древнегреческое восприятие реальности.

Изначальный страх инспирирует ту цепочку событий, которая, в итоге приводит к формированию представлений о необходимости методически выверенного мышления.

В рамках исторической ретроспективы, преодолевающей границы античной эпохи, страх, забота и теоретическое мышление оказываются устойчивым структурным комплексом. Каждый следующий элемент этой триады оказывается сублимацией элемента предшествующего. Забота сублимирует страх, попутно искажая его действительное содержание, правила теоретического метода наследуют заботе.

Чем точнее и детализированнее прописываются правила метода, тем интенсивнее проявляется забота о существовании подобных правил и, соответственно, тем сильнее те первичные импульсы страха, что вызвали заботу к жизни.

Симптоматично в связи с этим то, что наивысшая форма античного теоретизма приходится на IV в. до н.э., долгое время считавшийся самым совершенным столетием в истории античной культуры. И не менее показательно, что рождается такой теоретизм в Афинах – в эпицентре становления Высокой классики.

 

15. Но нуждаются ли в действительности субъекты в способности мысли соответствовать принципу реализма? Нуждаемся ли мы в том, чтобы наша память могла точно (фотографически) воспроизводить детали, нюансы, последовательности пережитых нами событий?

 

В роли объекта коммуникативного анализа выступает уже состоявшееся событие. Нуждается ли оно в каких-либо последующих точных воспроизведениях для того, чтобы произойти, состояться? – Естественно, нет. Любой акт воспроизведения прошлого – это новое событие, со своими особыми, новыми обстоятельствами и целями. Мы вспоминаем о прошлом не ради самого прошлого, а ради настоящего и будущего.

Нуждается ли в подобном точном воспроизведении сам субъект? Если не принимать в расчёт какие-либо специфические цели, имеющие сущностно случайное значение, и сосредоточиться целях, связанных с основаниями человеческого существования, то ответ будет безусловно отрицательным: нет, не нуждается.

Более того, неспособность субъекта к точному воспроизведению прошлого обладает безусловно позитивным онтологическим значением. Как было отмечено ещё М. Хайдеггером, наше мышление изначально разомкнуто. Это структурное качество можно охарактеризовать, в т.ч., как возможность онтологической свободы. Субъект не находится в полном подчинении у мира непосредственно существующих объектов. Его место пребывания в мире не привязано к вещественной конкретике «здесь и сейчас». Именно поэтому действительная жизненная реальность субъекта включает в себя – необходимым образом – не только элементы конкретной реальности, проявляющейся на уровне ощущений и простейших рациональных фиксаций, но и элементы имагинации.

Сама идея личности, играющая центральную роль в подлинно человеческом существовании, не является простым отражением реальности. В основе своей личность – это продукт воображения. Что, впрочем, никак не мешает этому элементу человеческого существования обладать всеми свойствами подлинного субъекта.

Личность в своих онтологических основаниях имагинативна. Это означает, что подлинное основание действия, направленного на изменение реальности вещей, находится за пределами этой реальности.

 

В программе гносеологического реализма присутствует очевидное противоречие.

Реалистическое описание процессов должно осуществляться средствами понятийного языка. Понятие как таковое является абстракцией. Абстракция, в свою очередь, возможна только благодаря способности мышления обладать качеством разомкнутости. Разомкнутость, в свою очередь, формируя субъекта познания, одновременного выводит его за пределы каких-либо точных фиксаций реалистического типа.

Реальное – не абстрактно, оно единично, индивидуально. Конкретность реального подпадая под власть абстракций неизбежно схематизируется и, вследствие этого, исчезает.

 

Как только идея метода теряет свою абсолютную ценность и безоговорочную необходимость, сам контекст, в котором эта идея присутствует, стремительно трансформируется. Теперь подчёркнуто негативная оценка ситуаций, включающих в себя элементы абсурда, оказывается всего лишь следствием собственных обманутых ожиданий, базировавшихся на ложных предпосылках.

Наше реальное жизненное существование изначально включает в себя множество «абсурдностей» и логических противоречий, что, впрочем, не делает само это существование невозможным. Более того, наличие внутренних противоречий очень часто никак не препятствует формированию и осуществлению активной жизненной позиции.

Мир объектов включает в себя бессмысленность на изначальном, онтологическом уровне. Смысл эти объекты обретают постольку, поскольку они начинают взаимодействовать с субъектом. Смысл в данном случае есть знак причастности человеческому существованию.

«Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их, и чтобы, как наречёт человек всякую душу живую, так и было имя ей». (Кн. Бытия, 2:19). 

(Продолжение следует)