Онтологические прогулки

 

 

 

 

 

Теперь порассуждаем немного о том, как оценка текста влияет на формирование культурных констант. Я уже указал, что происходит это посредством одобрения/осуждения читаемого текста, но этот двойственный процесс в свою очередь проявляет себя двояко. Во-первых, мы может одобрять/осуждать некоторые поступки некоторых персонажей, но, во-вторых, мы можем еще и одобрять/осуждать сам текст. Это, замечу,  разные подходы: осуждение персонажа совершенно необязательно связано с осуждением текста. Например, мы можем осуждать образ жизни Плюшкина, восхищаясь страницами, описывающими этот образ жизни. С другой стороны, читатель может не только осуждать поступок Раскольникова, но и выводить неприязнь к тексту «Преступления и наказания» исходя из того, что он не хочет читать о таком. Наконец, можно просто заклеймить текст как слабый, и тогда уже совершенно все равно, кто там и что совершает в книге. Неинтересно. Вообще стоит отметить, что именно в этом и состоит главная функция оценки в процессе формирования культурных констант – оценка расставляет акценты, фокусирует особое внимание на чем-то одном, игнорируя другое, возмущаясь третьим и так далее. То есть получается, что роль оценки в формировании культурных констант и состоит в том, что она… формирует культурную константу, тогда как роль памяти состоит в том, что она фиксирует  предлагаемую ей форму. Оценка отливает форму, память цементирует ее.

 

                         

 

  Расстановка же акцентов в процессе одобрения/осуждения текста может быть крайне причудливой и, как одобрение может вести (и в тенденции ведет) к заучиванию текста наизусть, так осуждение может вести к настоящим провалам в памяти.  Среди напрашивающихся в этом месте примеров я припомню о знаменитой трансформации, которой Лев Толстой подверг созданную им Наташу Ростову. Эта девушка, обещавшая так много, превратилась в итоге в заурядную самку, плодящую детей. Однако, согласно Толстому, это и есть то самое «много», что она обещала – ну, естественно, чего еще  и ждать от женщин, если не детей – и, чем больше, тем лучше? Здесь Толстой вполне сошелся со столь нелюбимым им Наполеоном, который, как вы помните, говорил, что самая выдающаяся женщина та, у которой больше всего детей. Высказались два патриарха. Однако, хотя патриархи и высказались, но это не значит, что все с ними согласились. Уж с Толстым-то точно. Очень многих читательниц «Войны и мира» такая трактовка образа Наташи радикально не устроила. Более того, я знал одну читательницу, которая утверждала, что она попросту не может читать этот эпизод (где описывается произошедшая с Наташей трансформация) и пропускает его.  Отсюда видно, что Наташа Ростова в ее голове (и многих других головах) будет не той (не совсем той) Наташей Ростовой, какой ее создал Толстой.

 

 

 

Могу припомнить и такой пример: помнится, при чтении «Трех мушкетеров» в детстве-отрочестве я очень переживал за Фельтона – и как это миледи все же удалось сбить его с толку! А вот перечитывая «Трех мушкетеров» в зрелости я не скажу, чтобы стал симпатизировать миледи, но все равно взгляд на ситуацию  существенно поменялся. Религиозный фанатик Фельтон перестал вызывать и намек на симпатию (одобрение), миледи же во всяком случае проявила завидное мужество и огромную изобретательность в столь безвыходной ситуации. Обвести же вокруг пальца религиозного фанатика – святое дело! К тому же в более зрелом возрасте мне стало проще понять всю возможную мощь женского обаяния. Итак, книга осталось той же – оценка одного из ее эпизодов существенно поменялась. Следовательно, изменилась и культурная константа «Три мушкетера».

 

 

 

Постепенно буду подводить итоги.  Что же это все-таки за штука такая – культурная константа? Что же все-таки за «Портрет» висит в галерее моего ума? Я не буду говорить, что на этот вопрос нет ответа – это вообще хороший способ уходить от вопросов, а, следовательно, и от интеллектуальной ответственности. Говорят, что философ - это человек, у которого на каждый ваш ответ есть свой вопрос – звучит это прекрасно и, в общем, соответствует вопрошающему философскому духу и все-таки это неправда. Философ без вопросов – не философ, но и философ, у которого нет ответов, ничуть не лучше. Не иметь ответов философски безответственно.  Поэтому вернусь к заданному вопросу:  что же все-таки за «Портрет» висит в галерее моего ума? Можно сказать: сжатый, туманный, исковеркано-переиначенный:) Это все верно, но проблема остается в том, чтобы по возможности наглядно представить себе этот сжато-туманный образ образа текста. Как бы все-таки добиться этой наглядности?

 

 

48. Сто первое посещение

 

Представим себе человека, который сто дней подряд ходил в какой-то музей, внимательнейшим образом рассматривая одни картины, чуть менее внимательно – другие, а третьи оставляя без внимания. По истечение этих ста дней он вынужден был куда-то уехать – скажем еще на сто дней. Вернувшись домой, он решил в сто первый раз посетить свой любимый музей. Придя в него, он, однако, с удивлением замечает, что музей выглядит не совсем так, как он привык. Во-первых, многие картины вообще не висят на своих местах, хотя подписи под ними и присутствуют. Он пытается вспомнить, что это были за картины, но не может – потому что и во время прошлых посещений не обращал на них внимания. И вот, получается, что теперь этих картин попросту нет. Другие картины представляют собой словно бы только тени картин; посетитель с трудом различает контуры рисунка, но никак не может добиться нужной четкости изображения. При этом некоторые фрагменты этих картин он видит четко – те самые, которые и привлекли его особое внимание при прошлых ста посещениях. Теперь же эти фрагменты  превратились словно бы в отдельные самостоятельные картины. Наконец, он подходит к своей любимой картине – слава богу, она на месте и на первый взгляд именно такова, какой и  была.  Уж тут-то он не может ошибаться – сто раз он подходил к этой картине и сто раз подолгу задерживался перед ней, изучая ее в мельчайших подробностях. Но что такое? И с этой картиной что-то не в порядке! Вроде бы это та же самая картина, как он ее и запомнил… и вдруг он понимает, что это не та самая картина, а именно что картина, как он ее запомнил. Прошло сто дней и некоторые детали стерлись из его памяти – не видно их и на картине, и сколько он ни напрягает свой ум, не может их припомнить. Другие детали вызывают у него сомнения – он помнит, что они таковы, но та же самая память подсказывает ему, что, возможно, он ошибается. При этом вся картина еще и словно бы подернута какой-то дымкой, как будто он смотрит на нее сквозь запотевшие, хотя и  не слишком сильно, очки.  Наконец, с картиной происходит нечто странное – он, например, помнит, что выражение лица на картине вызывало у него противоречивые чувства, и он в своем уме даже немного изменил его и, надо же, сейчас он видит картину то с тем,  предполагаемо-подлинным выражением лица, то с измененным! Как будто бы он сам пишет эту картину вместе с художником, и два  варианта картины или дополняют друг друга или даже борются между собой.

 

 

 

Итак,  описанное здесь сто первое посещение любимого музея, по-моему, дает достаточно наглядное представление о том, чем же является образ образа, что представляют из себя культурные константы. Я попытался выразить это и с помощью слов, и с помощью визуального образа (пусть и сконструированного с помощью все тех же самых слов) – думаю, этого достаточно. Но рассуждение на этом еще не закончено, - даже и не надейтесь (хотя на самом деле финиш близок). Теперь я предлагаю рассмотреть различные случаи формирования таких культурных констант, чья культурность может вызывать некоторые вопросы.

 

 

 

50. Советские комедии как культурная константа

 

Человек, родившийся и выросший в Советском Союзе, знает, какую важную роль занимали в сознании почти каждого советского человека цитаты из некоторых фильмов, преимущественно комедий – преимущественно Рязанова, Данелия и Гайдая. Ни для кого из хомо советикус не составит труда почти дословно (равно как и покадрово) припомнить такие фильмы как «Берегись автомобиля», «Осенний марафон» и «Бриллиантовая рука». Но это как раз и означает, что данные фильмы являлись важнейшими культурными константами для советских людей. Я бы даже сказал, что частота обращений к фразам из этих фильмов и их абсолютно универсальная применимость ко всем случаям жизни, превратили эти фильмы в своего рода советскую Библию. Это тем любопытнее, что сам культурный уровень этих констант может быть поставлен под сомнение – во всяком случае сравнительно с библейской вечностью или даже со сходным образом разошедшимся на цитаты «Горем от ума». Мне лично чрезвычайно любопытно, насколько живучей окажется константность этих советско-комедийных констант – во всяком случае новое, уже не советское поколение, похоже, все еще «в теме», хотя стопроцентной уверенности у меня и нет. Ну а я никак не мыслю своей жизни без «Не пора ли, друзья мои, нам замахнуться на Вильяма, понимаете, нашего Шекспира», «И насколько Ермолова играла бы лучше вечером, если бы она днем работала у шлифовального станка»[1],  «Там было много новых слов»[2], «Вы в самодеятельности участвуете? – Участвую (зачем я соврал, я же не участвую)»[3] и прочего, и прочего.  

 

 

51. Акультурные переменные

 

Существуют еще и  такие константы, которые язык никак не поворачивается назвать культурными. Например, всякие привязчивые мотивчики, которые могут довольно прочно осесть  в сознании. И все-таки они не становятся константами, а лишь переменными. Потиранив сознание неделю-другую, или даже месяц-другой, они совершенно забываются. Собственно, сознание культурного человека тем и отличается от сознания человека малокультурного, что культурное сознание формирует и подпитывается константами, тогда как малокультурное сознание не в состоянии сформировать константу

– просто потому, что оно и запоминает лишь нечто недолговечное.  Один мотивчик сменяется другим, а захламленная голова в итоге оказывается совершенно пустой. Запоминается вроде бы много, а вспомнить-то в итоге и нечего.

 

 

 

Стоит еще отметить, что плохой ценитель может одобрять хороший текст на уровне куда худшего, но который ему так же нравится. То есть, например, прочитав все тот же  «Портрет», он может сказать: «Занятная вещица - не хуже чем …» . Под троеточием можно поставить ... - впрочем, я лично затрудняюсь, что именно.  Очевидно только, что такого рода читатель так ничего и не понял, несмотря на все свое одобрение. И с какой бы книгой он ни сравнил «Портрет» - его оценка на уровне «занятная вещица» выдает его с  головой. А то, что находится в этой голове, не имеет отношения к «Портрету». Впрочем, думаю, надолго эта повесть там и не задержится, будучи вытесненной очередной «занятной вещицей».

 

 

 

Стоит еще отметить,  что некоторые культурные константы имеют чрезвычайно значение для одной страны, а для другой – никакого, другие – имеют общекультурное значение. Первые логично назвать национальными культурными константами, вторые – универсальными. Пример национальных констант я уже привел – советские комедии. В мире они не слишком-то известны, если вообще кто о них слышал. Из культурных констант более высокого уровня вспомню о романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Конечно, это произведение знают и за границей, но той роли, которое оно играет в культуре нашей страны, оно не играет более нигде. Здесь, в России – это безусловно одно из величайших литературных произведений двадцатого века. Там, во внешнем мире – это просто одна из замечательных книг века. Думаю, что и о Пушкине, хотя и в меньшей степени, но тоже можно сказать нечто подобное. Только здесь, только в России Пушкина ценят так, как и должно его ценить. Будучи «нашим культурным всем», он одновременно является именно нашим культурным всем. Для других народов он лишь чье-то культурное нечто. Толстой же и Достоевский – универсально-культурные тяжеловесы.

 

 

 

Любопытный феномен представляют из себя константы сознания, которые на поверку оказываются псевдоконстантами. Например, при произнесении всуе имени Канта чуть не всякий автоматом выдает: «Нравственный закон внутри и звездное небо над головой». Но означает ли это, что «Критика чистого разума» является культурной константой для этого «всякого» человека? Вовсе нет. Чаще всего, он и в руки-то не брал эту книгу или разве что и  брал ее в руки. Культурная псевдоконстанта – это некая расхожая фраза, употребляемая человеком без всякого смысла и реальной привязки к какому-то культурному объекту. Всякий, например, может припомнить и топор Раскольникова, и поезд для Анны Карениной, но всякий ли внимательно читал «Преступление и наказание» и «Анну Каренину»? Фраза типа «Пойду и брошусь под поезд – как Анна Каренина» еще ничего не говорит нам о культурности произносящего ее человека. А вот если он(а) скажет «Пойду и утоплюсь – как Анна Каренина» - такая фраза уже кое о чем говорит. Тут уж впору идти и топиться.

 

 

 

Что ж, в своей основе, я полагаю, данное рассуждение можно считать завершенным. Надеюсь, что я не только дал удовлетворительное введение в тематику, но и продемонстрировал культурный уровень достаточный, чтобы и меня можно было назвать культурным человеком.  Также я надеюсь, что вы превратите этот текст в культурную константу, то есть будете максимально часто, как фактически (то есть непосредственно цитируя), так и  мысленно обращаться к нему – должным образом коверкая и переиначивая текст, разумеется:)

 

 

 

 

 «Бхагавад гита» 
«Махабхарата» 
«Гильгамеш» 
Ветхий Завет
Гомер: «Илиада», «Одиссея» 
Геродот: «История»
Софокл: пьесы 
Эсхил: пьесы
Еврипид: пьесы «Ипполит», «Вакханки», «Электра», «Финикиянки»
Фукидид: «История Пелопоннесской войны»
Платон: «Диалоги»
Аристотель: «Поэтика», «Физика», «Этика», «О душе»
Александрийская поэзия 
Лукреций: «О природе вещей» 
Плутарх: «Жизнеописания»
Вергилий: «Энеида», «Буколики», «Георгики»
Тацит: «Анналы»
Овидий: «Метаморфозы», «Героиды», «Наука любви»
Новый Завет
Светоний: «Жизнеописания двенадцати цезарей»
Марк Аврелий
Катулл
Гораций
Эпиктет
Аристофан
Элиан: «Пестрые истории», «О природе животных»
Аполлодор: «Аргонавтика»
Пселл: «Жизнеописание правителей Византии»
Гиббон: «История упадка и разрушения Римской империи»
Плотин: «Эннеады»
Евсевий: «Церковная история»
Боэций: «Об утешении философией»
Плиний Младший: «Письма»
Византийские стихотворные романы
Гераклит: «Фрагменты»
Августин: «Исповедь»
Фома Аквинский: «Summa Theologica»
Св. Франциск: «Цветочки»
Николло Макиавелли: «Государь»
Данте: «Божественная комедия»
Франко Саккетти: новеллы
Исландские саги
Шекспир: «Антоний и Клеопатра», «Гамлет», «Макбет», «Генрих V»
Рабле
Бэкон
Мартин Лютер
Кальвин
Монтень: «Опыты»
Сервантес: «Дон Кихот»
Декарт
«Песнь о Роланде»
«Беовульф»
Бенвенуто Челлини
Генри Адамс: «Воспитание Генри Адамса»
Гоббс: «Левиафан»
Паскаль: «Мысли»
Мильтон: «Потерянный рай»
Джон Донн, Эндрю Марвелл, Джордж Херберт, Ричард Крошоу
Спиноза: «Трактаты»
Стендаль: «Пармская обитель», «Красное и черное», «Жизнь Анри Брюлара»
Свифт: «Путешествия Гулливера»
Лоренс Стерн: «Тристан Шэнди»
Шодерло де Лакло: «Опасные связи»
Монтескье: «Персидские письма»
Локк: «Второй трактат о правительстве»
Адам Смит: «Благосостояние наций»
Лейбниц
Юм
Тексты федералистов (работы Джеймса Мэдисона, Александра Гамильтона и Джона Джея 1780-х годов в поддержку американской конституции. — прим. ред.)
Кант: «Критика чистого разума»
Кьеркегор: «Страх и трепет», «Или-или», «Философские фрагменты»
Достоевский: «Записки из подполья», «Бесы»
Гете: «Фауст», «Итальянское путешествие»
Токвиль: «О демократии в Америке»
Де Кюстин: «Путешествие наших дней (Империя царя)»
Эрик Ауэрбах: «Мимезис»
Прескотт: «История завоевания Мексики»
Октавио Пас: «Лабиринты одиночества»
Карл Поппер: «Логика научного открытия», «Открытое общество и его враги»
Элиас Канетти: «Толпа и власть»

 

 

Во-первых, своей властью я освобождаю вас от прочтения некоторых работ из «списка Бродского»: например, «Федералиста» (хотя сам я и читал этот сборник статей – он, конечно, любопытен) и «Историю завоевания Мексики» Прескотта читать не обязательно. Пселла тоже можете не читать, я вот не читал и ничего – живу себе:)   Зато Канта я обязываю вас прочесть всего (хотя сам я не прочел и половины). К Достоевскому тоже требуется прибавка, да и вообще русская классическая литература в списке Бродского представлена постыдно плохо. Гёте тоже требует, чтобы прочитан был не только «Фауст», но и «Страдания юного Вертера». Итак, сделав из «списка Бродского» небольшие изъятия, я пополняю его следующим образом:

 

 

Ницше. «Так говорил Заратустра».

Фрейд. «Введение в психоанализ».

Карен Хорни. «Невроз и личностный рост». 

Сенека. «Нравственные письма к Луцилию».

Эмпедокл.

Диоген Лаэртский.  

Феофраст. «Характеры».

Маркс. «Капитал».

Дарвин. «Происхождение видов».

 

 

Л. Н. Толстой. «Война и мир», «Анна Каренина», «Исповедь».

Достоевский. «Преступление и наказание», «Село Степанчиково и его обитатели», «Братья Карамазовы».

Гоголь. «Мертвые души», «Вий», «Ревизор», «Петербургские повести».

Лермонтов. «Герой нашего времени».

Чехов. «Палата номер шесть», «Человек в футляре», «Пьесы».

 

 

Диккенс. «Холодный дом» и еще какой-нибудь роман на выбор.

Шарлотта Бронте. «Джен Эйр».

Эмили Бронте.   «Грозовой перевал».

Джейн Остин: «Разум и чувства», «Гордость и предубеждение».

Оскар Уайльд. «Портрет Дориана Грея», пьесы, «De Profundis», «Душа человека при социализме», «Упадок искусства лжи», «Баллада Редингской тюрьмы».   

Льюис Кэрролл. «Алиса в Стране чудес», «Алиса в Зазеркалье».

Стивенсон. «Остров сокровищ», «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

 

 

Флобер. «Госпожа Бовари».

Мопассан. «Милый друг».

Мольер.  

 

 Из античной литературы:

 

Ахилл Татий. «Левкиппа и Клитофонт».

Лукиан.

 

 

«Сказки тысяча и одной ночи».

Андерсен. «Сказки».

Астрид Линдгрен. «Рони – дочь разбойника», «Пеппи длинныйчулок».

 

 

Омар Хайям. «Рубаи».

Пушкин.

Байрон.

Эдгар По. «Ворон».

 

 

Александр Дюма. «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо».

Жюль Верн. «Вокруг света за 80 дней», «Дети капитана Гранта». 

Артур Конан Дойль. Все о Шерлоке Холмсе.

Толкин. «Властелин колец».

Стиг Ларссон. Трилогия «Миллениум».

И. Ильф. Е. Петров. «Двенадцать стульев», «Золотой теленок» (хотя не уверен, что иностранные читатели вообще в курсе, что это за чудные книги, - и насколько неподражаем Остап Бендер).

 

 

Булгаков. «Мастер и Маргарита», «Собачье сердце».

Сэлинджер. «Над пропастью во ржи».

Сомерсет Моэм. «Луна  и грош», «Острие бритвы».

Сартр. «Тошнота».

Кафка. «Замок», «Процесс», «Превращение».

Оруэлл. «1984», «Скотный двор».

Умберто Эко. «Имя розы».

Питер Хёг. «Смилла и ее чувство снега», «Дети смотрителей слонов».

 

---