Онтологические прогулки

Виртуальность в эпохи войны и мира

Как уже говорилось выше, в соответствии с концепцией Никласа Лумана, власть есть разновидность коммуникации, а применение насилия означает скорее нехватку власти. Точно также считал Александр Кожев, утверждавший, что понятие власти применимо только в том случае, если подчиненный подвластное лицо добровольно и сознательно подчиняется - в противном случае мы имеем дело не с властью, а только с силой, власть же силу исключает[1]. Этот же ход мысли философ Хаймо Хофмайстер применил к международной политике: война, по мнению есть поражение политического, к войне вынужденно прибегают, когда не могут добиться своих целей политическими средствами (а политические средства, как легко понять, в данном случае есть средства именно коммуникативные)[2]. Но в качестве разновидности коммуникации власть чрезвычайно хрупка - немец Луман через десятилетия после нацизма мог об этом забыть, но мы в России вынуждены об этом помнить.

Луман считал, применение насилия скорее нехваткой власти, но мы, глядя на нашу полную эпизодами террора историю, вспоминая танки, идущие по разным поводам по улицам Москвы, понимаем, что парадоксальным образом чудовищная, гиперразвитая власть может как раз порождаться ситуацией нехватки власти, что именно в ситуации неустойчивости политической системы возникает якобинское политическое всесилие, что - опять же, парадоксально - применяющая насилие «чрезвычайная комиссия» демонстрирует одновременно и нехватку, и избыточность власти, что избыточность власти возникает из имитации нехватки, когда то ли мнимая, то ли действительная слабость государственности становится поводом для применения террористического насилия с невероятным усилением этой государственности. Россия - не Германия, и нам, вслед за Луманом, рано уводить проблематику власти за пределы сферы применения насилия. Думается, что и у американцев, которые воюют по всему миру, борются с терроризмом, и, к тому же, имеют проблему городских трущоб и уличных банд, будет свой взгляд на проблему власти как коммуникации. Мысль Лумана о коммуникативной природе власти и права следует воспринимать с поправкой на мысль Джорджо Агамбена, что в фундаменте права лежат зоны чистого бесправия, где исчезают условности и торжествует чистая биология, чисто биологическая возможность убивать тех, кого можешь и хочешь[3].

В линейный прогресс Общественного Идеального можно не верить, но очевидно следующая закономерность: Общественное Идеальное разрастается в мирное время и схлопывается в периоды войн и смут. В мирное время всякое общество обрастает толстым слоем всевозможных условностей и символизмов, влияющих на людей. Если учитывать, что влиятельная коммуникация - это зачастую угроза, то мирное время отличается тем, что позволяет появиться широкому спектру все новых типов угроз, которые не проверяются на свою действенность, - ведь мирное время потому и называется мирным, что угрозы насилия по большей частью не реализуются.

В мирное время люди могут позволить себе роскошь принимать во внимание управляющие сигналы, не имеющие жизненной важности – такие, как уставы гольф-клубов, правила поведения в библиотеках, корпоративные дресс-коды и даже шутливые приказы клоунов и аниматоров. С другой стороны, аппараты реального насилия в мирное время свободны от серьезной работы, и способны на всевозможное мелкомасштабное насилие, подкрепляющее мелкие и мельчайшие формы властной коммуникации. Например, если нет войны и полиция не занята ловлей диверсантов и дезертиров, то она может себе позволить штрафовать за курение в неположенных местах, а если так, то в конце концов курение можно регулировать простыми табличками «курить запрещено».

Смута немедленно упрощает все отношения, срывает покров условностей, заставляет забыть про несущественные и полуигровые правила, и проверяет все угрозы на их действенность. Во время смуты имеют значение только хлеб и пистолет, и даже билетеру на танцплощадке лучше иметь при себе маузер - или плюнуть на свои обязанности.

Шкала, противопоставляющая власть как коммуникацию грубым физическим воздействиям во многом совпадает с шкалой, оценивающей социальные процессы по критерию сложность-простота. Очевидно, что слово и документ обладают реальным авторитетом в сложно устроенных обществах, а чем проще общество, тем чаще альфа-самцу нужна дубина. Информационные сообщения обладают влиянием не сами по себе, но только будучи элементом сложных общественных механизмов. Например, толкование, изданное Верховным судом, будучи просто документом, имеет влияние на реальность лишь постольку, поскольку действуют мощные и сложно устроенные системы правоприменения, включающие в себе и грубую силу судебных исполнителей и интеллектуальность хорошего юридического образования. Сложно устроенные механизмы всегда хрупки и в общественных катаклизмах они разрушаются. Упрощение общества (которое неизменно бывает во времена социальных катастроф) обязательно означает уменьшение значения чистой коммуникации как инструмента влияния.

 Трагедия всех революций заключается в том, что революционеры мечтают внести изменения в Общественное Идеальное, например, в законодательство, но революционные потрясения приводят к деградации всего Общественного Идеального в целом, лишают его влияния на реальность, так что вносить изменения оказывается просто некуда. Сначала пришедшие к власти революционеры начинают издавать декреты, то есть пытаются воздействовать на грубую материю магией слова. Однако, быстро выясняется, что декреты обладают куда меньшей силой, чем ожидалось, потому что в ходе революции порвались те тонкие цепочки, которые через большое число опосредований соединяли написанные на бумаге слова с человеческими поступками. Тогда от декретов приходится переходить к гильотинам и расстрелам. Насилие оказывается единственным выжившим в эпоху потрясений способом реального влияния.

Мы можем взглянуть на наше прошлое как на драматическую историю попыток общества нарастить - не броню, не жир, а тончайшую ауру чисто информационных контуров управления, слой «влиятельных коммуникаций», хрупких приращений Общественного Идеального, которые немедленно разрушаются любым катаклизмом, любым рецидивом насилия и «архаичного поведения».

Сложное отношение, которое и России и в странах запада вызывают многочисленные мигранты, связаны именно с тем, что мигрант есть элемент, который будучи внедренным в общественную систему может способствовать ее упрощению и, следовательно уменьшению ее Общественного Идеального. Начать, хотя бы с того, что мигрант не знает языка – а это значит, с ним невозможны эффективная коммуникация. Эмигрант не знает множества тонкостей местной культуры, множество существующих тут обычаев порядков, он просто не знаком с устройством нового для него общества - а это значит, что множество царствующих в этом обществе условностей и символизмов не имеют над ним власти. Между тем, местная культура может потерять свою властность просто от демонстрации ее бессилия - условности не терпят, когда разоблачают их условность, они умирают от этого. Даже местные жители могут перестать благоговеть перед храмом или театром, если приезжие издалека будут мочиться на его стену. Мигрант не читает ни местных газет, ни вывесок. С точки зрения влияния на Общественное Идеальное миграционный поток можно сравнить с маленькой гражданской войной.

Виртуальные интерфейсы и системность общества

Продолжая тему сложности и простоты: наличие власти у ненасильственных информационных сообщений является симптомом внутренней связности общества. Дело в том, что если мы видим, как люди починяются слову или другому сигналу, не подкрепленному оплеухой, то это, скорее всего, означает, что в данной локальной ситуации незримо тем или иным способом присутствует Общественное Целое. Если человек не вступает в конфликт данным ему словесным указанием, то это потому, что он видит не только это указание, но весь контекст, всю силу поддерживающего его общества с системой наград и наказаний, гарантий и выгод, обаяния и влияния. В локальных ситуациях люди ведут себя законопослушно и ограничивают взаимодействие  коммуникацией, поскольку предполагают наличие общественных систем за пределами ситуации. Два столкнувшихся на дороге автомобилиста не рвут друг другу глотку (если не рвут) потому, что предполагают за пределами этого участка дороги существование и полиции, и судов, и страховых компаний, и автосервисов, и собственной семьи, и предсмертной церковной исповеди.

Однако, отношения между людьми становятся сразу же жестче и брутальнее, если двое конфликтующих – ну хотя бы те же двое столкнувшихся автомобилистов- не чувствуют присутствия общества, если чувствуют себя оставленными наедине друг с другом, и в их локальной ситуации кроме их двоих нет никого третьего. Коммуникация эффективна тогда, когда пространство между двумя людьми занимает невидимый барьер, невидимый посредник, генерируемый социальной системой. Если в локальной ситуации нет ничего, кроме нее самой - в ней нет и Общественного Идеального.

В некотором смысле, деградация общественных отношений во время социальных катаклизмов есть фрагментация и децентрализация общественного организма - когда запертые в вольерах частных конфликтов люди не ощущают связи с общественной системой как таковой. Именно эту ситуацию можно называть Гибелью богов - когда теряют власть слова, когда девальвируются авторитеты, воплощаемые лишь в символах.

 Хотя, разумеется, это общественное целое – не только полиция, которой можно жаловаться, но и просто уверенность, что все соблюдают правила.  Правила выгодно соблюдать тогда, когда их соблюдают все, подчинение Общественному Идеальному есть игра, в которую синхронно играют все члены общества – но войны и революции разбивают эту синхронизацию.

(Окончание следует)