Онтологические прогулки

 

 

 

 

В декабре 2004 г. Государственная Дума приняла закон об отмене праздника – дня так называемой Великой Октябрьской революции, который отмечался 7 ноября, и утвердила новый праздник, день народного единства 4 ноября. Его мы и отмечаем теперь ежегодно. Этот праздник учреждался официально как день, в который считается, что в Москве капитулировало Польское войско в 1612 году. На государственном уровне было принято торжественно отмечать изгнание польских оккупантов народным ополчением во главе с Мининым и Пожарским 400 лет тому назад. Разумеется, для того, чтобы вспомнить эту памятную для русских дату, нужны были «внешние» причины. Почему бы, например, не отметить день Полтавской битвы или день изгнания Наполеоновской армии, или день вхождения русских в Париж?

Но вспомнили именно это событие, и причина этого ясна: отмечать не день, повлекший великую рознь в обществе и в самих основах власти, а день, когда весь русский народ объединился в стремлении изгнать захватчиков с русской земли. Особую роль играет сама символика дат, сопоставленных далеко не случайно нашими «законодателями», но и самим ходом исторического процесса.

Даже странно, в общем-то, что этот день никогда в русской истории торжественно не отмечали: ни при царском режиме, ни при советской власти. Тень «великого октября» затмила похожие по значению даты. Но с другой стороны, государственное признание этого события, –  да и сам 400-летний юбилей столь значительного события порождает великое множество вопросов, большая часть которых вызывает новые вопросы. А на многие ответов и вообще нет.

Самый первый в ряду этих вопросов: а почему, собственно, поляки оказались в Москве, да ещё так там укрепились, что потребовалось огромное войско-ополчение, чтобы освобождать столицу московского государства? При том, что Московия и Польша в то время вовсе не находились в состоянии войны, ни о каком завоевании и речи не было? Далее: большинство историков считают временем окончания периода «смутного времени», избрание Земским собором на царство Михаила Фёдоровича Романова, а с ним и утверждение на престоле династии Романовых. Сегодня отмечать этот день (7 февраля 1617 года) вроде бы неудобно, да к тому же сама «смута» далеко ещё не кончилась. Отряды польских войск долгое время  бродили по Руси аж до 1618-1619 годов. Новоизбранное правительство ничего не могло с этим поделать. Как же так? Ситуация, прямо скажем, далеко не ординарная по любым, даже с прикидкой на эпоху, меркам международных отношений.

Но всё это касается вопроса относительно завершения русской смуты. Есть и другие темы для раздумий. Главная из них – датировка самого начала смуты, равно как и загадка причин этого явления. Здесь разброс в мнениях у историков просто поразителен. Начало этой эпохи относят и ко времени смерти Ивана Грозного, и к периоду воцарения Бориса Годунова и ко времени появления «первого самозванца»–  и, уж само собой, о времени его восшествия на русский трон. От 1584 до 1605 года.  

По всем прикидкам получается, что эпоха смуты в широком понимании охватывала не менее 20-30 лет. Хотя в те далёкие времена исторические события развивались неспешно – была столетняя война и 30-тилетняя война, которая началась сразу же после событий, о которых мы говорим. Даже Петр I воевал со Швецией почти четверть века, хотя и с перерывами. Одно дело – война, когда противники и союзники достаточно ясны, и в принципе понятно, что к чему. Другое время – грандиозная внутренняя неурядица, период падения устоев – от государственных до моральных.

И вот ещё одно поразительное явление: смутные времена в нашей стране повторяются с завидным постоянством. Сам собой возникает ещё один вопрос: а что если это вообще состояние русской истории, да и русского духа? Не говоря прямо, добавим, может, так нам представляется. Кроме этой, условно говоря, первой смуты (а ведь и до неё бывало, ой как немало всевозможных усобиц), последовали казацкие восстания, церковный раскол, породивший новую смуту, которая продолжалась в течение всего 300-летнего царствования дома Романовых. А если вспомнить гражданскую войну 1917-1922 годов (но это не считалось «смутой», хотя как смотреть) и последовавший за ней великий раскол общественного сознания на многие десятилетия, то мы задумаемся. Юбилей тогдашней смуты мы отмечаем в самый разгар смуты теперешней – и конца ей не видно, чтобы не вещали временщики наших дней. Поводов отметить замечательный юбилей у нас хоть отбавляй.

 

Каждая эпоха по-своему смотрит и сама на себя, и на своё прошлое: «Времена не выбирают, в них живут и умирают», – по слову поэта. Мы здесь не предлагаем и, тем более, не навязываем какую-то определённую концепцию, а просто, всматриваясь в зеркало истории, делаем попытку разобраться в настоящем. Вот почему речь пойдёт не только об исторических событиях ХVII века, но и об их, так сказать, рефлексах, отражениях в тех или иных умах и душах, взглядах и представлениях, включая и наши собственные.

Разная датировка начала и завершения смутного времени неслучайна в представлениях русских и зарубежных историков. Для этого были разные причины, которые они выдвигали и выдвигают (поныне) для объяснения этого исторического явления.

Небольшой исторический экскурс. Виднейший историк-государственник С.М. Соловьёв причины появления и окончания смуты видит в событиях правового характера. Он писал: «Династия Рюриковичей, давшая столько нарядников Русской земле, пресеклась; крамолою свергнут был Годунов, крамолою возведён и свергнут Шуйский; нарушена была духовная и материальная связь областей с правительственным средоточием, части разрознились в противоположных стремлениях. Земля замутилась». Так сказано о начале и причинах смуты, а её окончание историк видит в том, что установилась новая династия, и сохранилось самодержавие: «Земский Собор объявляет, чтобы всё было так, как было при прежних государях и выбирает новую династию».

В противовес ему историк-либерал В.О. Ключевский связывает начало смуты с разложением правящего класса (это очень похоже на наше время – Г.М.), которое перекинулось на все слои общества: «Отличительной особенностью Смуты является то, что в ней последовательно выступают все классы русского общества и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества. (...) На вершине этой лестницы стояло боярство; оно и начало Смуту».

Смута тогдашняя и смута современная – родные сёстры. Давно известно, что рыба гниёт с головы. Это отлично понимали очевидец и историк событий того времени Авраамий Палицын и великолепно понимает наш современник писатель-модернист Виктор Пелевин: «Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано» ( «Священная книга оборотня»).

Так как «бояре, много натерпевшиеся при Грозном, теперь при выборном царе из своей братии [т.е. Борисе Годунове] не хотели удовольствоваться простым обычаем, на котором держалось их политическое значение при прежней династии» (Опять-таки очень похоже на наше время. –Г.М.).

Борис, чувствуя это сопротивление, но желая царствовать самовластно, как и прежние государи российские, ввел «пагубную» систему доносительства о возможных и готовящихся покушениях на него. Дело дошло до того, что он разослал по церквям особую молитву в свою честь. «Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, – пишет историк В.О. Ключевский, –  до чего может потеряться человек, хотя бы и царь». Можно с иронией констатировать, что Василий Осипович не дожил до грядущих в недалеком будущем от его размышлений времён других «царей» такого рода, которые создавали «культ своей личности». По мысли историка нравственный порядок в то время был поколеблен, а вслед за ним начал разрушаться и порядок государственный. Наверное, так и было.

 

Окончание смуты историк связывает с общественным движением (ополчениями) и пробудившимся национальным самосознанием.

Сегодня, из «прекрасного далёка», можно как согласиться с такого рода рассуждениями, так и задать их авторам (а точнее, самим себе) ряд вопросов. Соловьёв связывает начало смуты  с пресечением царствующей династии. Допустим (здесь мы вторгаемся в область гипотез), что у царя Фёдора Иоанновича родился бы полноценный наследник. Разразилась бы Смута или нет? Что-то нам подсказывает, что она всё-таки была неизбежна. Мы – и здесь не в последний раз сравниваем события того времен с событиями нашей жизни: распалась некая «властная сила», по –шекспировски: порвалась связь времен,  и что-то рухнуло внутри государства...

Первый мятеж начался уже сразу после смерти царя Ивана Грозного, почти так же, как хрущёвско-маленковский мятеж после смерти Сталина. Тогдашнее недовольство было подавлено Годуновым. Хрущёв или Годунов? Наши параллели очевидны.

С другой стороны можно усомниться в правоте либерала Ключевского: едва ли только культ личности и система доносов погубили Годунова (а впоследствии и Шуйского). Что-то, как говорится, «носилось в воздухе»... Ведь Самозванец появился не после смерти правящего царя, как почти двести лет спустя Пугачёв-Пётр Третий, а при живом – «всенародно избранном» царе Борисе, как его оппонент и соперник. К тому же в дальнейшем самозванцы стали появляться один за другим, так что причины этого поразительного явления, видимо, были куда как глубже. Они коренились и в психологической, и в нравственной и в религиозной сферах жизни народа.

Народ ждал истинного царя взамен царей узурпаторов, а уж как он понимал вопрос о том, что истинно, а что ложно – можно обсуждать и обсуждать. Нет никакого сомнения, что народное самосознание почувствовало: что-то не так, что-то ложно. Народ,  как принц Гамлет, отрешённый от власти тёмными силами, понял простую истину: «подгнило что-то в Датском королевстве...». В нашем примере – в русском царстве.

Историки, особенно современные, часто пишут о том, что самозванство – явление не типично русское. Незадолго до смутного времени аналогичный случай произошёл в Португалии. Было известно, что португальский король Себастьян отправился в Алжир и там погиб, а после его исчезновения в песках Магриба, в Португалии появились самозванцы, претендовавшие на его трон. В то время Португалия была, может быть, крупнейшей мировой империей, поскольку в её состав входила Бразилия, по своей территории превосходившая Европу и тогдашнюю Россию вместе взятых. Папа римский Климент VIII на донесении своего агента о появлении нового претендента на московский престол иронически написал резолюцию: «Португальские штучки».

При этом всегда забывают, что европейские самозванцы (и наш «европеизированный» самозванец Пугачёв) появлялись в борьбе за престол как правопреемники умершего властителя, а самозванцы эпохи Смуты – при живых, более или менее легитимно правящих царях, которым тот же народ «целовал крест». Иначе говоря, сомнению подвергалась «крестоцелование»  –  религиозное подтверждение верноподданности. Это может значить только одно: вера была не тверда. Здесь и корень замутнения.

 

          2. Рыба гниёт с головы.

 

После падения Константинополя  (1453 год)  Россия – Русь стала рассматривать себя как законную наследницу Византийской империи в духовном и правовом смысле. Так постепенно выработалась концепция Третьего Рима, с наибольшей полнотой осуществившаяся при Иване Грозном. Он впервые короновался как царь. Задачей русского государства как симбиоза вселенской церкви и вселенской империи стало сохранение и распространение истинной веры. А в земном мире она была представлена самодержавной властью – воплощением Царства Божия на земле. Так видел своё государство Иван Грозный, и так он, по крайней мере, в своих мечтаниях, думал о небесных предначертаниях на Русской земле. Главным для него была принадлежность к истинной – православной – вере, которую царь был призван хранить неповреждённой. Именно это как бы обеспечивало законность царской власти и её несокрушимость, охраняло целостность государства и благо народа.

В своих многочисленных посланиях и письмах царь Иван всесторонне развивал эту идею: «Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью Пречистой Богородицы, и молитвами всех святых, и благословением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами, не ипатами и стратигами».

Как известно, главный оппонент царя Ивана, князь Курбский, в принципе признавая высокую миссию царя, был убеждён, что спасительным является не сам титул, а праведность государя. В противном случае он становится тираном и теряет право на звание исполнителя божественной воли и, будучи одержим дьяволом, должен погибнуть вместе со своим домом.   

История показала, что в дискуссии царя  Ивана и князя Курбского последний оказался прямо-таки провидцем, царь как бы сам готовил себе и своему роду возмездие, а государству ужасные потрясения.

Русские великие князья Рюриковичи возводили свою родословную к римскому императору Августу, во что свято верил и сам Иван Грозный, поэтому считали себя вполне законными правопреемниками Римской империи. Поскольку же, в отличие от языческих времён, они были осенены ещё и благодатью истинной – православной – веры, то их величие выглядело просто безмерным. Наиболее полно и отчётливо представлял себе подобную высокую миссию царя именно Иван Грозный. Вдобавок он был убеждён и в том, что высота стоящих перед ним задач освобождает его от любых нравственных ограничений. Государство и вера, воплощённые в самом царе, –  вот высший идеал, каким видел его Иван. В борьбе за его реализацию он был готов на любые действия, жестокость, преступления по отношению к своим противникам или тем, кто ему таковыми представлялся.

Иезуит А. Поссевино, посетивший Москву в 1582 году с дипломатической миссией, имел с царем ряд «богословских» бесед, окончившихся, впрочем, безрезультатно. В своих записках он констатировал, что царь считал себя «избранником Божиим, почти светочем, которому предстоит озарить весь мир». Иван был убеждён, что царское самодержавие равно власти самого Бога, подчиняющего своему закону весь народ.

Здесь необходимо заметить, что в самодержавном государстве, функционирующем по таким представлениям,  Закон становится подобием ветхозаветного Закона, а народ понимается как «народ Божий», то есть иудейский. Иван Грозный и задумал превратить Москву в «Новый Иерусалим». При этом власть царей волей неволей стала отождествляться с властью древних царей и иудейских первосвященников. Такого рода мысли волновали думающих людей на Руси ещё задолго до Ивана. В «Слове о Законе и благодати» киевский митрополит Иларион утверждал, что благодать, нисходящая от Христа, выше, чем закон иудейский. Царь Иван, как мы видим, уподобляя себя Богу, пришёл к противоположному убеждению. Поэтому, между прочим, ряд историков считал многие суждения Ивана Грозного своеобразной параллелью к мыслям, высказанным Н. Макиавелли в знаменитом трактате «Государь», где было сказано, что «государь» во имя торжества своей власти имеет право на всё. Вряд ли царь Иван был знаком  с сочинениями итальянского философа, но доподлинно известно, что внимательно читая и перечитывая Ветхий Завет, он особо выделял разные действия иудейских царей, которые утверждали свою власть путём предательства, насилия и измены.

На российском престоле царь– маккиавелист!    

Вполне очевидно, что «тиранство» Ивана Грозного – не продукт неких социальных противоречий или борьбы за абсолютную власть, а естественное продолжение его, если можно так выразиться, «религиозно-философских» взглядов на свою собственную роль и задачи, стоящие перед царством. Назвать это мировоззрение христианским, конечно, нельзя, но совершенно ясно, что нельзя считать царя и психопатом-извращенцем, как делали некоторые историки. Марксистские исследователи времен Сталина идеализировали образ «грозного» царя, да и сам советский вождь с благожелательным интересом присматривался к своему «коллеге» и предшественнику. В ход пошла концепция о Грозном как о «царе-демократе», борце с богатеями и олигархами в лице бояр. Эта мысль сегодня воспринимается скорее как достояние прошлого, ведь лишь небольшая часть бояр была в оппозиции, да и как бы смог работать государственный механизм без боярства... Больше всех страдал от эксцессов его правления в первую очередь именно простой народ, как, впрочем, и при Сталине. А разве теперь иначе?

Но то, что возомнив себя «светочем» православия, а на практике, будучи деспотом и тираном, царь посеял как в народе, так и среди бояр зёрна смуты, не вызывает сомнения. Дело не в том, что как-то изменились основные символы веры и нравственности, но начало утрачиваться понятие справедливой власти, которая правила бы «по-божески», по законам справедливости и милосердия, а не «тиранским» обычаем. Высокая миссия власти, как представлял её себе Иван, оказалась парадоксально совмещённой с жестокостью и зверством в повседневной практике. Царь не то чтобы боролся с «оппозицией», – он наглядно утверждал основы своей веры, глубоко неправой, но лицемерно прикрывающейся «православным» обличием. Торжество лжехристианской веры в православном миропонимании того времени – это и есть царство Антихриста. При таком представлении о сущности царской власти для её противников будут оправданы и бунт, и смута, и революция.   

Осознание того, что почему-то всё получается «не так», благие намерения ведут в геенну огненную, влечёт самого Ивана к глубокому внутреннему кризису, оказывается прямо-таки самоубийственным. Царь то выражает намерение бежать в Англию, то задумывается о пострижении в монахи, то делает попытку создать государство в государстве – опричнину. Но всё идёт крахом: в стране разруха, местами полное запустение, хотят отложиться от Московского царства казанские татары и чуваши. Царское войско в Ливонии терпит одно поражение за другим, при дворе череда заговоров и неустройств, гибнет от руки самого же царя его сын, казнён митрополит Филипп... Поистине рука Господня карает страну за грехи правителя!

Уместно вспомнить, что ещё в начале ХVI века преподобный Иосиф Волоцкий, современник Ивана III, деда «грозного» царя, в своих сочинениях  – «Послание великому князю» и «Просветитель» – говорил о том, что если царь забывает божественную природу своей власти в погоне за самовластием, то подданные получают полное право оказывать ему сопротивление, так что этот вопрос вовсе не нов ни для церкви, ни для правителей. В нем заложены основы тех конфликтов, которые ещё веками будут сотрясать русское государство.

Есть ещё один аспект этой проблемы: он касается происхождения самого слова «царь». В науке об этом уже давно идут споры. Согласно одной из точек зрения,  «царь» - немного искажённое произнесение титула византийского (и римского) императора – «цесарь» (от имени Юлия Цезаря – caesar). Ср. немецкое «кайзер», того же происхождения. Но есть и другая версия «царями» называли наследников татарских ханов, откуда и произошли понятия «Казанское царство», «Астраханское царство», даже «Сибирское царство». А русские цари – прямые наследники (в том числе и по крови, – неоднократно женившиеся на ордынских царевнах) монгольских ханов. Поскольку же этот титул освящён церковью, то поневоле имеет определённый привкус «святого ордынства». Заметим, между прочим, это одна из тем в многочисленных исследованиях Л.Н. Гумилёва о «симбиозе» Руси и Орды.

Новый парадокс: не только царь макиавеллист, но и царь – монгольский хан, освящённый православием. К тому времени (ХVI век) татары и ордынцы уже прочно вросли в ислам, так что перед нами вдобавок поразительный «симбиоз» татарско-ордынско-мусульманского царства и якобы «правой» христианской веры! Не слишком ли много противоречий, разнонаправленных тенденций скрывалось под шапкой Мономаха? Да, слишком. И они не замедлили вскоре проявиться

Уже в самом начале царствования Фёдора Иоанновича в Москве вспыхнули волнения. Подстрекаемые боярами толпы простонародья ломятся в Кремль, стрельцы палят из ружей – распространяется слух, что убит боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев, бывший у покойного царя Ивана особо доверенным лицом. Но Борис Годунов, шурин нового царя Фёдора, быстро наводит порядок. Видные бояре – князь И.Ф. Мстиславский, Шуйские – отправлены в ссылку, фаворит Ивана Грозного Богдан Бельский, за которого «держит руку» бунтовщики, удалён от двора и назначен воеводой в Нижний Новгород, а семейство Нагих (царица Мария, последняя вдова царя Ивана, с сыном царевичем Дмитрием и роднёй) выслано в свой удел – в Углич. Так начала определяться расстановка сил для грядущих катастрофических событий. Впрочем, несмотря на эти волнения, царь Фёдор взошёл на престол, в общем-то, спокойно, так как других претендентов не было.

В пьесе А.К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного» всем этим событиям подводится итог устами боярина Захарьина, брата первой жены царя Иоанна Анастасии:

                              Злое семя

Посеял ты, боярин Годунов!

Недоброй жатвы от него я чаю!

      (Обращаясь к трупу Иоанна).

О, царь Иван! Прости тебя Господь!

Прости нас всех! вот самовластья кара!

Вот распаденья нашего исход!

Однако плоду начавшегося «распаденья», во всех смыслах этого слова, надлежало ещё некоторое время созревать; и «злое семя», как мы уже видели, посеял вовсе не боярин Годунов, а сам Иоанн Васильевич Грозный. Впрочем, об этом тут тоже, хотя и мимоходом, но сказано. Да никуда не денешься, – как говорится, пролитая кровь вопиёт к отмщению. 

 

                              3. «Блаженный на троне»

 

Странными путями передается по наследству характер правителей. Говорят, что старший сын Грозного Иван Иванович, если бы не погиб от руки отца, стал бы его точным подобием – был злопамятен, жесток и подозрителен. То же, как ни странно, свидетельствуют и о малолетнем Дмитрии. Играя как-то зимой со своими сверстниками, молодыми дворянскими детьми ( уже в Угличе), он велел своим товарищам вылепить снеговиков, изображавших фигуры тогдашних видных вельмож. Затем  поставил их в ряд и начал срубать им головы, приговаривая: «Вот так я расправлюсь с боярами, когда буду царствовать!», причем первой из его «жертв» должен был стать Борис Годунов. Ясно, что такие мысли и чувства подсказывала своему сыну его матушка, но... тут есть над чем призадуматься.

 

Царь Фёдор Иоаннович уродился не в отца. Русские современники и иностранные мемуаристы подчеркивали его мягкость, набожность, равнодушие к интригам и государственным делам вообще. Иностранцы, посещавшие по разным делам в те годы Московию, иногда видели в нём чуть ли не слабоумного, а в его «смиренномудрии» подозревали притворство, поскольку одновременно царь увлекался кулачным боем (разумеется, как зритель) и «медвежьими потехами». Эта «забава» состояла в том, что боец, вооружённый рогатиной, старался отбиться от выпущенного на него медведя и, если удавалось, –  поразить его, а если не удавалось... – это куда круче, чем коррида. Голос крови в царе Фёдоре всё же сказывался. Об этом подробно рассказывал английский дипломат Дж. Флетчер. Однако были и другие свидетельства. Француз, капитан Ж.. Маржерет (к его свидетельству мы ещё не раз обратимся)  дал такую характеристику новому царю: «Фёдор, государь весьма простоватый, который часто забавлялся, звоня в колокола, или бóльшую часть времени проводил в церкви».

Очень любопытно признание немецкого наёмника на русской службе К. Буссова. Оно имеет явно мифологический характер, так как никем не подтверждено, но создаёт удивительно яркий образ ситуации, сложившейся в то время в России:

«Так как, однако, Фёдору Ивановичу, человеку весьма благочестивому и на их московитский лад богобоязненному, больше было дела до своих лжебогов, чем до правления, и так как он больше любил ходить к Николе и к Пречистой, чем к своим советникам в Думу, то он позвал своих советников, князей и бояр, и сказал им, что заботы о правлении такой монархией слишком для него тяжелы, пусть они выберут из своей среды умного и рассудительного человека, на которого он мог бы возложить бремя управления государством (...). И тогда избрали правителем русской монархии Бориса Фёдоровича Годунова, некоего дворянина, хотя и не знатного роду, но разумного и очень рассудительного человека. После окончания церемонии царь встал, снял со своей шеи большую золотую цепь, надел её на шею избранному правителю и сказал:

"Этим я, царь всея Руси, снимаю бремя правления с плеч моих и возлагаю его на твои плечи, Борис Фёдорович. Все малые дела во всём моём государстве решать будешь ты. Большие и важные вопросы ты должен докладывать мне, и не надлежит тебе решать их без моего ведома, ибо царствовать буду я". После этого царь повелел провозгласить его всенародно правителем». («Московская хроника 1584-1613».)

Конечно, появление Бориса Годунова в качестве «правителя» и фактического руководителя государства происходило, видимо, не так благолепно; но в том, что сложился подобный миф, есть много правды: Фёдор царствует, но не правит, а Борис правит, хотя (пока) не царствует. В дальнейшем изложении своей «Хроники» К. Буссов приписывает Борису множество всевозможных злодеяний, которые тот будто бы совершил в своём почти сатанинском стремлении к власти. Якобы он даже «устроил так, что у его сестры Ирины Фёдоровны, супруги благочестивого, немудрого царя, не один наследник не выживал, а все они безвременно погибали». Тут нам остаётся только развести руками: ведь царица Ирина была его единственным «гарантом» пребывания при дворе – ясно, что ухищрения подобного рода едва ли могли пойти на пользу Борису.   

Кстати, он действительно получил от Думы титул «правителя» в 1589 году, что, несомненно, свидетельствовало о его причастности к самым высшим эшелонам власти.  Скажем так: образовался первый в нашей истории «тандем». В качестве ещё одной исторической параллели можно отметить, что Верховным правителем России с согласия Комитета членов Учредительного собрания провозгласил себя 300 лет спустя адмирал А. Колчак.  

Русские историки и писатели периода царствования династии Романовых в целом смотрели на деятельность Бориса Годунова и в качестве «правителя» и позднее – царя весьма неодобрительно. Они видели в нём выскочку и узурпатора, который своими интригами препятствовал более родовитым боярам влиять на государя, а впоследствии и наследовать трон.

Кем был Борис? Этот вопрос,– вопрос о легитимности его власти по целому ряду причин (о них речь ниже) занимал и А.С. Пушкина. В трагедии  «Борис Годунов» он ставит его во главу угла. Здесь важно отметить одну существенную особенность. В целом следуя в пьесе концепции, изложенной в «Истории» Карамзина, Пушкин время от времени делает разные отступления, особенно когда речь заходит об участии в изображаемых событиях его непосредственных предков по роду. Он постоянно сопоставляет себя (иносказательно –  в лице героев пьесы – Гаврилы и Афанасия Пушкиных) с теми или иными представителями власти. Более того, в  стихотворении «Моя родословная» он пишет: «водились Пушкины с царями» и «Бояр старинных я потомок», как бы намекая лично царю Николаю  – а именно к нему было обращено это послание, – на свою причастность к высшей аристократии в противоположность «светской черни», которая постоянно травила его. И вот новый «поэтически-политический» ход поэта  – в родоначальники этой черни он производит Бориса Годунова. В пьесе эта мысль выражена устами Шуйского:

                        Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,

                        Зять палача и сам в душе палач,

                        Возьмёт венец и бармы Мономаха (...).

На таком фоне Романовы выглядят действительно «спасителями Отечества». Не отсюда ли и пресловутые «царистские» симпатии великого поэта?

 

Определённым образом компрометировало Годунова и то, что его женой стала Мария Скуратова-Бельская, дочь жестокого опричника времён Ивана Грозного («зять Малюты»). Но ведь сам царь Иван приблизил Годунова и дал в жёны своему сыну Федору его сестру! Значит, видел и ценил его способности. Может показаться парадоксальным, но и аристократы-Рюриковичи, и либералы ХIХ в. сошлись в одном: неприязни к фигуре Бориса Годунова. Человеком недалёким или неподготовленным его счесть было нельзя, поэтому все упрёки сконцентрировались на непривлекательных, отчасти выдуманных завистниками чертах его характера, из перечня которых вырисовывается образ законченного злодея, одержимого манией властолюбия.

Решающий момент в процессе дискредитации Бориса – это, конечно, смерть царевича Дмитрия 15 мая 1591 года в Угличе, в уделе, выделенном ему вместе с матерью Марией Нагой, последней «женой» Ивана Грозного. Анализу этого события посвящены десятки  и сотни работ разного рода, и подробно говорить об этом мы не будем. Отметим только некоторые детали.

Получив известие о смерти Дмитрия, Борис отправил в Углич следственную комиссию во главе с ближним боярином В.И Шуйским (только что с него была снята царская опала). Он был одним из знатнейших бояр и в серии закулисных интриг почти не скрывал своего отрицательного отношения к царю Борису. Комиссия Шуйского пришла к выводу, что царевич случайно закололся ножом в припадке падучей болезни (эпилепсии), играя с товарищами в «тычку» (и теперешние дети играют так в «ножички», бросая ножики в определённую цель).

Эта версия более или менее удовлетворила царя Фёдора и Бориса Годунова. «Следственное дело» было составлено с большим тщанием (оно фототипически издано и полностью дошло до наших дней).

Прошло несколько лет (скажем, забегая немного вперед), В. Шуйский отказался от своих показаний и от всего результата деятельности комиссии (при Лжедмитрии I). Он признал истинность спасения Дмитрия. Объяснение давалось такое: подосланные Борисом преступники якобы убили другого мальчика примерно такого же возраста, а сам Дмитрий был вовремя спрятан и впоследствии взошёл на трон – таким его и признал Василий Шуйский. Однако после убийства Дмитрия или Лжедмитрия Шуйский снова вернулся к первой версии, а церковь канонизировала царевича, обретя его «нетленные мощи», творившие чудеса. К этому мы ещё вернёмся, а пока заметим, что дискуссия продолжается и поныне. Имеющиеся факты таковы, что допускают любую интерпретацию.

После «убийства» царевича в Угличе начался мятеж, в результате которого предполагаемые убийцы (М. Битяговский, посланный Борисом задолго до того  для общего надзором за царевичем и его матерью и его товарищи) были убиты разъярённой толпой, которую подстрекала сама Мария Нагая и требовала убить своих «охранников», за что впоследствии она была сослана в отдалённый монастырь. Но поначалу казалось, что всё успокоилось.

Царь Фёдор, которому доложили о произошедших событиях, согласился с докладом комиссии Василия Шуйского и ничуть не усомнился в её выводах. Ещё одно очень важное свидетельство: только что возведённый в сан (в январе 1589 года) первый русский патриарх Иов церковно благословил эту версию. Особо следует сказать о последнем: не пройдет и 15 лет, как Церковь – уже в лице патриарха Гермогена – признает царевича не просто «невинно убиенным», но и канонизирует его, отвергнув версию самоубийства  (пусть и невольного): самоубийца не может быть святым!

Повторим ещё раз: перед нами не борьба за власть, не трагедия пресекшейся династии Рюриковичей, не колеблющийся трон Московского царства, вернее не только всё это. Пошатнулась сама православная вера, воплощённая в церкви и в патриаршестве.

 

Последние годы царствования Фёдора Иоанновича не отмечены никакими крупными событиями. Он совершает паломничества по монастырям; скорбит, когда умирает в младенчестве его единственная дочь Феодосия и 7 января 1598 года после длительной болезни умирает и сам. Его вдова, царица Ирина, уже приняв монашество, переживет его на пять лет. Прямых наследников не было. То же повторится и при смерти Петра I.

Будучи при смерти, царь Фёдор на вопрос патриарха и бояр, кому передавать царство, будто бы ответил: «Во всём царстве и в вас волен Бог: как Ему угодно, так и будет». Царица Ирина отказалась от престола и ушла в Новодевичий монастырь, куда патриарх с духовенством и видными гражданами московскими отправился, прося её  благословить на царство брата. Но сам Борис сразу принять царство не решился, так как не чувствовал за собой прочной опоры. Поэтому по прошествии «сороковин» –  официального траура по смерти царя Фёдора –  был созван Земский собор – собрание чинов и представителей по возможности от всех земель и сословий для избрания нового царя.    

 

             4.  Трагедия «выборного» царя

 

В своём классическом образце трагедия должна представлять конфликт частной, индивидуальной воли и непреодолимых внешних обстоятельств, интерпретируемых как  воля судьбы или рока. Или – высших моральных, божественных принципов, иногда постигаемых и героем трагедии. Конфликт разрешается гибелью героя. Так понимали сущность трагического начала Аристотель и позже его французские последователи в ХVII веке, о котором мы говорим. Прежде всего –  Корнель и Расин. Но в России этого не знали. К тому же в самом начале этого драматического столетия эти знаменитые драматурги ещё не родились на свет.

Однако реальных жизненных трагедий тогда  тоже вполне хватало, как, впрочем, и в любые другие времена. По мысли греческого философа, трагический герой своей гибелью должен вызывать у зрителей страх и сострадание, которые очистили бы душу, погрязшую в страстях и прегрешениях. Это в театре, но жизнь и есть театр, а люди в нем актеры, как говорил старший  современник тех событий Вильям Шекспир. Сейчас мы идем прямо противоположным курсом – на повестке дня комфорт и успех, а вовсе не героические подвиги и великие жертвы. Но, опять-таки подчеркнём, параллели напрашиваются, и их не избежать. Борис Годунов – одна из тех исторических фигур, которые находятся, если не в центре внимания на протяжении самых разных исторических периодов, то, во всяком случае, в непосредственной близости от него.

Наш современник воспринимает царя Бориса, следуя за пушкинской интерпретацией этого героя, прежде всего, как коронованного преступника: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста» (из монолога Бориса). К тому же ещё совсем в недавнем прошлом, в советское время, едва ли не стало штампом утверждение, будто в лице Бориса Годунова наш великий поэт будто бы обличал преступность царского режима, вкладывая прямые обвинения в уста юродивого, который якобы воплощал в себе «глас народа». Драма Пушкина «Борис Годунов» многомерна, и при желании в ней можно вычитать, что угодно, но всё же автор, в общем-то, следовал исторической  концепции Н.М. Карамзина, изложенной в только что вышедшем в то время  соответствующем томе «Истории Государства Российского», где Годунов подвергся строгому осуждению. Пушкин этого не оспаривал. А причины для такого рода суждений и для историка,  и для поэта существовали. Дело здесь вовсе не только в моральном осуждении «убийства» маленького царевича, а в чём-то более серьёзном.

С точки зрения династических интересов дома Романовых Годунов представлялся прямо-таки костью в горле с самых разных точек зрения. Во-первых, его венчание на царство прерывало пребывание Рюриковичей на русском престоле, а Романовы считали себя – как это ни спорно выглядело со стороны (и в то время, и теперь) – их законными преемниками, хотя бы по свойству. Дед первого царя из новой династии (Михаила Фёдоровича Романова, – мы немного забегаем вперёд) был родным братом первой и любимой жены Ивана Грозного Анастасии.

Во-вторых, Годунов ополчился  на старинные боярские роды исконных Рюриковичей – Шуйских и Воротынских. Многие из них подверглись опале и погибли. Ну и, само собой, в гибели царевича Дмитрия тоже был обвинен Годунов. 

Нет сомнений, что так же думал и Пушкин, причислявший свой род к «боярским», да к тому же гордившийся тем, что четверо Пушкиных поставили свои подписи под Соборным уложением об избрании царя Михаила.

Историки, далёкие от «аристократических» амбиций Карамзина и Пушкина, – М. Погодин и Н. Полевой стали на сторону царя Бориса, стремясь в оценке его исторической роли и образа выйти из сферы тех или иных династических конфликтов и претензий. Н Погодин так и писал в своём учебнике по русской истории: «Сей знаменитый муж обладал великими государственными способностями и четырнадцать лет его управления при Феодоре, равно как и семь лет его собственного, были счастливейшим временем для России в ХVI веке».

Именно в это время страна начала заглаживать страшные раны, нанесенные ей в результате «тиранского» царствования Ивана Грозного. Начали основываться новые города, строились церкви и монастыри. В 1586 году был заключён прочный мир с Речью Посполитой, и в 1601 году он был продлен ещё на 20 лет. (Это очень важное обстоятельство при рассмотрении дальнейшего развития Смуты). Присоединено к Руси Сибирское ханство (или царство). Наконец, было учреждено русское патриаршество. Правда, Борису приписывают инициативу при отмене в 1592 году Юрьева дня и, тем самым, закрепощение крестьян. Однако сам этот процесс был довольно длительным, он касался разных областей по-разному.  Позже Юрьев день то восстанавливался, то снова отменялся по различным обстоятельствам. Более или менее определённо крепостное право юридически установилось только в 1648 году в Соборном Уложении при царе Алексее Михайловиче.

Но некоторые историки-государственники больше были склонны давать Годунову отрицательную оценку. Причем в ход шли аргументы явно не «государственного» масштаба. Это вновь подтверждает то, что подобная историческая и историософская  позиция уходит корнями почти в инстинктивное обожествление царской власти как таковой. Яркий пример тому суждение С.М. Соловьёва  в его капитальной «Истории России с древнейших времён»: «Годунов не мог уподобиться древним царям, не мог явиться царём на престоле и упрочить себя и потомство своё на нём по неуменью нравственно возвыситься в уровень своему высокому положению». Спрашивается, а насколько «нравственно возвысился» в уровень своему положению Иван Грозный? Или царям, так сказать, «прирождённым» всё позволено? Их власть «богоданная»? А ведь это написано во второй половине ХIХ века.

В этом и состоит суть вопроса. При прежних правителях, а особенно при царе Иване Грозном, государство рассматривалось как собственность или «вотчина» правящего государя. Об этом со всей отчетливостью сказал В.О. Ключевский: «Московское государство всё ещё понималось в первоначальном удельном смысле, как хозяйство московских государей, как фамильная собственность Калитина племени, которое его завело, расширяло и укрепляло в продолжение трёх веков. На деле оно было уже союзом великорусского народа и даже завязывало в умах представление о всей Русской земле как о чём-то целом; но мысль ещё не поднялась до идеи народа как государственного союза». Государство представлялось и тогдашним царям, и простому люду как некая собственность, имущество, принадлежащее царю, – а если заведенные здесь порядки кому-то не нравились, тот волен был уйти, куда угодно, но не требовать смены правления, поскольку это государство – чужая собственность. Каждый человек считался вольным, вольным в своём праве уйти в «гулящие люди» (отсюда казачество) или быть «рабом государевым».

«Московский народ, – пишет далее историк, – выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него, «брели родно», бежали из государства». Заметим, что последний русский царь Николай II определил свой род занятий в соответствующей графе всенародной переписи населения 1898 года как «хозяин Земли русской». Традиция сохранилась. Такими же точно «хозяевами» представляются и Сталин, и Ельцин, и Путин, стараясь, по возможности, (когда получается) передать это «хозяйство» по наследству.

В 1598 г. древняя династия «хозяев Земли русской» пресеклась, и страна встала перед трудной задачей – определить, кто имеет право на власть. И прежде, ещё при царе Иване, для решения некоторых важных государственных вопросов созывались Земские соборы, на которых имели право присутствовать выборные представители разных сословий и земель. В основе этого начинания лежал пример церковных соборов – ведь и православная Русь тоже как бы воплощала в себе истинную Веру и Церковь. Но прежде перед соборами не ставилась, да и не могла ставиться, цель избрания власти, избрания царя – сам царь их и созывал. Теперь вопрос встал иначе: царя нужно выбрать, а для этого надо преступить важнейшую заповедь о том, что царская власть от Бога, то есть фактически погрузиться в сатанинские пучины своеволия. Сама собой появляется мысль: выборный царь – не настоящий, не от Бога, а значит, и бунтовать против него – не грех. Об этом мы уже писали. Это важно повторить, поскольку здесь лежит разгадка сущности Смуты.

Не то, чтобы Годунов был самозванцем, т.е. провозгласил себя не тем, кем был на самом деле – он не был лже-Фёдором или лже-наследником истинного царя. Но он был как бы лже-царём. Будучи простым боярином, он возомнил себя земным богом. Тот факт, что его избрал Земский собор, а не он сам провозгласил себя государем, и даже то, что патриарх благословил его на царство, и церковь его поддержала – это своего рода наваждением в глазах народа. Так ли уж был велик авторитет церкви?

Отсюда постоянные упрёки Борису  со стороны современников и историков последующего времени в том, что он был одержим властолюбием, что за стремлением к власти позабыл о боге и т.п. За этими упреками скрывался их собственный страх перед тем, что осмелились выбрать царя. Это почти то же самое, что «выбирать» веру, бога, истину. Ключевский пишет: это всё равно, что выбирать отца или мать. Как они даны, так и есть. Даже авторитет православия, как истинной веры, не мог поколебать в народном сознании такое убеждение. В свою очередь это не могло не означать, что не так  уж сильно веровал московский народ в православное «первородство». Он больше верил царю-батюшке, «отцу родному». Почему так? Постараемся ответить позже.

Пока заметим, что преемственность власти, которая обеспечивается кровным родством – явление по самой сути глубоко языческое, хотя бы потому, что означает наследование «по крови», «по роду», а не по закону или убеждениям. Власть при этом неизбежно, как уже говорилось, определяется как некая собственность рода, а фактически сама по себе становится «родом» и «кровью»: есть особый «народ», который призван править, в отличие от всех прочих – подданных или просто рабов. Христианство всего лишь благословило эту древнюю традицию.

Значит, надо было показать, что передача скипетра царю не из правившей династии означает не только и не столько «своеволие», а – пусть и посредством всенародного Земского собора – исполнение Божьей воли. Это означало бы своего рода вхождение нового «выборного» царя в избранный «царский род». Пусть не по плоти, но по духу, поскольку, как известно, «дух дышит, где хочет». Так и постарались сделать участники созванного собора.