Онтологические прогулки

          Любой экстремизм, бросающий вызов государству, является политическим. Распространённость этого явления делает популярным и его название. Сегодня термин «политический экстремизм» – один из самых популярных в СМИ и политических теориях. [1] Но подобная распространённость темы экстремизма не способствует выделению его специфических форм и видов, и, соответственно, мистифицирует причины их возникновения.

          Экстремизм не является однородным явлением, возникающим всегда и везде при одних и тех же обстоятельствах. Его разные формы имеют разную социальную базу и разные типы идеологического обоснования. В настоящий момент можно говорить, как минимум, о трёх видах политического экстремизма, которые объединяют лишь ставка на открытое насилие и, как следствие, вовлечённость в конфликт с государством.

          До недавнего времени наиболее распространённым видом экстремизма была его разновидность, которую с некоторой долей условности можно назвать социальным экстремизмом, или социально-политическим. Эта разновидность радикального политического действия ориентируется на идею глобального изменения политической системы и экономической общественной модели.

          Значительная часть движений, относящихся к социальному экстремизму, занимает открытую антикапиталистическую позицию. В начале прошлого века эта позиция часто имела марксистское или анархистское идейное основание, сегодня его можно обнаружить, например, в среде антиглобалистов, действующих на территории Европы и Северной Америки.

          Социальный экстремизм имеет внутреннее происхождение: он порождён теми обществами, внутри которых действует, и втягивает в сферу своего влияния представителей социальных групп, чьё существование является вполне органичным для данного общества. Это относится, в частности, к западным политическим группам конца XIX – начала ХХ века, стоявших на социалистических и анархистских позициях, и к феномену левого терроризма семидесятых годов прошлого столетия (Красные бригады, группа Баадер – Майнхоф, и др.) Даже тогда, когда идеология такого экстремизма привносится из-вне, социальный экстремизм очень быстро адаптирует её к собственным общественным реалиям. Именно это случилось с марксизмом в России и с его частной версией – троцкизмом в Западной Европе. Печальная политическая судьба русских меньшевиков показывает, что если такой адаптации не происходит, импортированная идеология способна опираться на маргинальные социальные группы, пусть и не обязательно связанные с низами общества.

          Причины возникновения социального экстремизма традиционно связывают с неблагополучной экономической ситуацией в обществе. Такой взгляд, абсолютизирующий роль экономического фактора в генезисе социального экстремизма, не является верным. Экономический кризис сам по себе не способен сформировать это явление. Всё, что он может сделать, это усилить напряжённость и депрессивные настроения в обществе, а также – стимулировать рост уличной преступности. Но уголовные уличные банды не относятся к сфере политического экстремизма. При том, что в уголовной среде социальный экстремизм может находить (и находит) своих сторонников, для криминальных объединений политические цели никогда не были и не будут приоритетными.

          Социальный экстремизм своей главной целью считает не улучшение в той или иной степени экономического ситуации, а изменение основ того социального порядка, который её порождает. Идеология социального экстремизма включает в себя глобальный проект общества будущего, который должен быть осуществлён при помощи радикальных политических действий. Поэтому социальный экстремизм живёт под знаком Утопии, ориентирующейся не на локальные, а на глобальные изменения.  

          Наличие нового образа будущего в программах радикальных групп, связанных с политикой прямого действия, подсказывает, что их генезис, в первую очередь, является реакцией не на проблемы экономики, а на проблемы идеологии. Тем не менее, экономическое неблагополучие способствует росту такого экстремизма, т.к. рост бедности опосредованно подтверждает правильность идеологических постулатов. [2]

             С точки зрения социального экстремизма официальная идеология, отстаивающая, прежде всего, интересы господствующего класса, является не легитимной. Соответственно, связанный с ней социальный порядок также утрачивает черты легитимности и необходимости. Власть этого порядка осознаётся как насилие, которому должно быть противопоставлено насилие со стороны оппозиционных радикалов.

          Глубинная причина возникновения оппозиционного социального экстремизма связана с неспособностью правящего класса обеспечить полноценное развитие страны на основе принципов справедливости, как они понимаются конкретным обществом. Если политика правящего класса ориентируется исключительно на собственные интересы, лишая большинство общества позитивных жизненных перспектив, возникновение социального экстремизма оказывается неизбежным. Используя терминологию А. Дж. Тойнби, историческая реальность ставит перед обществом всё новые и новые вызовы, и если социальная элита оказывается не способной на них ответить, то тогда свои ответы начинает давать общество.

          Социальная база такого социального экстремизма – это культурный пролетариат, стремящийся с течением времени превратиться в культурную элиту. В данном случае феномены социального и культурного пролетариата не совпадают друг с другом. К числу культурного пролетариата могут относиться представители самых разных социальных групп, но большинство из них, как показал левый терроризм семидесятых, принадлежит к средним и высшим слоям общества. Действия социальной элиты радикалы воспринимают как предательство и противопоставляют им собственные действия.[3]

          Такой экстремизм, направленный на разрушение существующей политической системы, в соответствии с современной терминологией можно определить как левый. Но существует и правый социальный экстремизм. Его возникновение инициируется самим правящим классом в ситуации, когда этот класс чувствует, что возникла реальная угроза его существованию. В этой ситуации возникает соблазн изменить положение дел посредством открытого насилия. Примеры подобного экстремизма предоставляет история стран Латинской Америки с её «эскадронами смерти» и аналогичными политическими организациями. И в этих случаях, очевидно, что социальная элита не справляется со своими историческими задачами. Если левый социальный экстремизм имеет шансы на победу, что подтверждает ряд революций, то правый социальный экстремизм способен лишь затормозить крах системы, а для того, чтобы добиться качественных результатов ему необходимо дополнительная идеологическая поддержка, которую он может получить (и получает) со стороны местных националистов.

          Существование социального экстремизма в обществе не выглядит неизбежным. В ряде случаев причины его возникновения могут быть устранены посредством реформистской деятельности. Но социальная элита должна быть готова к таким действиям, что возможно далеко не всегда. История Российской империи конца XIX – начала ХХ века – яркий пример расхождения интересов страны и правящей группы, прежде всего – государственной бюрократии.

          В ряде случаев главным врагом социального экстремизма оказывается он сам. Вполне объяснимая, жёсткая связь с идеологическими постулатами может превратиться в идеологический догматизм, препятствующий адекватной оценке происходящего. Примеров такого догматизма можно найти много. Один из самых трагических – отказ немецких коммунистов от сотрудничества с социал-демократами.

          Необходимость изменения форм политической борьбы отражается и на социальных процессах внутри радикальных движений. В таких ситуациях резко повышается вероятность расколов и межфракционной борьбы, которая часто ведётся по всем правилам стратегии прямого действия.

          Другой вид политического экстремизма связан с националистической идеологией, частными модификациями которого можно считать нацизм и расизм. Это – националистический экстремизм.

          Главное его отличие от социального экстремизма связано с типом идеологии, на которую он опирается. Если социальный радикализм своей социальной опорой считает определённые группы, в интересах которых, как он считает, и осуществляются действия экстремистского характера, то радикальный национализм апеллирует к идее народа, или нации.

          Появление националистического экстремизма также является реакцией на неблагополучное состояние общества, понимаемого как «народ», т.е. при помощи этнических и этнокультурных характеристик, и неспособность существующих идеологий эту ситуацию изменить. Учитывая экономические факторы, этот вид политического экстремизма уделяет более серьёзное внимание, нежели социальный экстремизм, факторам политического и культурного типа. Неудовлетворительное состояние народа может быть связано с культурным и политическим давлением на него, с его положением среди других народов, если речь идёт о многонациональном государстве, или с усилением внешних угроз. В картине мира националистического экстремизма роль внешнего врага часто является более значительной, чем роль врага внутреннего.

          Апелляция к идее народа позволяет националистическому экстремизму выйти за пределы конкретной социальной группы и находить своих сторонников во всех слоях общества. Но эта же особенность заставляет его вступать в предельно тесные связи с идеологией, которая, в свою очередь, оказывается продуктом коллективного воображения в значительно большей степени, чем та, на которую опираются экстремисты социального типа. Причина такого положения – в том, что если политическая группа апеллирует к конкретному социальному слою, то её идеи и лозунги адаптируются к образу жизни этого слоя, к характерному для него восприятию действительности. Соответственно, реалистичность таких идей и лозунгов с точки зрения тех, кому они адресованы, оказывается очень высокой. Но как можно объединить представителей разных социальных групп, если эти группы занимают разные, а порой – противоположные позиции в социальной структуре, и очевидным образом связаны с разными стилями жизни, культурными запросами и уровнями материальных потребностей? – При отсутствии очевидной внешней угрозы такое объединение становится возможным только на основе фантазма. Соответственно, важнейшей ролью националистической идеологии становится производство фантазмов.

          Сама идея нации не имеет полного эмпирического наполнения и является продуктом коллективного воображения.[4] Смысловые контуры этой идеи всегда достаточно размыты и именно поэтому не существует и не может существовать универсального определения нации. Нация – это не понятие, а метафора.[5] А каждое локальное определение нации является рационализацией метафоры и зависит от методологий, целей и контекстов. Отсюда – множество внутренних идейных конфликтов и размежеваний внутри националистических сообществ.

          Но историческое воображение национализма не ограничивается и не может ограничиться исключительно идеей нации как таковой. Под знаком этой идеи национализм создаёт соответствующий образ национальной истории. Прошлое становится той идеологической почвой, отталкиваясь от которой национализм стремится прыгнуть в будущее. Эта особенность отличает и националистический экстремизм от социального.

          Социальный экстремизм в значительной степени футуристичен. Его адепты часто воспринимают будущее в отрыве от прошлого и настоящего, предполагая, что реальность будущего обретается посредством радикального социального и технологического «прыжка». В рамках такой установки прошлое мыслится как тот исторический груз, от которого необходимо освободиться. Именно таким было, например, восприятие прошлого у многих большевиков первого поколения. Нечто подобное присутствует и у ряда современных левацких политических групп. Консерватизм, наоборот, в основе своей – обращён к прошлому. Для него будущее – это возможность проявления духовного и социального потенциала нации, сформированного в прошлом.

          Это несоответствие друг другу футуристической (модернистской) и консервативной установок позволяет предполагать, что между социальными и националистическими экстремистами существуют – помимо идеологических – и психологические различия, несовпадение психологических типов. Но психологический фактор в данном случае не может быть абсолютизирован. Социальному экстремизму в ряде случаев также может быть присуща консервативная установка. Так, например, русское народничество XIX века опиралось на почвенническую идеологию и обращалось к глубинным народным традициям.

          Создание соответствующего образа истории происходит достаточно легко в случаях, когда такая история действительно есть. Те же германский и русский национализмы не испытывают серьёзных сложностей в этом вопросе.[6] Сложнее ситуация национализмов, выступающих от имени молодых наций. В этом случае  либо воображение устанавливает полный контроль над процессом создания «национальной истории» - таков, например, современный украинский национализм с его древними украми и их аналогами, либо собственная история подменяется чужой. Так, в частности, делают белорусские националисты, для которых история собственной страны оказывается, в действительности, историей Польши.

          Более значительная степень опосредованности игрой воображения националистической идеологии (в сравнении с идеологией социального экстремизма) парадоксальным образом делает действия националистических экстремистов более последовательными и радикальными. Там, где идеология социального экстремизма может обнаружить социальные препятствия, с которыми, пусть и временно, ей приходится примириться, национальный экстремизм ничего подобного может и не обнаружить. Особенно явно подобные различия проявляются, когда экстремизм обретает политическую власть и его идеология становится правящей.[7]  

          При всех идеологических различиях между социальным и националистическим видами политического экстремизма, они принадлежат к одной и той же фазе исторической жизни, органично связаны с одними и теми же уровнями технического развития. Основания картины мира социального экстремиста и экстремиста-националиста, по сути, совпадают. Это – порождение индустриального и постиндустриального развития. Даже тогда, когда мы имеем дело с такой специфической формой политического экстремизма как экологический экстремизм, неважно в каком обличье – социальном или националистическом – мы сталкиваемся с критикой индустриализма со стороны тех, кто сами являются его частью.

          Именно поэтому эти экстремистские течения могут и умеют друг с другом договариваться – хотя бы в рамках кратковременной исторической перспективы.

          В ситуации глобальной расколотости культурного пространства два типа критических идеологий – социальная и националистическая – органично дополняют друг друга. И если на основе таких идеологий возникают политические течения экстремистского типа, они имеют много возможностей для того, чтобы действовать сообща. Частным примером такого взаимодействия является НСДАП, в которой до конца двадцатых годов левое и правое крыло сосуществовали друг с другом. В середине девяностых годов прошлого века вполне реальным было создание политического блока между Русским национальным единством (РНЕ) и Национал-большевистской партией (НБП) – двух наиболее радикальных политических сил того времени. К соглашению должна была присоединиться и «Трудовая Россия». Соглашение не состоялось исключительно по «субъективным причинам», связанным с позицией Александра Баркашова.[8]

          Особым видом политического экстремизма является экстремизм религиозный. Его отношение к политической сфере не столь однозначно, как у социального и националистического видов экстремизма.

          Если социалистические и националистические радикалы изначально стремятся играть активную роль в сфере политики, то религиозный экстремизм в данном случае более вариативен. Тоталитарные секты – порождения религиозного экстремизма – не только не стремятся участвовать в политической жизни, но, наоборот, часто пытаются уйти от какой-либо социальности в её традиционном понимании. Отделившись от общества, они создают свой особый социальный мир и стараются свести все контакты с чужими к минимуму. Такая психология тоталитарных сект созвучна отдельным аспектам психологии архаических обществ. В связи с этим можно предполагать, что такие секты реанимируют архаические архетипы мышления и поведения.

          Политические действия – это лишь одна из возможных стратегий религиозного экстремизма. Она имеет очень давнюю историю, но в ХХ веке основания этой стратегии глобально изменились. Современный политический религиозный экстремизм является одним из продуктов межцивилизационного взаимодействия, следствием неравномерности развития, в результате которого существуют высокоразвитые страны (экономический центр) и слабо развитая периферия. Религиозный экстремизм – это реакция периферии на происходящие изменения.

          Техническая модернизация разрушает традиционные общества. Религия является естественной формой самосознания таких обществ, чья роль может быть соотнесена с ролью идеологии в эпоху индустриализма и постиндустриализма. Поэтому когда традиционное общество начинает разрушаться, осмысление этого процесса происходит в религиозных формах.

          Современная модернизация создаёт внутри периферии особые технологические зоны, внутри которых начинают формироваться соответствующие типы и стили социальных отношений. Именно такие социально-технологические новации являются первой целью политического религиозного экстремизма. Религия воспринимает их как очаги распространения метафизического зла и требует уничтожения любыми средствами.

          Такая позиция находит понимание у большинства традиционного общества, т.к. зоны технологических новаций втягивают в себя лишь малую часть местного населения, в то время как социальное большинство, интегрированное в традиционные производственные процессы, от существования таких зон лишь страдает. Архаический хозяйственный уклад не выдерживает конкуренции с новыми технологиями, вследствие чего «предприятия» традиционного типа разоряются и исчезают, что стимулирует рост безработицы и нищеты. Процессы модернизации неизбежно порождают социальных аутсайдеров, но в странах периферии их число значительно выше, чем в странах центра.

          Степень устойчивости новых технологических зон на периферии также не стоит идеализировать. Этот сектор периферийной экономики обладает структурной хрупкостью и в периоды кризисов, регулярно порождаемых капитализмом, он разрушается значительно быстрее, чем его аналоги в развитых странах. Результатом таких процессов оказывается деклассирование специалистов, ещё недавно принадлежавших к социальной элите местного общества. «Разочарование деклассированных» заставляет их искать духовной поддержки в собственных почвеннических движениях, т.е. во всё той же религии. Благодаря этому религиозный экстремизм получает в своё распоряжение новые технологии (военные, информационные и пр.), а сами религии модернизируют свой язык, подстраивая его под нормы современных социально-политических дискурсов и актуальные проблемы, но, при этом, продолжают оставаться религиями.

          Т. к. техническая модернизация – это непрерывный процесс, то разрушение традиционного общества будет идти непрерывно. Вследствие этого всегда будет сохраняться почва для развития политического религиозного экстремизма. Это – та проблема, которая не может быть устранена из политической жизни в принципе, т.к. развитие никогда не предполагает какой-либо равномерности и регионального равенства. Наоборот, любое мощное развитие чего-либо оказывается нарушением существующих балансов, компромиссов и равновесия. Равномерность и сбалансированность – это не свидетельства развития, а знаки его отсутствия.

          В этом контексте политический религиозный экстремизм является продуктом консерватизма стран периферийной зоны. Представители этого движения по своему духу вполне родственны консерваторам Центра, как бы последние не стремились этого обстоятельства не замечать.[9]

          В рамках современной общественно-политической системы любое региональное явление имеет шансы превратиться в мировое. И религиозный экстремизм такими шансами воспользовался. Появление религиозного экстремизма в Европе – это ответ периферии на происходящие с ней изменения. Не случайно социальной базой этого движения являются выходцы из стран Третьего мира. Место своего пребывания они воспринимают как временное и чуждое, а местные формы социальности – как деградировавшие, не соответствующие подлинным (религиозным) ценностям и, соответственно, подлежащие уничтожению.

          Формируя новую глобальную реальность, современный коллективный Запад породил устойчивую внутреннюю проблему, решение которой может быть временным. Западный капитализм, подчиняясь логике получения прибыли, активно разрушал основы колониального мира и, в итоге, привёл этот мир на свою территорию. Сегодня геополитический Юг существует не где-то вдали от Севера, а внутри самого Севера. Третий мир перемещается вовнутрь Первого. Но такое совмещение не может проходить органично и безболезненно. Юг приходит на Север не для того, чтобы породниться с ним, а для того, чтобы уничтожить его, попутно присвоив себе его богатства. Сегодня передовым отрядом Юга является ислам. Радикальным проявлениям ислама не нужна Европа как культурно-политическая общность. Им нужна территория и ресурсы. Естественно, им не нужно и местное население в его нынешнем культурном состоянии.[10] С этой точки зрения, религиозный экстремизм является наиболее последовательным и радикальным в сравнении с социальным и националистическим видами политического экстремизма.

          Всё, что в этих условиях может сделать Север, напоминает усилия Римской империи по обороне своих границ от варваров. Такая политика может быть успешной достаточно долгое время, но она не может быть бесконечной.

          При том, что религиозный экстремизм центрирован на своей исторической родине, он обнаруживается и в странах полупериферии. Но в этих регионах религиозный экстремизм приобретает особую окраску, как правило, не связанную с политикой.

          Внутренний мир полупериферии также не является целостным. Он внутренне расколот на разные социально-культурные и технологические сферы, как и мир колоний, но масштабы такого раскола иные. Сектора, связанные с модернизацией, играют здесь значительно большую роль и вовлекают в себя более значительную часть населения. Соответственно, сфера глобального социального аутсайдерства на полупериферии оказывается значительно меньшей. В этой ситуации традиционное общество оказывается неспособным бросить открытый вызов модернизации, выбирая стратегию уклонения и ухода.

          Проявлением такой стратегии становится возникновение множества различных религиозных сект, стремящихся выйти за пределы существующего общества, создать собственное замкнутое социальное пространство, в котором жизнь должна быть устроена на основе принципов, ведущих своё происхождение от традиционного общества.

          Ярким примером такой ситуации является Россия. Русское общество не создало какого-либо мощного политического религиозного экстремизма. Даже в современной российской жизни политический религиозный экстремизм в лице исламистов генетически связан с Российским зарубежьем – странами Ближнего Востока, которые используют его для решения собственных внутренних и внешнеполитических задач, и укоренён в регионах, которые можно отнести к «национальным окраинам», где русское население не преобладает, а уровень развития часто соответствует колониальному. Выходцы из таких регионов составляют подавляющее большинство исламских террористических группировок в стране.

          При том, что с XVIII века религия не играла в России самостоятельной политической роли, Русский православный мир создал множество маргинальных религиозно-экстремистских движений, но их целью было не какое-либо преобразование общества, а бегство от него – обретение автономии от общества и государство. Пока существовал русский фронтир (Сибирь), такое бегство было буквальным. С середины XIX века целью стала автономия внутри общества. Но когда Русский мир порождал действительно экстремистские политические движения, то их идеологией становились теории и проекты, свойственные почти исключительно социальному экстремизму. Даже русский национализм вплоть до восьмидесятых годов прошлого века не мог создать соответствующие политические движения.

          Какая-либо объективная оценка политического экстремизма сегодня, как, впрочем, и в прошлом и будущем, невозможна. Любой тип государства в политическом экстремизме будет видеть своего врага, перекладывая на него ответственность за собственные неудачные политические решения. Но при этом остаётся открытым вопрос: в какой степени каждое конкретное государство имеет право на существование? Не существует какой-либо вневременной, абсолютной ценности государства – ценности по определению. Всякий раз государству свою ценность необходимо доказывать, т. к. любая государственная форма и любой тип государства – это всего лишь инструменты, функционально связанные с реализацией общественных целей. Государству в каждый новый момент своей исторической жизни необходимо подтверждать собственную легитимность. Политический экстремизм, в свою очередь, является непризнанием легитимности государства в его конкретном состоянии.

          Но и с позиций общественных интересов объективная оценка политического экстремизма невозможна. Любой «общественный интерес» опосредован идеологически. И то, что неправильно с точки зрения одной идеологии, вполне допустимо с точки зрения другой. Компромисса в данном случае быть не может, т.к. в сознании субъекта идеология всегда опирается опирается на иррациональные основания. В связи с этим понимание идеологии как религии неклассического типа представляется оправданным.

          По сути, единственная «объективная данность», сопутствующая политическому экстремизму, связана с социально-политической диагностикой.

          Если экстремизм в общественной жизни становится одним из главных течений, то это означает, что политическая элита такого общества нуждается в реформировании. Её действия вступают в противоречие с общественными интересами, а порядок, ею созданный, не может быть изменён эволюционным образом.

          Высшим проявлением политического экстремизма являются революционные события. Главную ответственность за возникновение революции несёт правящий класс. Всегда.