Опаздывающий нациогенез (Окончание)
Особенности и перспективы идеи нации в современных условиях
***
Национализм, как и все другие формы самосознания общества, является историческим явлением и, соответственно, его роль и значение в разных исторических ситуациях оказывается разными.
Изначально национализм возник на западноевропейской почве. И только на этой почве он чувствовал себя естественно и органично. Здесь же он получил изначальную и последовательную форму. Естественной основой политики национализма является принцип «одна страна – один народ». В рамках западноевропейского культурно-исторического ландшафта этот принцип был, безусловно, жизнеспособен, а его влияние на историческую жизнь – позитивным.[1] Национализм способствовал внутренней мобилизации европейских народов,[2] развитию правого государства в странах Большой Европы, а так же делал европейские государства конкурентоспособными в борьбе друг с другом, одновременно, способствуя укреплению иностранного капитала и его экспансии в колониальный мир.
Эффективности политических технологий национализма того времени способствовала его устойчивая, органичная связь с повседневной жизнью народа, от имени которого он выступал, умение реагировать на базовые потребности народной жизни. Это позволяло национализму делать акцент на культурных и идеологических аспектах своей политики, избегая мер, связанных с применением открытого насилия. При этом в культурной сфере национализм действовал предельно жёстко, не стесняясь использовать и откровенно авторитарные действия, что, впрочем, было вполне оправданно.
Тем не менее, не имеет смысла утверждать, что именно национализм обеспечил политическую, технологическую, экономическую, культурную гегемонию Запада. К тому моменту, когда национализм превратился в серьёзную политическую силу, такая гегемония уже существовала, и Запад в реалиях XIX века смог бы сохранить её в любом случае.
Безусловно, национализм оказал важнейшее влияние на становление европейской культуры XIX века, способствовал её расцвету. Националистическая идеология способствовала и развитию национального капитала, установления связей между капиталом и средним классом Европы. Не удивительно, что именно эта среда стала основной сферой его влияния.[3]
Но «век национализма» начался тогда, когда отношения между обществом и капиталом уже начали стремительно меняться. Причиной таких изменений была логика накопления, в рамках которой рост капитала является важнейшим условием его сохранения. Капитал может эффективно существовать, лишь находясь в процессе постоянного увеличения.
Но уже к семидесятым годам XIX века развитие новых технологий и относительная ограниченность национальных рынков сделали необходимым выход капитала за национальные границы. Началась трансформация капитала из национального в транснациональный, – вначале относительно медленно, но с каждым десятилетием этот процесс шёл быстрее,. Одновременно с этим капитал в полной мере подчинил себе национальные государства, политика которых теперь стала соответствовать не собственной логике, а логике интересов капитала. Произошло слияние государственного аппарата и монополистических структур.
В 1870-е годы, когда до создания транснациональных корпораций было ещё относительно далеко, национализм с точки зрения капитала ещё сохранял смысл своего существования хотя бы потому, что он обеспечивал идеологическое прикрытие внешней экспансии – проникновения капитала одной страны на рынки другой. Но последующие трансформации европейского капитализма девальвировали ценность национального с точки зрения капиталистических интересов, превращая национализм в архаический реликт прошлого.
Не удивительно, что уже к концу 1980-х годов западноевропейские националистические партии стали превращаться в политических маргиналов. С точки зрения политического main stream, финансируемого ТНК, развитие национализма в европейских странах не только не необходимо, но и опасно, т.к. способно поставить барьеры для свободного перемещения капиталов и рабочей силы.
Если в XIX веке основой геополитической стабильности была система политических отношений, то в современных условиях единственной устойчивой структурой мира является капиталистическая мировая экономика (КМЭ) с чётким иерархическим делением «центр – полупериферия – периферия». Все другие структуры, в т.ч. те, что связаны с государственной политикой и жизнью гражданских обществ, превратились в инструменты КМЭ. Их внешняя автономия является фиктивной.
КМЭ стремится сформировать абсолютно свободное от всех локальных барьеров экономическое пространство, в рамках которого должны функционировать механизмы неравноценного обмена между центром и периферией. Такое пространство должно быть не только сферой движения капиталов, но и сферой свободного перемещения рабочей силы.
Эта тенденция делает ненужными не только национальные государства с их политикой защиты национальных интересов и национальной экономики,[4] но и какую-либо национально-культурную идентичность. Всё, что связано с идеями ценности национального, сегодня обрело исключительно инструментальную функцию. И этими ценностями всегда можно пренебречь, если экономические интересы этого потребуют. Именно так, в частности, происходит в сфере миграционной политики. Перемещение дешёвой рабочей силы с Юга на Север диктуется интересами повышения прибыли и организаторам такой политики абсолютно безразлично то, что новые миграционные потоки разрушают исторически сложившиеся европейские общества. При этом нельзя даже сказать, что национальное является неким врагом в глазах капитализма: нельзя воевать, т.е. принимать всерьёз то, что не является сущностью. А т.к. национальное не сводимо к стоимости, то с точки зрения капитализма оно безсущностно, иллюзорно.
Современная экономика связана с большими социально-политическими образованиями, обладающими цивилизационными масштабами. Капитализм осуществил переход от государства к цивилизации.
Согласно логике капитализма в перспективе должна возникнуть единая, космополитическая цивилизация (или – целостное экономическое пространство). Но, поскольку в современной КМЭ существует несколько центров принятия решений, в данный момент это универсальное пространство пока ещё делится на частные сегменты, масштаб которых, тем не менее, всё равно значительно превосходит масштабы среднестатистических национальных государств XIX века.
И если США, территория которых уже в позапрошлом столетии обладала масштабами цивилизации, могут пережить такую трансформацию относительно безболезненно, то для европейских наций она катастрофична. Небольшие размеры этих государств выталкивают их за пределы исторического будущего. Подлинной субъектной реальностью сегодня обладает Европа в целом, а не отдельные государства. И последующие десятилетия станут тем временем активного перемещения европейских властных институтов в центр. Уже сегодня суверенитет национальных государств внутри ЕЭС серьёзно ограничен, в будущем этот процесс ограничения лишь усилится.[5]
Единственным способом спасения национального сегодня является выход из КМЭ или, по крайней мере, значительное повышение уровня автономизации национальных экономик. Такая политика будет неизбежно предполагать опору на иную, новую систему ценностей, отрицающую универсализм капитализма и апеллирующую к идее социальной справедливости, предполагающую защиту интересов большинства общества.[6]
Но такая, социалистическая по своей сути возможность, открыта далеко не всем. Потенциала малых стран не хватит для того, чтобы противостоять натиску КМЭ. Сегодня социализм как возможность открыт лишь для больших стран и политических образований. Применительно к европейскому политическому ландшафту, например, это означает, что к новой модели организации жизни может перейти лишь Европейская цивилизация, и не может какая-либо отдельная европейская страна.
Столь серьёзный культурно-политический поворот не может произойти сразу, одномоментно. Он требует времени. Но время в Европе играет против национальных идей и, соответственно, против национализма. С одной стороны, уже сейчас потоки иммигрантов существенно меняют социальную структуру и культурную среду европейских обществ. И с каждым годом эти изменения будут масштабнее и необратимее. Одновременно с этим будет меняться и самоидентификация населения: на место французов, немцев, поляков, чехов будет приходить всё больше «европейцев», причём отнюдь не с европейской внешностью.
Ситуацию осложняет и то обстоятельство, что смена общественно-политической модели не может произойти абсолютно безболезненно. Но готово ли к серьёзным жертвам общество, чьей главной религией является религия потребления? Эта религия формирует прямо противоположные духовные и психологические предрасположенности. Её психологическим основанием является гедонизм. Но требовать от гедониста жертвенности, мягко говоря, наивно.
Господство капиталистической экономической модели и психологии потребления делают современные европейские нации беззащитным перед тем системным катком, который их уничтожает. То, что эти нации в относительно недалёком будущем будут переплавлены в нечто наднациональное, исходя из сегодняшнего положения дел очевидно. Гибель «национальной Европы» неизбежна. И все локальные успехи современных националистических партий напоминают отчаянные контратаки армии накануне своей капитуляции.
В условиях, когда в центре КМЭ национализм стремительно теряет позиции, его возрождение на периферии и полупериферии оказывается проявлением культурного отставания стран этого типа от культурного развития центра. Это отставание имеет тотальный характер в том смысле, что проявляется не только в экономической, но и в культурной сфере: в периферийные общества социально-культурные и эстетические концепты приходят тогда, когда в странах центра они уже прошли пик своей популярности.
Эта ситуация характерна для всех стран постсоветского пространства. В то время как общества ведущих европейских страны сталкивается с принципиально новыми общественными вызовами, политическая элита бывших советских республик берёт на вооружение идеологические тренды прошлого, и, тем самым, окончательно легитимирует статус собственных стран в качестве отстающих.
Впрочем, национализм на периферии служит идеям развития своей страны лишь случайным, побочным образом. Если на Западе середины XIX века он был связан преимущественно со средним классом, то за пределами Запада он укоренён, главным образом, в среде социальной элиты и обеспечивает встраивание постколониальных стран в структуру капиталистической эксплуатации, а лидерам национализма даёт возможность для последующего перемещения на Запад.
Под знаком таких перспектив многим представителям постколониальной политической элиты глубоко безразлична судьба их собственной страны в долговременной перспективе. Различие между постколониальными неолибералами и внешне противостоящими им националистами не столь значительно, как может показаться на первый взгляд.
И причина возникновения таких элит кроется не в злой воле и факторе индивидуального выбора. Основы социального мировоззрения формируются системным образом, это и делает мировоззрение историчным. И пока будет существовать капиталистическая мировая экономика, элита периферии и полупериферии будет склонна занимать компрадорские позиции.[7]
***
Происходящее на наших глазах исчезновение Запада в его традиционных, национальных формах имеет для России весьма разнообразные последствия, весь спектр которых на данный момент не может быть осознан.
Очевидно, что современный «закат Европы» может вызвать радость в определённых кругах русской интеллектуальной элиты. Но в действительности такая радость может оказаться преждевременной и неоправданной. Есть серьёзные основания считать, что наднациональная Европа окажется ещё более русофобской, чем её предшественница.
Вместо этого имеет смысл обратить внимание на состояние российского национального движения. Это движение очень часто осознаёт себя именно как националистическое.
Сам термин «национализм» начал активно утверждаться в русском общественном примерно с 1993 года. До этого большинство национальных сил предпочитали называться «патриотическими».
Запоздалость появления национализма на российской почве формально объяснялось цензурой со стороны советской власти. Но никакая цензура не мешала в 1980-е годы появляться идеям, никак не соответствующим правящей идеологии. Более реалистичной причиной можно считать всё тот же экономический фактор. С 1991 года Россия – полноценная часть КМЭ. И её место на тот момент было не только не в центре этой системы, но даже не на полупериферии. Западные «хозяева мира» вообще не рассчитывали увидеть Россию в ХХI веке.
С открытием национального рынка в страну хлынул поток второсортных импортных товаров, а вслед за ними начался импорт и интеллектуальной продукции.
Первые популяризаторы этого термина действовали в точном соответствии со сценариями внедрения идеи национализма в третьем мире и, в целом, их деятельность можно считать успешной.
При том, что русское национальное движение очень быстро распознало компрадорскую суть политического режима Б.Н. Ельцина, в концептуальной сфере оно угодило в ловушку, поставленную Западом, и оказалось дезориентированным. В этом состоянии оно, в значительной степени, пребывает и до сих пор.
Суть ловушки состояла в том, что Русской цивилизации было предложено примерить на себя формы, свойственные маленьким народам и государствам, не являвшимся многонациональными, обладавшими другой (индивидуалистической) психологией, и возникшие в совсем иной культурной и социальной реальности.
При том, что русское национально-патриотическое движение испытывало огромный интерес к дореволюционному наследию и активно его изучало, отсутствие в дореволюционной России национализма как влиятельного интеллектуального движения почти никого, по большому счёту не смутило. Дело закончилось поэтической романтизацией деятельности «Чёрной сотни» и «Союза Русского Народа», после чего национализм стал одним из главных оппозиционных трендов.
В своих элементарных, предельно примитивных формах национализм проявился в стихийном уличном движении, время от времени заявляющем о себе до сих пор. Но большинство участников этого движения, утверждая русскость собственного происхождения, ориентировались на западные стандарты организации, символики и т.п., что уже само по себе наделяло их деятельность характером той же шизоидности, что и у их украинских единомышленников. Не случайно значительное количество участников этих групп оказалось на Донбассе, где, воюя на стороне украинских бандформирований, приняли активное участие в физическом уничтожении русских людей. Лозунг «Россия – только для русских» никак не помешал им проделать весьма экстравагантную духовную эволюцию.
Серьёзным ударом по позициям национализма стали события второй половины 90-х годов. Если на пике экономического и социального хаоса русское общество проявило высокую чувствительность к националистическим идеям, что сделало, в частности, Русское Национальное Единство (РНЕ) одним из самых влиятельных и динамично развивающихся политических движений в стране, то как только экономическая ситуация чуть-чуть стабилизировалась, русское население страны стало предпочитать национальным социальные лозунги и ведущей оппозиционной силой с 1994-95 годов становится КПРФ.[8] Рост безразличия к русской теме, которая, если следовать западноевропейской социальной логике должна была бы сохранять свою актуальность, констатирует и ряд лидеров РНЕ, возглавлявших региональные организации движения в конце 90-х годов.
О степени популярности русского «классического национализма» может свидетельствовать простое сопоставление численности участников Русских маршей и маршей Бессмертного полка. На первые приходят сотни, иногда – тысячи, во вторых участвуют миллионы.
Тем не менее, сегодня национализм является одним из главных интеллектуальных течений в стране. И эта ситуация, по большому счёту, государственную власть устраивает. В своё время Жан Бодрийяр заметил, что если западные издательства начали активно издавать труды Маркса, следовательно, идеи Маркса потеряли актуальность. Это наблюдение вполне применимо и к русскому национализму.
Для того, чтобы стать действительно мощной социальной силой, программа русского национализма нуждается в глобальной модернизации.
Принимающий чужое имя принимает и чужой дискурс. Мыслящий по правилам враждебного дискурса играет по правилам противника. И в такой игре нельзя стать победителем.
Русское национально-патриотическое движение, встраиваясь в западный по своему происхождению дискурс национализма, усваивает и западную модель восприятия реальности. Это принуждение срабатывает на автоматическом уровне, являясь проявлением системной логики, в данном случае – логики развёртывания дискурса.
К частным проявлениям такой логики относится представление, что русской народ существует в режиме геополитической закрытости. Но более важен и опасен другой элемент этого дискурса, утверждающий, что борьба за привилегии и социальное господство является естественным состоянием общественной жизни. Тезис Гоббса «общество – это война всех против всех» стал нормативным для западной политической мысли, а с Запада он перекочевал на русскую (постсоветскую) почву.[9]
Но навязывание русскому народу психологии конфликта, сужение его духовной жизни до элементарной борьбы за собственную выгоду, во-первых, является непониманием самих основ русской жизни, о которой русский национализм призван заботиться, во-вторых, отчуждает националистов от действительных проблем русской жизни, и, в-третьих, вносит свой вклад в формирование психологии потребления на русской почве.
Это придаёт роли национализма очевидную двойственность. Русские люди, поехавшие добровольцами защищать Донбасс, в большинстве своём были националистами. Но и значительное количество отечественных чиновников, активно участвующих в коррупционных схемах и уничтожающие остатки советского социального государства, так же считают себя националистами.
Подлинная психология русского народа является психологией Общего дела, а не борьбы за привилегии. И чтобы вывести русских из того состояния социальной пассивности, в которой они пребывают сегодня, русскому миру должен быть предложен соответствующий глобальный проект. Но именно таковой в большинстве националистических программ на данный момент отсутствует.
Но у русского национализма есть и своя правда, благодаря которой он обязан сохраниться, пусть и в существенно обновлённой форме.
Русский национализм, порой вопреки своим рациональным установкам, тонко чувствует цивилизационный характер деятельности русского народа. И, вместе с тем, ощущает неблагополучное состояние русской жизни. Также он осознаёт системообразующую роль государства в жизни Русской цивилизации, что наделяет его иммунитетом против всевозможных форм анархизма.
Но разработка комплексной стратегии выхода из кризиса требует серьёзной аналитики причин сохранения современного неблагополучного состояния русских.
Такая аналитика предполагает и объективный анализ возможностей современного российского государства и господствующей социальной модели.
В рамках такого анализа представление, что государство («однажды, само по себе, вдруг») изменит вектор своей политики, является крайне наивным.
Можно и нужно требовать от государства создания сети Бюро репатриации. И велика вероятность, что такие Бюро будут созданы. Но одновременно с созданием этой структуры государство будет способствовать притоку всё новых и новых иммигрантов, для которых Россия никогда не станет Родиной. Именно такие мигранты сегодня совершают большое количество преступлений в нашей стране, а благодаря своей высокой рождаемости и всё новым и новым иммиграционным вливаниям они существенно меняют демографическую ситуацию в городах, ещё вчера считавшихся безусловно русскими.
Иммиграционная политика российского государства имеет всё то же системное основание. Она органично вписывается в логику капиталистической системы. На данный момент строительная индустрия в стране имеет самые высокие темпы роста и, соответственно, оказывается наиболее прибыльной. В т.ч. за счёт эксплуатации дешёвой рабочей силы. Такой рабочей силой становятся мигранты.
В возникшей ситуации вопрос о том, что важнее для чиновника, принимающего решения о стимулировании иммиграции и имеющего свою долю в строительном бизнесе – интересы страны или интересы строительных компаний, является исключительно риторическим.
Изменение положения в стране требует быстрого и глобального изменения экономической модели. Капитализм должен уступить место принципиально иному типу организации общества. Не экономическое должно обладать приоритетом над социальным, а социальное над экономическим. Экономическое развитие должно способствовать не расслоению общества, а созданию равных условий для большинства населения. Роль идеологии не должна быть ролью проповедника религии массового потребления. Наоборот, идеология должна утверждать иные ценности, связанные с социальным служением, творчеством, формировать когнитивный тип общества.
Все эти черты антикапиталистической по своей сути модели позволяют охарактеризовать её как модель социалистическую. И если русский национализм хочет выжить и активно участвовать в жизни русского народа, он должен преобразовать свою программу в национально-социалистическую. Национализм должен трансформироваться в национальный социализм.
Только чётко сформулировав основы своей социальной программы, национально-патриотическое движение сможет выработать адекватную стратегию собственных действий, сформировать принципиально новую методологию понимания социальных процессов, дающих знание о реальных проблемах общества за пределами МКАД, а не являющихся повторением традиционных догм, а попутно избавиться и от всякого рода иллюзий.
При том, что ряд процессов в стране необратимый характер, необходимо принять эти изменения как данность, и действовать в соответствии с этим.
Возможно, одно из своих самых главных сражений русское национально-патриотическое движение уже проиграло. Примерно к 2030 году русские перестанут быть большинством населения России. И уже сегодня необходимо продумать вопрос о последствиях этого изменения.
Но только этим процессом грядущие изменения не ограничатся. Они будут иметь в полной мере глобальный характер и изменят всю конфигурацию российского духовного пространства. [10] Они связаны, в первую очередь, с развитием технологий и, как следствие, изменением базовых моделей коммуникации. И этот процесс отменить нельзя. Любое, даже локальное торможение технологического развития имеет крайне печальное развитие для страны.
Развитие новых технологий в сочетании с трансформацией социоэтнических оснований неизбежно изменят представление о человеческой телесности, что, в свою очередь, хотим мы этого или не хотим, повлияет и на изменение стандартов сексуальности, структуры восприятия пространства (виртуализация), способов коммуникации (дальнейшее развитие Сети), а так же сформирует новую конфигурацию исторической памяти.
Буквально через 10-15 лет базовые понятия социологии и основные события русской истории могут кардинально изменить собственные значения вплоть до того, что может измениться понимание и слова «русский».[11]
[1]Впрочем, и на западноевропейской почве были свои исключения. Так, например, в Бельгии, где сосуществуют два народа, никакой консолидации общества на основе принципов национализма нет и быть не может. Националистические идеи здесь не столько консолидируют, сколько сталкивают два народа друг с другом. Показательно, что франко-фламандский конфликт в Бельгии резко вспыхнул в середине XIX века, т.е. тогда, когда европейский национализм начал превращаться в главное идейно-политическое течение в Европе.
[2] В связи с этим показательно, что наступление «века национализма» согласно А. Дж. Тойнби (1875 г.) почти совпадает с началом Долгой депрессии в европейской экономике (1873 г.). Ухудшение экономической ситуации неизбежно усиливало протестные настроения и способствовало росту радикальных движений. В этой ситуации национализм стал альтернативой идеям социализма, смог (в значительной степени) сформировать в обществе образ будущего, не связанный с революционными преобразованиями и, тем самым, отвести его от того хаоса, который неизбежно возникает в ходе любой революции.
[3] Среднему классу было что терять в этих условиях. Тем более, что доходы этого класса, так или иначе, зависели от роста капитала. Средний класс нуждался в социальной стабильности, и национализм смог на какое-то время её обеспечить.
[4] Подлинно национальным сегментом национальной экономики сегодня является лишь мелкий и отчасти – средний бизнес, т.е. экономические субъекты, не способные формировать основные тенденции экономического развития. Их существование сегодня связано либо с тем случайным обстоятельством, что крупный капитал пока ещё не успел их уничтожить, либо с тем, в ряде сфер экономики активная деятельность монополий не выгодна самим монополиям. В этом контексте очень показательной является история мелких частных предприятий и торговых точек в постсоветской России. 1990-е годы стали десятилетием расцвета мелкого бизнеса в стране, но это явление было возможным лишь потому, что более крупные экономические игроки были заняты разделом глобальных сфер влияний. Как только такой раздел произошёл, и началась экономическая стабилизация, частный бизнес в стране стремительно сократился. Та же розничная торговля, например, сегодня контролируется крупными торговыми сетями, давно выдавившими мелкий бизнес из этой сферы. Идеологи свободных рыночных отношений времён поздней Перестройки были уверены, что именно мелкий частный бизнес является социальной базой капитализма и главной средой формирования среднего класса. Но в реалиях современной КМЭ сфера мелкого частного бизнеса, скорее, оказывается средой деклассирования среднего класса, а капиталистическая модель экономики – главной угрозой для мелких экономических структур. В результате парадоксальной исторической трансформации сегодня главным защитником таких структур может быть только лишь социалистическая политика, ставящая пределы для развития стратегии абсолютной экономической рентабельности, утверждающей, что имеет право на существование только то, что приносит прибыль, а все существующие социальные объекты обладают исчислимой ценностью.
[5] Сторонникам идеи, что пандемия «спасла» национальные государства и способствует их возрождению, не стоит обольщаться. Торможение процессов европейской интеграции является временным. История в этом случае делает шаг назад, но после этого будет сделано много-много шагов вперёд. Возникшая пауза в процессе интеграции лишь поспособствует тому, чтобы процессы слияния прошли более органично, на более гибкой основе. При этом ход интеграции не будет в полной мере зависеть от наличия пандемии. Если в 2020 году европейские страны предпочитали бороться с пандемией поодиночке и СМИ дали этим действиям соответствующее обоснования, то в будущем более чем возможно появление тренда, в рамках которого обнаружится, что победить COVID-19 можно только посредством «синхронных коллективных усилий», для чего будут созданы соответствующие общеевропейские институты с надгосударственными полномочиями.
[6] В связи с этим вполне объясним антикапиталистический пафос в программах ряда украинских радикально-националистических и нацистских организаций. Их творцы прекрасно осознают, что в рамках европейского капитализма украинская государственность будет окончательно уничтожена. Но даже Украина с её значительной территорией самостоятельно осуществить выход из КМЭ не в состоянии.
[7] Сегодня ситуация в структуре КМЭ меняется (мир-система I превращается в мир-систему II), что отражается на усложнении механизмов формирования элиты. Но компрадорского взгляда на собственную страну эти изменения не только не отменяют, но, даже усиливают. Подробнее: Иванников С. Мир-система II. Перечитывая Иммануила Валлерстайна // «Топос», 13.01.21 - URL: https://www.topos.ru/article/ontologicheskie-progulki/mir-sistema-ii-perechityvaya-immanuila-vallerstayna
[8] Это положение дел никак не помешало лидерам коммунистов предать свой народ при первой появившейся возможности.
[9] Различия между марксизмом и национализмом не столь значительны, как этого кажется многим националистам. При всех внешних несходствах внимание обоих течений приковано к теме конфликта. И те, и другие считают конфликт нормальным состоянием общества, и оба течения считают своей главной задачей победу в этом конфликте. Сами линии конфликта марксизмом и национализмом расчерчены по-разному. Марксисты выстраивают эти линии в соответствии с классовыми реалиями, националисты опираются на национальные дефиниции. Но базовое отношение к миру у обоих течений одинаковое. Это – установка на подавление оппонентов. В связи с этим не удивительно, что на националистические позиции стало много вчерашних сторонников марксистских (коммунистических) идей. Этот переход не потребовал от них глубинной перестройки. Та же самая конфликтность подталкивает национализм к постоянному переигрыванию событий Гражданской войны, в результате чего белые и красные меняются местами, но сама война не теряет своей актуальности. Для того, чтобы увидеть русскую реальность по ту сторону Гражданской войны, понять, что на экзистенциальном уровне Русский мир делился не на белых и красных, а на патриотов и отщепенцев, и на основе этого прийти к принципиально новым моделям понимания, одной «социологии конфликта» недостаточно. А ничего иного большинство современных русских националистов в своём распоряжении не имеет. В эту логику разделения и противопоставления вписывается и склонность этого течения делить русскую историю на дореволюционную и советскую с апологетикой первой и моральным осуждением всего, что связано со второй. Порой это приводит к откровенному идиотизму: так, например, Юрий Гагарин оказывается не советским космонавтом, а русским. Если следовать линии структурной преемственности, то современный русский национализм – это русский постмарксизм. Структурная логика обоих течений аналитична, предполагает неизбежное дробление целостностей, с которыми имеет дело. Эта черта выдаёт в марксизме и национализме их западное происхождение. Глубинная логика русского мышления прямо противоположна: она стремится не к разделению, а к объединению, собиранию. Это – синтетическое мышление. Из этого устремления выходит, в частности, большинство основных категорий русской философии: всеединство, соборность и др.
[10] При том, что на историко-генетическом уровне национализм имеет революционное происхождение, русский национализм порой пугается от самого слова «революция». Представление о том, что в определённых ситуациях возникновение революции неизбежно, пугает его и парализует. Идеологии национального социализма ещё предстоит осознать, что порой революционное действие бывает столь же необходимым, как и действие реформистское, и что та революция, которой так пугаются многие отечественные интеллектуалы, уже не будет никогда. Её время прошло одновременно с исчезновением той классовой структуры, которая её породила. Новые тектонические сдвиги проявятся в совершенно иной форме и будут иметь иной сценарий и способ своего проявления. Но страх перед глобальными изменениями менее всего способствует своевременному распознаванию таких изменений.
[11] Согласно эдикту императора Каракаллы (212 г.) римское гражданство получили все свободные жители империи. Соответственно, все они с этого момента официально могли считаться римлянами. Но это были явно не те римляне, что существовали ещё во времена Октавиана Августа. В перспективе снижения численности русского населения возникновение российского аналога эдикта Каракаллы вполне вероятно. А далее выяснится, что никакого противостояния леса и степи не было, в славянском этногенезе преобладает степной компонент (например, сарматский), степняки были частью Русского мира (Степная Русь), появятся иконы Христа с тюркскими чертами лица, и т.д., и т.п.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
