Онтологические прогулки

          Как, наверное, каждый по-настоящему великий человек, Бакунин оставил после себя загадку, которую мы сегодня пытаемся разгадать.  Не только для того, чтобы лучше увидеть его личность и его жизнь, но и для того, чтобы лучше понять самих себя, прикоснувшись к неким тайникам собственной нашей истории. Это значит – лучше осознать то, что  с нами происходит сегодня. Великий человек – это не только загадка, это миф из числа тех, которыми созидается история. Геракл в Греции, Моисей в истории еврейства, Жанна д’Арк в истории Франции… А у нас в 2014 году совпали юбилеи М.В. Лермонтова и М.А. Бакунина. Почему-то мне кажется, что это символично, хотя наш великий поэт в памяти потомков далеко заслонил революционера-анархиста, так что о последнем никто, кажется и не вспомнил, но скажем «по-твардовски»: «всё же, всё же, всё же»… Поэт романтик пророчески написал:  

                          Настанет год, России чёрный год,
                          Когда царей корона упадёт;
                          Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
                          И пища многих будет смерть и кровь.

Второй юбиляр всю сознательную жизнь только что и делал, что приближал этот «чёрный год». Не случайно ведь сложилось мнение, что юбилеи Лермонтова для России означают великие потрясения: 1914, 1941, 1964, 1991, 2014… Как будто Бакунин подглядывал издалека за своим одногодком. Впрочем, поэтом он не был, хотя его отец писал стихи, а в перестроечное время их даже издали отдельным сборником. Зато всё бытие великого анархиста – не что иное, как своего рода поэма или трагедия буквально во плоти.

          Литераторы серебряного века не раз писали о том, что следует сделать искусством саму свою жизнь, а некоторые в этом даже преуспели: А.Добролюбов, В. Брюсов, Н.Гумилёв… Хотя Бакунин такую цель перед собой не ставил, но результат, тем не менее, получился потрясающий: участие во всех современных ему революциях и мятежах,  тюрьмы, два смертных приговора, ссылка, дерзкий побег, тайные интриги и масонские заговоры, переписка и дружба (а то и вражда) с самыми выдающимися деятелями эпохи ( среди них Герцен, Вагнер, Маркс, Гарибальди), сенсационные разоблачения и многочисленные скандалы – и многое, многое другое, чего хватило бы на десяток жизней и художественных произведений. Не случайно, конечно, он стал прототипом тургеневского Рудина (а отчасти и Базарова), главным героем «Былого и дум» Герцена и пьесы «Романтики» Д. Мережковского. Многие находят в нём сходство с Зигфридом из «Кольца Нибелунга» Вагнера, да и сам композитор не отрицал этого: первые части партитуры будущего оперного  цикла складывались именно во время их близкого общения в период Дрезденского восстания 1848-49 гг. Тогда и революционер и будущий великий композитор сражались рука об руку во имя освобождения народов – от «златой цепи», «златого кольца чёрных сил», злых карликов Нибелунгов…

Как точно! Бакунин – прежде всего, невероятное и блистательное явление русской натуры. Несмотря на свой «интернационализм», он глубоко национален. Уже один его внешний облик поражал современников – богатырь огромного роста, невероятной физической силы и внутренней мощи. Он больше всего напоминал классического былинного богатыря из числа тех, кого так любил изображать на своих картинах Васнецов. И при этом – литератор, философ, знаток многих иностранных языков, блестящий оратор и публицист, человек невероятной энергии, неистового темперамента, можно сказать, блистательный авантюрист, а вернее  –  фанатик борьбы за свободу, буквально завораживающий всех, кто общался с ним.

Он поистине обладал даром великого религиозного реформатора, готового, не задумываясь, умереть за свою веру, да, впрочем, он сам себя таковым и рассматривал,  с той разницей, что этой верой для него было учение об освобождении человеческой личности.

Именно эти качества прежде всего выделял в нём А.И. Герцен, знавший его на протяжении нескольких десятилетий. Герцен посвятил своему другу не только несколько отдельных статей, но и многочисленные главы в «Былом и думах». Вот некоторые характеристики Бакунина, данные Герценом:

«Этот человек рождён быть миссионером, пропагандистом, священнослужителем» ( из статьи «Михаил Бакунин», 1851 г.). И там же: «Монах воинствующей церкви революции, он бродил по свету, проповедуя отрицание христианства, приближение страшного суда над этим феодальным  и буржуазным миром». 

Герцен делает вывод: «Он напоминает нам прозелитов первых веков христианства или, ещё больше, тех неутомимо деятельных людей эпохи возрождения наук, которые, как Кардан, Бруно, Пьер Раме  (французский гугенот, протестант и логик – Г.М.), переходили из страны в страну, распространяя свои идеи, поучая, убеждая, борясь с предрассудками, рискуя жизнью ради свободы слова, –   этих всюду гонимых и преследуемых людей, которые после долгих лишений самоотверженной жизни не знали, где преклонить голову, если смерть не приходила к ним на помощь, – смерть на костре или в мрачной тюрьме». Как раз во время написания этой статьи Бакунин  находился в  одной из тюрем Австро-Венгрии, где в течение почти семи месяцев был прикован железной цепью за руку и ногу к стене – хороший урок теперешним ревнителям демократии. Такого не было даже в российских тюрьмах того времени. 

***

Мы ещё не раз вернёмся к разным характеристикам личности и деятельности Бакунина, но прежде нужно задать один очень важный вопрос: чем близок нам, сегодняшним, этот человек? Не остался ли он, несмотря на всю свою потрясающую колоритность, всё-таки героем своего времени? Были красные революции, а теперь оранжевые… Как-то всё поблёкло. Один «красный» поэт писал: «Утихомирились бури революционных лон» и не только

« Подернулась тиной советская мешанина», но и вообще эта «мешанина» прекратила своё существование. Что же тут думать о революции? Есть смысл задуматься о ценах на курортах в Куршавеле и на новые джипы  и порше.

             А всё же что-то  где-то свербит. Ой, как надо задуматься о ключевом, в том числе – и в первую очередь для Бакунина – понятии свободы. О проблеме человеческой свободы, которая, увы, за все прошедшие 200 лет со дня рождения этого человека не только не стала разрешённой или хотя бы разрешимой, но и вообще оказалась загнанной в тупик. А выхода оттуда не видно, несмотря на все выкрики о «суверенной демократии», «народовластии» и т.д. Тут дело вовсе не в том, что свобода официально вроде бы признаётся основополагающей ценностью во всём мире. Мы говорим о понятиях, прежде всего, свободы слова, свободы собраний,  свободы совести (это термин надо понимать, прежде всего, как свободу выбора веры и миросозерцания). Беда современной цивилизации в том, что лукавые термины «толерантность» и «политкорректность», вроде бы защищающие свободу, на деле призваны её умертвить.  Говорят о свободе слова. А стоит показать банан высокопоставленному выходцу из Африки по примеру Ирины Родниной… Тут даже слов не найти, одно молчание.

             Понятие свободы из сферы внутреннего мироощущения переместилось в разряд влияния полицейской диктатуры: что тебе разрешено,  на то ты и «имеешь право». В этой клетке – аквариуме, ты и «свободен». В современном обществе свобода утратила свой сакральный смысл, свою религиозно-профетическую. пророческую сущность, будучи просто-напросто подменена грубыми представлениями истэблишмента, как например: «свобода потребления» или свобода рыночной торговли.

***

             Здесь, как ни странно,  самыми активными поборниками представления свободы, близкими Бакунину, стали многие русские символисты, которым, конечно, учение о классовой  борьбе и социальной справедливости было абсолютно чуждо.

             Классический «философ свободы» Н.А. Бердяев писал чётко и определённо: «Россия – самая безгосударсивенная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый апокалиптический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты – все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм  – явление русского духа,  он по-разному был присущ и нашим крайним левым, и нашим крайним правым. Славянофилы и Достоевский – такие же  в сущности анархисты, как и Михаил Бакунин или Кропоткин. (…) Русская интеллигенция, хотя и заражённая поверхностными позитивитическими идеями, была чисто русской в своей безгосударственности. В лучшей, героической своей части она стремилась к абсолютной свободе и правде, не вместимой ни в какую государственность». ( Из кн. «Философия свободы» 1911 г.). 

             Бакунин – предшественник Бердяева? Такая постановка вопроса может показаться парадоксальной или вообще абсурдной. Однако вспомним учение о «мистическом анархизме» Г. Чулкова, сторонниками которого были  символисты Вяч. Иванов и А. Блок.

 Центральной задачей мистического анархизма Чулков считал  утверждение  индивидуализма, то есть личностного начала – в противовес массовому сознанию, что должно привести к общественному самосознанию, свободному от государственной власти. А «массовой культурой»  наше общество наелось уже до рвоты.
             Что же такое «мистический анархизм»? Это учение было одним из проявлений  символизма, но в социальном плане. Как французские, так – по началу – и русские символисты (начиная как от С. Малларме и П. Верлена, так и В. Брюсова и К. Бальмонта) свои литературные устремления никогда не связывали с политикой. Мережковские, а вслед за ними и Чулков, как их ближайший сотрудник, начали поворот в сторону борьбы с существовавшим тогда царским режимом. Иногда оппозиционные настроения выражались в форме либеральных высказываний и демонстраций, а иногда оборачивались активными революционными выступлениями. Сам Чулков стоял на крайне левом фланге.
             Но следует заметить, что реальный анархизм и анархизм «мистический», как его понимал его создатель, далеко не были тождественны друг другу. Видный анархист и теоретик анархизма уже после бакунинского периода А.А. Боровой (1875-1935 г.) в книге «Анархизм» (1918) так определял сущность анархизма:
«Анархизм есть апофеоз личного начала. Анархизм говорит о конечном освобождении личности.  Анархизм отрицает все формы власти, все формы принуждения, все формы внешнего обязывания личности. (…) Прежде всего – отрицание власти, принудительной санкции во всех её формах, а следовательно, всякой организации, построенной на началах – централизации и представительства. Отсюда и отрицание права и государства со всеми его органами. (…) Анархист не может терпеть умаления своей свободы, от кого бы оно ни исходило – от власти абсолютного монарха, или от диктатуры пролетариата» («Анархизм», фототипическое переиздание М., 2007, с. 13, 19, 167).
             В число анархистов А.Боровой включал М Штирнера, Ницше, Бакунина, Прудона, Льва Толстого и даже некоторых социалистов, например Луи Блана, но сам себя считал последователем П.А. Кропоткина. Ограничивался ли анархизм только социальными и нравственными требованиями? Этот вопрос ещё нуждается в дополнительных уточнениях, поскольку сами основатели анархизма, как поначалу социально-политического движения (М. Штирнер, М.А. Бакунин, П.-Ж. Прудон), отчётливо видели в нём религиозно-философское начало, а тем более это относится к Л. Толстому. Но это была особая, нехристианская религия – по сути возрождение язычества на новой основе.
           К тому же известно, что, по крайней мере, Бакунин был членом  и участником масонского движения. И это не вызывало никаких недоумений у его соратников по революционной борьбе. В 1845 году он получил посвящение в члены масонской ложи «Социальный прогресс»  Великого Востока Италии, а 3 апреля 1865 года ему был вручен патент на 32-ю степень Древнего и Принятого Шотландского Устава от великой консистории Великого Востока Италии.  К тому же Бакунин был автором «Современного катехизиса франкмасонства», в котором обосновывал революционную суть вольных каменщиков (сведения из книги: А.И. Серков «История русского масонства 1845-1945» СПб,1997). В 1850-х годах также был принят  в масоны друг и единомышленник А.И. Герцена Н. Огарёв. Анархистов часто упрекали в индивидуализме, и это не лишено оснований, однако тот же Герцен в своё время заметил: «Всего менее эгоизма у рабов», поскольку раб, являясь членом жёсткой государственной структуры, или не может приобрести или утрачивает свою человеческую индивидуальность (ср. у Чернышевского о России того времени: «Сверху донизу все рабы».). Судя по всему, Чулков не знал об оккультных и масонских истоках и связях в кругах революционеров-анархистов. Во всяком случае, он об этом явно не говорил.
В 1917 году он написал книгу «Михаил Бакунин и бунтари 1917 года», где, можно сказать, последний раз в своей жизни сказал «нет» большевистскому перевороту, по крайней мере, в печати. Однако преследования анархистов со стороны большевистского режима не заставили себя долго ждать, и, само собой разумеется, они начались в Москве сразу после переезда туда советского правительства, вслед за которым переехала и ВЧК во главе с Дзержинским. В январе 1918 года был создан «Совет Московской федерации анархистских групп», при котором существовала вооружённая боевая организация «Чёрная гвардия». Это придало анархистам определённый легальный статус. Но большевикам необходимо было провести определённую «зачистку» территории для обеспечения безопасности ленинского режима. Начиная с 12 апреля  1918 года, в Москве и во многих городах России были произведены сотни арестов и десятки расстрелов руководителей анархистских организаций.
            Чтобы отметить их влияние, констатируем факт, что такие города как Витебск и Курск некоторое время целиком находились под контролем анархистов. Массовыми расстрелами руководил Н.И. Подвойский. Ответные акции не замедлили последовать. Анархисты (по некоторым сведениям, возглавляемые знаменитым матросом Железняковым, известным по песне как «матрос- партизан Железняк») организовали крушение поезда Высшей военной инспекции, в котором ехал Подвойский. Тот чудом остался жив. Основная масса анархистов была вынуждена переместиться на юг России, где через некоторое время возникло движение Н.И. Махно. 
            Расправа с анархистами сразу же насторожила оппозиционные партии, не вошедшие в советское правительство, которые справедливо усмотрели в ней начало грядущих политических репрессий.

Таким образом,  «мистический анархизм», хотя и косвенно, но соприкоснулся  с деятельностью реальных анархистов, и  Георгий Чулков должен был как-то определить своё место в этом процессе. Как сторонник революции он оказался на стороне советской власти (так же как  Блок, А.Белый, В. Брюсов), но как анархист в душе, конечно. не мог сочувствовать установившемуся в конце концов режиму.  
           В кругу символистов того времени непререкаемыми авторитетами, однако, были не Бакунин и его последователи, а Ф. Ницше, А. Шопенгауэр, – а на русской почве, конечно, Вл. Соловьёв. Их мысли рассматривались и оценивались по-разному, но главным было то, что мыслители этого круга как бы гарантировали своей судьбой и творчеством право на свободу. Это отличало их в положительном смысле от наставников «православного миросозерцания». В связи с этим Чулков писал, что наибольшим анархистом приходится считать Ницше – по уровню отрицания  всех норм: и социальных, и моральных, и религиозных. Эти мысли были центральными в книге «О мистическом анархизме». Смысл этого понятия его создатель определял так: мистический анархизм – это то же самое, что и мистический национализм. Россия, подвергшаяся международной политической и оккультной атаке, являет собой смысл светлых и богоявленных начал. Главное: утверждение индивидуализма, который должен как бы привести не только к общественности, но к свободной от государственного режима демократии.  
          Сам автор говорил словами своего предшественника об этом в той же книге совершенно ясно: «Я стремлюсь к организации общества и коллективной собственности снизу вверх посредством свободного соединения, а не сверху вниз посредством какой-нибудь власти»  (М.Бакунин, цит. по кн. «О мистическом анархизме»). Для Чулкова мистический анархизм не являлся чем-то придуманным, как бы внесённым извне. Он был выражением исконной русской сущности.  Анархизм для Г. Чулкова и его друзей-символистов был вовсе не таким социально-политическим учением, каким оно представлялось социал-демократам, и особенно большевикам. Как это отмечалось выше, Чулков не знал о том, что родоначальник анархизма М. Бакунин, хотя и был далёк  от «мистического анархизма», но был  связан с масонскими учениями. Эта тема лишь намёком затрагивалась в исследованиях советских политологов, которые излагали официальную точку зрения о том, что Бакунин, как и Маркс, являлись будто бы не более чем социальными реформаторами. И тот, и другой были религиозными мыслителями, что особенно ясно именно сегодня.    
          « Под мистическим анархизмом  я разумею, – писал он, – учение о путях последнего освобождения, которое заключает в себе последнее утверждение личности в начале  абсолютном», т.е. в вере и истине. 
              Цитируем  из той же книги: «Если Бакунин не принимал Бога, пользуясь формулой “Dieu est donc  l' homme est esclsve” ( если есть бог, то человек раб, фр.), то Достоевский не принимал Божьего мира. ( …)
Итак, принимаю Бога и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его… – говорит Иван Карамазов. “Я не Бога не принимаю, – поясняет он далее – я мира Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять”. И ещё далее:
“ Не Бога я не принимаю, а только билет Ему почтительнейше возвращаю ” .
“Это бунт.”, – тихо и потупившись отвечает Алёша на мятежные речи брата».
А для Г.Ч. мятежность, бунт были не только основополагающей частью общественного движения, но и структурной основой собственной личности:  «Достоевский, гениальный Достоевский, не сумел выйти на истинный путь последнего утверждения личности,  сам он постыдно склонил голову перед лицом эмпирической государственности, перед мёртвым ликом православной церкви, но, тем не менее, именно он раскрыл мистическо-анархическую идею “неприятия мира”». Вот его резюме.
             В книге «О мистическом анархизме» Г. Чулков достаточно критически писал о «непримиримости психологии исторического христианства с любовью к жизни», противопоставляя первое последнему.            Уже из этих слов ясно видно, что мистический анархизм, а вместе с ним и вера в позитивную цель революции, в «музыку революции» для автора была верой поистине религиозной, но напрямую с христианством не связанной. И там же он сопоставляет свои взгляды с «оправданием плоти» у В.В. Розанова: «… несколько угловатая, но смелая постановка этой проблемы у В.В. Розанова должна быть рассматриваема как желанный выход из православного тупика. 
            Правда, прозрения Розанова затемняются постоянно его бесчисленными отступлениями, однако иные страницы его писаний пылают подлинным мистическим огнём, и при этом свете воочию видишь святую первооснову земли, кощунственно поруганную “спиритуалистами”, которые не понимали песен Соломона и никогда не знали религиозной влюблённости».
          эта мысль дополняется другой: «Во всех случаях мистического опыта – и в искусстве, и в оргиастических служениях – момент пола имеет роковое значение. Эта истина, раскрытая уже давно, обнаруживается до полной очевидности Вяч. Ивановым в эллинской религии страдающего Бога». И вывод: «Борьба с догматизмом в религии, философии, морали и политике – вот лозунг мистического анархизма» (там же). И эта борьба должна будет привести к мистическому преображению личности, обретению этой личностью мистического опыта, который поведёт её по путям свободы.
            Вот почему, по мысли Чулкова,  «мистический анархизм, чуждый аскетизму, всегда трагичен, и в нём преображаемся мы чрез страдания, чрез жертву.
           Правда, эти страдания и эта жертва решительно не связаны с покорной и бессильной психологией раба: напротив, момент богоборчества выявляется здесь с великой силой. В этом богоборчестве и одновременно богопризнании и раскрывается глубочайший, мистический трагизм личности». 
Не нужно подыскивать отдалённые исторические параллели, чтобы убедиться, что суждения такого рода имеют прямую основу, как в теософии и оккультизме, так и в отдельных тезисах масонской доктрины. Эти мысли с разными оттенками разделялись тогда  так или иначе всеми символистами. Символисты склонны были рассматривать себя в качестве  революционеров духа, стремящихся к мистическому возрождению как подлинной цели искусства. Об этом отчётливо говорится и в книге «О мистическом анархизме»:   «”Высшее блаженство, поистине, заключается в том, чтобы утвердить своё мистическое я ” – вот заповедь нашего времени». Эта «заповедь» в дальнейшем разъясняется следующим образом: «”Да будет воля Твоя”– так говорит наша эмпирическая личность нашему изначальному я, которое утверждает себя в общественности и далее – в мире как становящееся божество. Мы являемся богоборцами, пока мы не ведаем, что абсолютное и наше мистическое я есть одно и то же вечное начало, пока мы не сознаём своей божественной воли и своей извечной жертвы».                                  

Чулков, по крайней мере в этой книге, до конца был убеждён в том, что «мы должны превратить нашу жизнь в неустанную борьбу с властью. Наша непримиримость обусловлена сознанием нашего единства с Премудростью. Всякое механическое начало в истории и в космосе нам равно ненавистно, будет ли оно проявляться как «государство», – или как «социальный порядок», – или как «законы природы». Мы можем быть «политиками», но только в обратном смысле, т.е. мы должны участвовать в политической жизни, поскольку она  динамична и революционна, постольку она разрушает государственные нормы (…)». В этих словах уже немало от горьковского «Буревестника». Ь Горький тоже был ницшеантом, а значит, по мысли Чулкова, в чём-то мистическим анархистом.

Отчасти эти мысли возникают и в последующих работах Чулкова, но следует отметить, что в дальнейшем он всё более солидаризируется с позицией Вяч. Иванова о теургической сущности искусства, вслед за ним говоря о том, что и социальный бунт, и общественная борьба в целом становятся формами жизнетворчества, как бы творческими актами не то, чтобы искусства, но чем-то более высоким отчасти – явлениями теургическими. Заметим, что буквальный перевод слова теургия означает, собственно говоря, «богостроительство», то есть то, в чём обвиняли большевики М.Горького, А.Богданова, А. Луначарского…
«Теургическое значение общественная борьба приобретает только в том случае, если она дионисична. Надо прислушаться к ритму данной эпохи, чтобы определить её характер в отношении к началу дионисиазма. И Ницше точно говорит: “В музыке данного народа увековечивается его оргиастические волнения”. Величайшие музыкальные произведения нового времени – почти весь Бетховен и «Кольцо Нибелунгов» (так в тексте – Г.М.) Вагнера – отражают в себе религиозные моменты революционного подъёма» («Покрывало Изиды», 1909).
             Любопытно сопоставить это суждение с историческим фактом из биографии М.Бакунина. Во время революции 1848-49 годов он постоянно пророчествовал о том, что Европа погибнет в пламени мятежа. Однако в 1849 году он услышал в Лейпциге 9-ую симфонию Бетховена в дирижёрском исполнении Вагнера и заявил, что это произведение заслуживает того, чтобы оно уцелело в мировом пожаре.

Б.М. Кустодиев. Артист Мариинского театра И.В. Ершов в роли Зигфрида.

Однако в том же сборнике «О мистическом анархизме» Чулков писал: «Бакунин начал борьбу с идеей государства, но, не имея никакого внутреннего опыта, ничего не мог предложить новому обществу и в конечном счёте является прямым насильником с опустошённою душой». И там же: «Кажется удивительным и неправдоподобным, что такие мыслители, как Лев Толстой  и Михаил Бакунин, могли пройти мимо Музыки (…), не заметив нового плана жизни, который является новым путём к желанному безвластию».  А ведь и тот и другой музыку любили страстно. Толстой у себя в имении организовывал многочисленные выступления крупнейших исполнителей, а Бакунин был постоянным посетителем концертов в европейских  оперных театрах.

(Окончание следует)