Онтологические прогулки

Критика «потребительства», «консьюмеризма», чрезмерного увлечения потреблением, причем с ориентацией на «низшие» потребности в ущерб «высшим» -  сегодня является важной составляющей и мировой, и российской культуры. Тема эта старая – до известной степени, ее источники можно увидеть у моралистов древности, бичевавших приверженность материальным благам. В ХХ веке, с появлением феномена массового потребления «антипотребительство» стало излюбленной темой самых известных философов – достаточно вспомнить такие книги, как «Восстание масс» Ортеги-и-Гассета, «Здоровое общество» Эрика Фромма или «Общество потребления» Жана Бодрийара. Все важнейшие аргументы по этой теме уже высказаны, и трудно прибавить что либо с тех пор, как еще в середине 1950-х годов Эрих Фромм сказал, что потребление не связано с истинными потребностями человека, и из средства достижения счастья превращается в самоцель[1]. Это не мешает направленному против потребительства критическому дискурсу благополучно существовать, и в современных российских публикациях регулярно можно прочесть, например, что «общество потребления в целом деструктивно, замкнуто на себе и в какой-то мере опасно для человечества и окружающей среды»[2]. Критика эта становится тем более актуальной, что – «по обстоятельствам внешней политики» - в России опять стало модно искать обоснование противопоставления России западной культуре. Все это заставляет думать, что требуется более внимательное рассмотрение некоторых сторон проблемы «потребительства», которые при ее обсуждении неизменно проговариваются, но редко внимательно анализируются.

Аскеза – для чего?

Критика консьюмеризма не может обойтись без идеи аскезы – если последняя не пропагандируется явно, то она должна присутствовать на заднем плане – нет возможности «унять» потребительство, не провозглашая в качестве позитивной ценности самоограничение. Как писал один из политиков эпохи 90-х, Александр Подберезкин, чем больше самоограничения – тем больше человечности[3].

Однако, по самому своему смыслу самоограничение все-таки является ценностью не позитивной, а негативной – она предполагает отказ ради чего большего. Ведь, в конце концов, возможна и потребительская аскеза - принятая во имя здоровья, долголетия, и более острого ощущения реальности - именно эту функцию в наши дни выполняют вегетарианство, сыроедение и другие ипостаси «здорового образа жизни», перманентно «постящиеся» веганы составляют сегодня 6% населения США. Также, как альтруизм часто выводят из разумного эгоизма, так и аскеза может быть лишь «разумным потребительством». А в концепции «протестантской этики» аскеза играет лишь подчиненную роль по отношении к капиталистическому предпринимательству.

Существует религиозно-философская традиция, доказывающая, что благодаря аскезе человек достигает свободы и способностью управлять собственной судьбой. Так, Владимир Соловьев говорил, что аскетизм нужен для освобождения от рабства перед материальными влечениями[4]. Бердяев также утверждал, что аскеза тренирует волю и позволяет быть духовно независимым от мира[5]. Однако и такая оценка аскезы сталкивается с введенным Эрихом Фромом разделением «свободы от» и свободы для». Идея независимости - пока лишь «свобода от», но надо еще понять, для чего быть независимым.

Таким образом, вопрос о потребительстве и потреблении возвращает нам проблему, которую еще Сократ и Аристотель считали важнейшей проблемой философии – проблему  истинного блага, определяемого не чувством, но разумом.

Современная российская критика консьюмеризма за пышной риторикой о духовности, национальных и традиционных ценностях как правило не отвечает на этот вопрос. В рамках такой критики «духовность» и «дух» предстают как чисто негативные понятия, как антитезис стремления к удовольствиям, как идея сдержанности, внутренней дисциплины, преодоления «низких» потребностей - но позитивная часть «антиконсьюмеристской» программы остается неясной.

С точки зрения «внутренней логики» чисто религиозное обоснование аскезы, требующее самоограничения для спасения души и мистического совершенствования была бы наиболее понятна. Однако, такая чистая, беспримесная религиозность сегодня не может играть роль публично продвигаемого социального приоритета - даже церковь не решается ограниваться такими основаниями за пределами сравнительно узкого круга действительно верующих людей.

Весьма популярно критика потребительства из экологических соображений, поскольку высокий уровень потребления означает высокий уровень нагрузки на среду. Однако, экология есть проблема, но не безусловный императив сокращения потребления. Вполне возможны технологические решения, позволяющие снижать экологическую нагрузку без существенного ущерба для уровня потребления – например, возобновляемая энергетика. Если нет иных обоснований аскезы, то экология скорее требует не ограничивать потребление, а его технологически корректировать.

Иногда дело доходит до пропаганды в духе католического мыслителя Жозефа де Местра, доказывавшего, что религию надо беречь как средство сохранения монархии и предотвращения революции – а потребительство разрушает ценности, базовые для российской политической системы. Мысль эта еще зафиксирована в «Плане Даллеса» -этот подложный документ, как известно, восходил к тексту роману Анатолия Иванова «Вечный зов» в редакции 1981 года, уже тогда было понятно несовместимость советской системы с интенциями потребительского общества. Политическую озабоченность того же рода в постсоветский период демонстрировал, например, известный российский политический философ Александр Панарин, доказывавший, что консьюмеризм разрушает национальное государство. По мнению Александра Панарина план США заключается в том, чтобы с помощью освобождения инстинктов разрушать национальные культуры[6]. Впрочем, даже такой далекий от теоретизирования политик как президент Белоруссии Александр Лукашенко недавно сказал: «Культ потребительства и погоня за удовольствиями становятся реальными угрозами духовного вырождения людей и ущербной трансформации государств. Построение нового миропорядка на таких принципах безжалостно отсекает историко-культурные различия народов, их бесценный, веками наработанный опыт в построении семьи и государства, в основах рационального жизненного уклада и взаимодействия с природой и обществом"[7]. 

Озабоченность этого рода восходит еще к славянофилам XIX, к Константину Леоньтьеву, беспокоившемуся, что буржуазный строй нивелирует национальные, «этнографические» особенности, но критики этого рода отвергаемую самоценность потребления подменяют столь же проблематичной самоценностью национального государства. По сути, здесь ограничение потребления подчинено цели мобилизации – для военных или индустриальных целей. Аскеза теряет всякую духовную или культурную природу, и оказывается просто инструментом в руках государства.

В этой связи очень любопытен опубликованный в 2015 году документ-доклад Изборского клуба «Барбекю на краю бездны», в котором констатируется нависшая над человечеством опасность деградации в потребительском раю – и ведет к этому «отказ от сохранения классического среднего класса эпохи Модерна как носителя индустриального менталитета, менталитета тружеников-функционеров, ученых, изобретателей и инноваторов»[8]. Таким образом, мы видим, что сегодня в критике потребительства сошлись два типа «архаики» – традиционализм в собственном смысле слова и ностальгический просвещенческий индустриализм советского типа. «Просвещение» сегодня тоже во многом выполняет функцию «хранителя морали и духовности» - в своем роде, и эта мораль также включает в себя пропаганду аскезы и отвержения потребительства. У нас есть два архаизма, причем второй из них обладает специфическими «родимыми пятнами» футуризма – это устаревший футуризм. Соответственно развращенного человека современности критикуют сегодня одновременно и со стороны «традиционной духовности», со стороны церкви – и со стороны таких приверженцев советского индустриального стиля, как писатель-футуролог Максим Калашников или авторы «Барбекю».

Все эти виды критики потребительства страдают одним и тем же недостатком – они приписывают характер самодовлеющей ценности явно инструментальным и исторически преходящим реалиям – таким, как «машиностроение», или «национальные особенности».

Важнейшая ошибка критики потребительства заключается в том, что ограничения, которые в разные времена у разных народов накладывались на потребление из-за недостаточной производительности экономики, материального дефицита, сложных климатических условий, нужды в мобилизации ресурсов для войны или инвестирования принимались за ограничения во имя культуры и от имени культуры – хотя культурная власть чаще использовалась лишь для оправдания этих ограничений. Это не означает, что ограничения сами по себе плохи, но это значит, что они не могут оправдываться расплывчатыми представлениями о культуре и духовности – любое ограничение должно предполагать четкое целеполагание – во имя каких целей происходит перераспределение ресурсов. Именно неясность цели и является главной проблемой современной критики потребительства.

О «низших» и «искусственных» потребностях

Наиболее рациональной формой критики потребительства, вероятно, являются те, которые касаются структуры потребления – а именно критикуют приоритет «низших» потребностей перед «высшими», а «физиологических» перед «культурными». Так, Александр Панарин обвинял «раскованную чувственность» и «взбунтовавшуюся телесность», которые «тяготятся культурой», но ныне освободились от «каркаса просвещенческих универсалий»[9].

Однако, эмпирическая основательность этого рода критики вызывает большие сомнения, особенно если глядеть на нее с точки зрения вековых трендов. Странно упрекать в росте бездуховности или бескультурности широкие слои населения, которые еще век назад были приговорены к тяжелому труду, часто к безграмотности, а сегодня используют высвободившийся благодаря росту благосостояния досуг на потребление все-таки информационных продуктов - будь это популярная музыка или компьютерные игры.

Обвинения в том, что современное потребительство апеллирует только к физиологическим потребностям как минимум не соответствует тому факту, что в мире становится все больше информации и всякий человек становится потребителем все более мощных информационных потоков.

За обвинениями в том, что потребление «предало» культуру и капитулировало перед «телесность» часто стоят сложные отношения между разными группами интеллектуалов - поставщиков информационных продуктов, их взаимная ревность, конкуренция и вкусовое непризнание друг друга. Между тем, культура становится все более сегментированной, в ней все меньше общих нормативов, и приверженцы разных сегментов, разных вкусовых и тематических сообществ легко могут объявлять чуждые им формы культурного досуга «дебильными», связанными с «физиологией» и «низшими потребностями».

То, что явная или неявная апелляция к физиологии, и прежде всего эротичность является элементом многих форм современной культуры – это факт, но так же факт, что за исключением чистой порнографии этот элемент нигде не является доминирующим и культура, включив в себя эротику, не перестает быть культурой, то есть информационным явлением. В этой связи, объявление какой-то формы потребности «низшей» часто является просто ее пропагандистской стигматизацией, в рамках той или иной социальной борьбы – борьба вкусов в данном случае тоже может быть формой борьбы за власть.

Быстрая эволюция культуры, разумеется, порождает кризис в тех культурных и образовательных институциях, которые базируются на престиже именно определенных культурных практик - однако, сегодня мы уже не считаем победой потребительства тот факт, что уходит в прошлое классическое гимназическое образование с изучением греческого языка и латыни. Идеалы образования тесно связаны с идеалами общества, в котором предстоит жить образованному человека, общество быстро развивается, а системы образования порою консервативны и не могут предвидеть будущую информационную среду, в которых будут жить  выпускники.

На критику «низших» потребностей похожа критика «искусственных» потребностей. Классиком этой критики считается французский философ Жак Бодрийар, который доказывал, что потребности вовсе не естественны, что они навязываются человеку идеологией капитализма. В качестве примера искусственной потребности Бодрийар приводил регулирование скорости автомобильного дворника - новинка в его время, и совершенно рутинный атрибут автомобиля сегодня[10].

Вина на появление искусственных потребностей обычно возлагается на корпорации, заинтересованные в сбыте продукции – как писал философ-традиционалист Юлиус Эвола «для сбыта всей необходимой продукции возникает необходимость навязывать массам максимальный объем потребностей»[11].

Строго говоря, поскольку человек есть общественное, культурогенное существо, в чьем поведении роль врожденных инстинктов играет значительно меньше, чем у зверя, то любая человеческая потребность искусственна, и, с другой стороны, возмущаться их «искусственностью» можно только в случае, если считать человека животным, живущим в дикой природе. «Кто вправе заявлять, что полезно, а что нет какие потребности истинные , а какие мнимые», - задают риторический вопрос американские социологи Джордж Хиз и Эндрю Потрер, добавляя, что критика консьюмеризма обычно является критикой интеллектуалами чужих, не нравящихся критикам потребностей и таким образом по сути является замаскированным снобизмом[12].

С другой стороны, все потребности естественны в том смысле, что самая искусственная потребность, как правило, является лишь инструментом решение неких базовых проблем, порожденных человеческой природой. Так, неестественная, эксцентрическая одежда, пирсинг и макияж могут быть инструментами привлечения внимания, в том числе внимания половых партнеров, создания новой идентичности и т.д. «Сила» человека и его отличие от животных заключается именно в том, что его потребности достаточно неопределенны и могут воплощаться в потенциально бесконечном количестве форм и с помощью немыслимого количества инструментов. Конечно, именно поэтому определенная ответственность ложится на тех, кто уточняет человеческие потребности, предлагая конкретные версии их удовлетворения – например, на корпорации, разрабатывающие новые товары и услуги. Однако, надо иметь ввиду, что только способность человека удовлетворять свои базовые потребности новыми способами и является причиной развития цивилизации. Ни одна новинка - будь это новое орудие труда или предмет быта - не получила бы распространения, если бы не была принята людьми в качестве субъективно нужной им, то есть удовлетворяющей какие-то их потребности. То есть – возвращаясь к обвинениям корпорациям – именно «искусственные потребности» и только они являются ступенями к развитию, и, говоря условно, невозможно закрыть доступ пирсингу, не закрывая доступа к изобретению воздухоплавания.

Проблема удовольствий

Проблематика потребления и потребительства прежде всего связана с проблемой удовольствия как главного стимула и ориентира потребления. В тех случаях, когда о потреблении нельзя говорить как о средстве выживания, оно, скорее всего, будет мотивировано в широком смысле слова получением удовольствие – и недаром, первый в России теоретик массового потребления, экономист Сергей Первушин, писал что цель потребления - «максимум удовольствия»[13]. Из этого следует, что критика потребления должна исходить из недоверия удовольствию как ориентиру человеческого поведения. Поскольку удовольствие по своему происхождению во многом связано с устройством человеческого организма, то критика потребления означает и критику телесности как системы чувственных сигналов, которыми сознательно и бессознательно руководствуются.

Для такого недоверия действительно есть основания. Так, эволюционная биология объясняет нам, что часто чувственное удовольствие играет роль устаревшего ориентира биологической пользы. Благодаря ощущениям удовольствия природа толкает человека – к насколько можно массовому деторождению, к поглощению как можно больших количеств сахара, между тем, эти ориентиры были выработаны для иных, куда более скудных условий. По сути, критика консьюмеризма пытается доказать чуждость человеку его собственной природы – особенно биологической природы – идея, в целом традиционная для христианской культуры, противопоставляющей «хорошую» душу и «плохую» плоть.

 Впрочем, современная «научная» критика удовольствий делает тело не столько грешным, сколько полным случайных или потерявших свой смысл конструктивных особенностей. Так, например, в общем, совершенно случайно то, что химическая структура некоторых веществ оказывает на нас наркотическое действие. Погоня за удовольствием может оказаться подчинением нашей жизни случайным ориентирам, никуда не ведущим в силу своей бессмысленности. Критика таких случайных ориентиров видимо должна вдохновляться по сути античной и просвещенческой идеей рационального обдумывания нашей жизни и подчинения ее разуму, который использует и идею аскезы в качестве своего дисциплинарного орудия.

Дилемма, перед которой стоит человеческая цивилизация, заключается в том, что с одной стороны, данные человеку удовольствия и чувства приятного часто имеют случайное происхождение, и в качестве ориентиров ненадежны – любовь к сладкому является очевидным примером этому. С другой стороны, иных ориентиров быть не может – поскольку никакая мотивация не может иметь большой силы, если косвенным образом не оказывается связана с чувствами страдания и удовольствия. Христианство, много сделавшее для пропаганды аскетизма и вражды к плоти, все-таки не могло не положить в основу своей доктрины представления о загробном блаженстве и адских муках – то есть виртуальных будущих страданиях и удовольствиях, которые противопоставляются реальным как более сильные и продолжительные.

Концепция загробных удовольствий имеет те преимущества, что система ориентиров – объектов, к которым «привязаны удовольствия – в Раю и Аду – точно выверены, поскольку установлена самим Богом, в то время как ориентиры, коренящиеся в нашем теле, ненадежны и могут обмануть. Но концепция райского блаженства, по сути, не является аскетической, она фактически показывает, как духовность капитулирует перед принципом удовольствия - изменяя лишь представления о его конкретном характере и уточняя пути его достижения.

Концепция рая показывает нам, что ориентация на удовольствие даже с точки зрения самых строгих и ригористических учений может быть не только объектом критики, но и орудием корректировки человеческого поведения. С другой стороны, такие явления как «хобби» или «любимое дело» показывают, что почти любое взаимодействие человека с окружающим миром может – при некотором сдвиге психики – стать удовольствием. Удовольствие может доставить и переписывание документов, как для Акакия Акакиевича, и мучение людей, как для маркиза де Сада. Любая активность может стать источником удовольствия – а значит, человек может как бы расширять свою чувствительную «поверхность», которой соприкасается с миром – говоря образно, наращивать свой язык, которым он пробуем мир на вкус, расширять «фронт удовольствий» - здесь хорошим символом может служить новая раса людей из фантастического романа Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы», в результате биотехнологческих преобразований получившая способность получать острые эротические удовольствия всей поверхностью кожи. Такая идея «разрастание поверхности» в сущности гармонизирует с идеей космической экспансии человечества - которая в перспективе дотянется до отдаленных планет не только для того, чтобы «вовлечь их в научный и хозяйственный оборот, но и для того, чтобы и там, на Марсе и Альфе Центавра начать видеть, воспринимать, чувствовать, мочь пощупать Марс – а значит в конечном итоге чтобы и на Марсе получать удовольствия, возможно специфически марсианские. Экспансия идет для того, чтобы и Марс попробовать на вкус – как верующие люди мечтают попробовать на вкус Рай.

Так возникает вопрос о «педагогике удовольствия» - то есть о том, чтобы настолько приучить, настолько заставить человека привыкнуть к какой-то деятельности, что бы он начал получать от нее удовольствие. Метод этот старый – педагогическая идея здесь заключается в том, что к объекту, который доставляет удовольствие, привязанность выше, и таким образом, манипулируя чувством удовольствия, можно управлять развитием личности – добиваться, чтобы люди получали удовольствие от молитвы, чтения книг, потребления продуктов высокой культуры, и т.п. В древней Спарте поощрялось, чтобы человек получал удовольствие от призов, присуждаемых на спортивных соревнованиях, люди равнодушные к призам дискриминировались – поскольку, таким образом, поощрялась военная подготовка.

 С другой стороны, известна и педагогика с обратным знаком, когда человек открывает для себя неодобряемые обществом удовольствия – в этом случае говорят, что он оказывается «развращен». Мировой культуре известна тема «народной педагогики порока» - когда приучают к порочным удовольствия.

Если бы задача приучение к получению удовольствиям была технически легко решаемой, то мировая культура и социальная критика примирялась бы с понятием удовольствия – а через него бы и с «потребительством» - понимая, что это универсальный инструмент стимулирования, пригодный для любых целей, в том числе для целей, кои «мы, социальные критики», считаем благими. Однако, довести привычку до стадии получения удовольствия - небанальная задача, никакая педагогика и никакая система пропаганды не может быть уверена, что человек начнет получать удовольствие от тех видов активности, которые считаются приоритетными - будь это слушание симфонической музыки или участие в труде во имя коммунизма. В повести братьев Стругацких «Хромая Судьба» иронически говорится, о потугах советских электронных СМИ приучить население к классической музыки: «Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека каждый день пичкать классической музыкой, то он помаленьку к ней привыкнет и в дальнейшем уже жить без нее не сможет, и это будет хорошо. И началось. Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума – нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы и блатные песни – но нас рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей – нас травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению музыкальной культуры в наше сознание имели кпд ну хотя бы как у тепловой машины Дени Папена, я жил бы сейчас в окружении знатоков и почитателей музыкальной классики и сам, безусловно, был бы таким знатоком и почитателем. Тысячи и тысячи часов по радио, тысячи и тысячи телевизионных программ, миллионы пластинок... И что же в результате? Гарик Аганян почти профессионально знает поп-музыку. Жора Наумов до сих пор коллекционирует бардов. Ойло Союзное вроде меня: чем меньше музыки, тем лучше. Шибзд Леня вообще ненавидит музыку».

Между тем, физиологические потребности привязаны к ощущениям удовольствия жестко и гарантированно. Отсюда ревность культуры к физиологии как неэффективной пропаганды к эффективной, отсюда стереотипная критика потребительства как сдвига к «низшим» потребностям в ущерб «высшим».

В повести американского фантаста Теда Чана «Жизненный цикл программных объектов» педагогика удовольствий получает биотехнологическое подкрепление – специальные прикрепляемые к коже пластыри поставляют в организм в нужный момент лишнюю порцию «гормонов счастья», благодаря чему человек, скажем испытывает удовольствия от встречи с членами коллектива, с которыми ему нужно сработаться. Аналогично, в фантастическом романе Бернара Вербера «Последний секрет» чип, встроенный в мозг в центр удовольствия позволил стимулировать героя на достижения выдающихся успехов в математике и шахматах.

Тед Чан и Вербер изображают мир будущего, в котором человек не может использовать свои ощущения удовольствия в качестве обычного ориентира поведения, поскольку он может - а значит и должен - выбирать, от чего именно ему получать удовольствие. Таким образом, человек лишается всех «естественных» стимулов, он не может думать, что же ему «больше по душе», что ему нравится», к чему у него «лежит душа» - он должен рационально, на основе умозрительных предположений выбрать, какие цели ему кажутся более благими - а затем биотехнологии дополнят этот выбор стимулирующим механизмом, позволяющим физиологически получать удовольствие от достижения выбранных целей.

Другое дело, что любое рациональное рассуждение все-таки базируется на неких ценностных основаниях, которые неотделимы от эмоциональной оценки – а это значит, что управляя чувством удовольствие, мы тем самым меняем и аксиоматику рационального мышления. Таким образом, начав менять свое чувство удовольствия, человечество начинает неуправляемый и непредсказуемый по результатам процесс саморазвития и самоизменения: под влиянием умозрительных размышлений человек изменяет свои эмоциональные приоритеты, те изменяют основания рассуждения – и, таким образом процесс пойдет неизвестном направлении.

Великое потребление

Главная «тайна» консьюмеризма заключается в том, что если мы будем говорить о человеческих желаниях, а не о возможностях, то потребительство является атрибутом отнюдь не только современности. За редким исключением человек всегда хотел большего благосостояния, и, соответственно, хотел повысить уровень своего потребления – но реализовать эти мечты мешали ограничения экономического, экологического и военного характера. Тем не менее, в истории мы видим множество случаев, когда потребительский рай устраивали для себя те немногие, кому предоставлялась для этого материальная возможность. Разумеется, это всякий раз вызывает гнев моралистов – критикует чрезмерно изнеженных богатых людей Аристофан, критикует их Сенека, средневековые монголы критикуют «потребительство» китайцев и опасаются что оно заразительно, однако каждый раз представление о естественной мере потребностей сугубо исторично: например Сенека осуждает извращенность тех, кто бреет волосы даже на лобке, но все же призывает не опускаться и не забывать брить их под мышками.

Современность отличается от прошлого лишь большими материальными возможностями, позволяющими создать феномен «массового потребления» - по сути «потребительством» называется выход народных масс ряда стран из вековой нищеты, произошедшее по историческим меркам совсем недавно.

С точки зрения «философии человека» этот переход на новую степень благосостояния чрезвычайно важен, поскольку он показывает, чего же именно хочет - или может захотеть - человек после того, как будет освобожден от гнета забот об удовлетворении минимальных и совершенно необходимых потребностей.

С точки зрения современной критики потребительства беспроблемным и лишенным недостатков считался лишь человек, находящийся под самым жестким экономическим гнетом. Любое потребление сверх «воспроизводства рабочей силы» кажется избыточным. И оно действительно избыточно с точки рения любого функционального описания общества как некой «машины», где у каждой детали свои задачи. Потребление не только не имеет отношения к выполнению обязанностей перед обществом, но наоборот, оно мешает, оно коррупционно, оно отвлекает, оно заставляет искать пути к злоупотреблениям.

Производство есть царство необходимости, а в потреблении проявляется человеческая свободы и особенно в так называемом «избыточном», «искусственном «потреблении. У человека почти нет выбора - удовлетворять или не удовлетворять голод, это принудительная потребность, но именно слабые человеческие желания позволяют проявить человеческой свободы, ибо он может отказаться от их удовлетворения. Человек не может не есть, но не может не заботиться о прическе.  Произошедший в истории западной цивилизации в ХХ веке переход к массовому потреблению открыл дорогу для широкого спектра человеческих занятий - причем свободных, необязательных, подлежащих выбору, изменяющих мир и влияющих на производство. Именно поэтому, когда в начале 30-х годов какие-то элементы потребительского общества появились в СССР, их приветствовали как создание нового человека, и писатель Виктор Финк говорил: «Миллионы людей переходят в некую высшую социальную категорию. Они подняты и возвеличены рождением потребностей. Дар потребности, брошенный на их головы рукой революции, отсекает грань между их бытием вчерашним и сегодняшним, как первый сознательный труд и первые членораздельные звуки положили грань между человекообразной обезьяной и первым человеком" [14].

Там, где потребление выходит за пределы минимально необходимого, там появляется не решаемый вопрос о «мере» потребления и «мере желания». Освобожденный от гнета первичных потребностей, человек захотел не того, на что рассчитывали моралисты - за что и был заклеймен термином «потребительство» - или даже «потреблядство»[15] . Впрочем, потребитель разочаровывает не только моралистов, но и всех, у кого есть на человека определенные планы - будь это моралисты, или милитаристы с планами военной мобилизации, или мечтатели о новой индустриализации, или деятели искусства, мечтавшие заменить церковь в положении поставщиков «привлегированного информационного продукта».

Традиционная критика потребительства, по видимому, мало чего дает для понимания окружающей реальности, но она, несомненно, ставит очень важный вопрос о том, каких благ хочет достичь – или должен достигать – или может достигнуть – человек в процессе потребления, ибо потребление есть важнейшая сфера в которой воплощается и через которую преобразуется человеческая природа – сфера, как теперь выясняется не менее важная, чем «общественное производство», и со временем становящаяся и все более значимой.

Потребляя, человек не просто «поглощает» некие товары. В процессе потребления человек преобразует самого себя и среду, в которой он существует – причем именно ту часть среды, которая ближе всего к нему примыкает. Потребляя, человек упаковывает себя – в одежду и обувь. В рамках потребления пищи, лекарств, БАДов он преобразует внутреннюю среду своего тела, вплоть до биохимии. В процессе потребления человек создает, обустраивает, украшает и преобразует такую важнейшую часть своей среды обитания, как собственное жилье, собственный земельный участок. Человек преобразует обитаемое пространство, делая его более комфортным, расставляя в нем вещи, даже рядом с рабочим местом устанавливая электрочайник.

В рамках потребление происходит достройка и расширение человеческого тела. Потребляя услуги фитнес-центров, массажистов, учителей йоги человек преобразует свою телесность, а в рамках культурного досуга изменят свою культуру, контролирует наполнение своей психики. От потребления уже неотличимы усилия по саморазвитию, которые происходят во  время досуга и за свой счет. Именно через потребление человек позволяет социуму себя досотворять, изменять, «дособирать». Начинается все с «упаковки» - общество «одевает» человека, изменяет его внешность – затем, через канал питания оно преобразует его физиологию и биохимию, через потребление образовательных и медицинских услуг происходят еще более глубокие трансформации человеческого облика. В конечном итоге оказывается, что через потребление общество и интегрирует человека в себя, и адаптирует и, изменяя, позволяет развиваться. Именно в этом, расширенном смысле надо понимать мысль социолога Джорджа Ритцера о том, что «новые средства потребления» превращают последнее в род занятий и важнейшую составляющую образа жизни[16].

Большая активность человека в потреблении означает и большую активность в трансформации себя и своей жизни – но вовсе не предопределяет, в какую сторону будет происходить эта трансформация, что создает почву для критики потребительства.

Здесь возникает столь важный для советского права вопрос о различии частной собственности – на средства производства и личной собственности – на предметы потребления. Личная собственность (не в юридическом, а в философском смысле) очерчивает тот круг объектов среды, которыми человек может манипулировать, которые может обустраивать и среди которых быть менеджером – в рамка трансформирующего среду процесса, называемого потреблением.

Впрочем, даже когда потребитель не является собственником и менеджером пространства, само пространство начинает приспосабливаться к нему – номера отелей и другие публичные пространства начинают трансформировать свой облик, пытаясь приспособиться к потребностям клиентов и более того - пытаясь угадать их представления об идеале. Номер дорогого отеля – попытка угадать, как должно бы выглядеть в глазах горожанина идеальное место проживания, рай на земле. Здесь потребитель и производитель вместе берутся трансформировать среду обитания.

Потребление есть, по сути, часть самопреобразующей активности нашей цивилизации – причем именно та часть, которая ближе всего к человеку и которая более всего ответственна за его самоощущение, комфорт и во многом – за счастье.

Развитие современной рыночной цивилизации происходит именно на границе взаимодействия производителей и потребителей - настойчивые желания потребителей дают производителям ориентиры и импульсы, заставляющие их изменять все обстоятельства нашего существования. Потребление есть обратная сторона производства, и всякий раз, когда один человек удовлетворяет свои потребности, он тем самым подтверждает востребованность другого человека, ему в этом помогшего. То есть, потребление есть ключ к востребованности людей и их нужности друг другу. Если бы люди не удовлетворяли потребности, они были бы друг другу не нужны, недаром социолог Эмиль Дюркгейм говорил, что разделение труда есть замена объединяющего общества чувства солидарности. Поскольку потребление порождает феномен востребованности, постольку потребление оказывается и ответом на вопрос о смысле жизни – в той степени, в какой на этот вопрос вообще можно ответить в рамках социальности. Во всяком случае, лучший способ профилактики экзистенциальных кризисов - быть востребованным обществом, а востребованность начинается тогда, когда твой труд оборачивается чужим потреблением.

Производство и потребление можно рассматривать как две важнейших составных части проживаемого человеком времени. Какую-то часть времени - в том числе какую-то часть дня – он уделяет производству, и какую-то потреблению. Поэтому от потребления, его качества, зависит огромная часть человеческой жизни.

Если же в будущем роботы и искусственный интеллект действительно смогут освобождать человека от работы – то это означает, что разрастется сфера досуга, свободного времени, а значит и сфера потребления, и они во все большей степени будут определять человеческое бытие в самом широком смысле слова. Освобождаясь от гнета принудительного труда, человек становится перед непривычной ему задачей вне сферы труда находить востребованность, смысл жизни и идентичность. Как сказал Владислав Софронов-Антомони, в обществе потребления социальная идентификация происходит вне рабочего места[17]. Потеряв себя как трудящегося, человек может экзистенциально выжить, только обретя себя в других ипостасях – и в том числе в качестве потребителя, тем более что формально «потребительство» будет занимать большую долю его жизни. Более того – с психологической точки зрения только приверженность потреблению может быть значимой компенсацией утери удовлетворенности в трудовой сфере.

Подводя итоги: так называемое потребительство, по сути, есть поглощенность человека заботой о себе – заботой, осуществляемой по большей части во внерабочее время по свободному выбору и на основании имеющихся представлений о полезном и приносящем удовольствие. Потребление есть грандиозное и становящееся все большим пространство человеческой активности, и именно тут с человеком может произойти все самое главное – и плохое и хорошее. Поэтому и потребление и потребительство нуждаются не в критике, и, конечно, не в механическом, количественном самоограничении. Тем не менее, поскольку потребление – важнейшая часть человеческой жизни, оно требует, чтобы к нему относились как можно более сознательно. Она требует рационализации, изучения, обсуждения, пристального внимания. Если представления о благах, к которым человеку стоило бы стремиться вообще могут быть сформулированы, то сегодня они должны быть сформулированы именно применительно к сфере потребления и именно тут человек может реально начинать достигать этих благ – хотя бы просто, покупая средства приближения к ним. Всю идущую от ХХ века блистательную традицию критики потребительства следует рассматривать лишь как первую, эмбриональную, и даже инфантильную ступень появления новых дискурсов, помогающих ориентироваться среди возможностей, предоставляющихся в рамках потребления.