Казалось бы, поэзия, основанная на необычных эмоциях, должна чураться твердых форм. Однако сонет и в эпоху романтизма занимает почетное место среди других способов создания литературы. Считается, что само устройство сонета, в котором отражена гегелевская триада диалектики (тезис, антитезис, синтез), как нельзя лучше соответствует задачам и целям романтиков, пытавшихся передать противоречивость внутреннего мира человека. Впрочем, в отношении самого Платена можно сказать, что его сонеты скорее объективны, чем противоречивы. Поэт анализирует окружающую реальность, преисполненную романтических чувств, видит в ней столкновение противоположностей, борьбу "за" и "против", и пытается своими поэтическими методами найти некий баланс. Возможно, тот непререкаемый окончательный постулат, который Анна Ахматова осмелилась называть "несравненной правотой".
Август фон Платен
Сонеты из книги 1828 года, начиная с XXXIII
XXXIII. К Винкельману
Что не казал я кукишей святошам,
Тебя благодарю в своих признаньях.
Предвечное постиг твой дух в исканьях,
А не в церковных фолиантах тошных.
Язычников ты изучал дотошно,
И свет обрел в своих обетованьях.
«Будь совершенен!» – рек Христос. И в знаньях
Ты преуспел. Твое стило роскошно.
Спешат запутать черные сутаны
Свободный дух в своих словах умелых.
Но чёрта с два, ведь мы им – не бараны!
Нет, ты не клял язычество и в дело
Пустил не ектенью, но истукана,
Влив душу живу в мраморное тело.
XXXIV. К Жан-Полю
Порою, уносим воображеньем,
Я поражался, сколь милы картины
Привольной жизни, сколь они невинны,
А вот к тебе грешил я небреженьем.
Но Смерть-Горгона, чьим изображеньем
Ты брезговал, взяла в свои куртины
Тебя, мой друг. И этот спич не длинный
Вдогонку шлю с безмерным уваженьем.
Над младостью не чувствуя главенства,
Ты трут возжег, и тот воспламенился,
Чтоб угль пылающий созрел для совершенства.
Теперь навеки дух твой поселился
– омолодившись, обретя блаженство –
В Идиллии, куда ты так стремился.
XXXV. К Рюккерту
В один присест я проглотил треть книги,
Тебя соединившей и Харрири,
И говорю, что стал вернейшим в мире
Ценителем начинки сей ковриги.
Кто гениальность носит, как вериги,
Кому талант и вдохновенье – гири,
Устои мира постигает шире,
Укрывшись под халатом прощелыги.
Пока Абу-Саид твой топчет землю,
А виртуозность слога только ярче,
я превращений череду приемлю.
Где волосок мой, где волшебный ларчик,
Чтоб раздвоить все то, чему я внемлю?
Еще один пришли мне экземплярчик!
XXXVI
Кому придет на ум надеть корону
На модницу, что спелась с нашим веком,
Иль лбы прикрыть всем умственным калекам
Цветочным буйством, столь к гниенью склонным?
Кто Идеалу станет бить поклоны,
Когда мозги отбило человеку?
И может ли огонь гнилушки некой
Подняться всклень со звездным небосклоном?
Рифмованные шутки продолжайте,
Как будто бы меня и не бывало,
Друг друга лизоблюдством заражайте!
Увы, газетный лист не из металла:
Хоть на весь свет хвалите или хайте,
А рек мудрец – и медных труб не стало.
XXXVII
Я Музам посвятил всего себя: служенье
Им, им одним, всю жизнь, не вполнакала!
Моя душа лишь Красоты алкала;
Лишусь, когда умру, лишь песен вне сравненья.
Что худших коронуют без зазренья,
Меня гнетет. И я мало-помалу
Учусь у лучших, движусь к Идеалу,
В Отечестве своем облит презреньем.
И все же я люблю Отечество и нужды
Приемлю как свои. Ему хочу быть чуждым
Совсем не потому, что мне другое нужно.
Сокровище мое, мой слог жемчужный,
Уйдя, оставлю здесь. По собственности праву
Бери, Германия, и честь себе, и славу!
XXXVIII
Пускай хулят меня мои зоилы,
Я душу ограничивать не стану.
Мы б оказались ровней истукану,
Стремясь не к славе, но к трудам вполсилы.
И должен ли скрывать я, что мне мило,
Боясь сказать, чему пою осанну?
Стриж у земли летает непрестанно,
Но стыдно мне, коль помыслы бескрылы.
Любой душе и правда, и свобода
Милей всего! Смешно в объятьях страха
Лежать под сенью гробового свода –
Как ни клянись, ни объясняй, ни ахай,
Когда в раю вдруг спросят мимоходом:
«Коль был орлом, почто пищал, как птаха?»
XXXIX
Что было прежде – повторится снова;
Года пройдут, но образ твой пребудет
Со мною вечно. Время не остудит
Ни чувств моих, ни чувственного слова.
Мои слова для мира – как полова,
Читатель мой меня же и осудит...
Крах заблуждений, сумасбродство судеб,
Безлюбый век – вот сих стихов основа.
Я сам не сознаю свои порывы,
Я слишком робок, горделив ужасно,
И виноват в поступках некрасивых.
Но вижу взгляд твой – и всё так же страстно
Хочу любить, хотя дорога криво
Уходит вдаль от юности прекрасной.
XL. К К. Т. Г.
Не гневайся, коль предъявлю права
Не на любовь твою – хотя б на нежность.
Ты оскорблен? Прими же неизбежность
Родства сердец, чья боль еще жива.
Судьба моя к несчастью такова,
Что культ любви мне ближе, чем мятежность,
И к братству юных чту я принадлежность.
А что до смерти... Пусть придет сперва!
О чем я лишь мечтал, тебе дано
С приходом утра. Синева готовит
Со временем удар нежданный, но
Моим правам никто не прекословит,
Пока у нас дыханье одно
И ты зависим от моей любови.
XLI
Когда я этот страх преодолею,
Мне жаждой близости с тобой внушенный?
Увы, брожу я, как умалишенный,
Ищу тебя, при встрече каменею.
Откуда этот страх? Смотрю – и млею,
Мутится в голове, кровь стынет... Я, как сонный,
Хочу прижать к груди – и медлю отрешенно.
Хоть ты мне объясни, почто робею!
Быть может, гордости твоей твердыня
Меня пугает? Не боюсь ли мелей,
Что это сердце окружить сумели?
А может быть велением богини
Внушен мне страх? И этот страх на деле
Есть мета Божества в моей судьбине?
XLII
Ты тоже из обманщиков искусных!
Со всех сторон, вседневно, ежечасно
Я разжигаем пылом неги страстной
И ощущаю горечь послевкусья.
Так враг врага обманывает гнусно,
Как ты мне знаки дружбы шлешь напрасно.
Меж тем тебе я уступаю гласно
Величье славы, письменной и устной.
Росою слез глаза мои омыты:
Меня ты любишь странною любовью.
Ужель тобою юность позабыта?
Твой лоб сияет отраженной новью:
Там – пыл весенний, там Авроры свита...
Но ты – старик с уже холодной кровью.