В полемическом задоре Гейне обвиняет графа Платена в формализме и попытке навязать немецкой поэзии несвойственные той античные размеры. Увы, национальный немецкий лирический гений тут явно попал пальцем в небо. Античными размерами в немецких стихах "грешил" Фридрих Гельдерлин, пытавшийся сломать косный поэтический язык своего времени. Платен же, сочиняя газели и сонеты, а также новаторские для своего времени пьесы, преследует совершенно другие цели. У него использование восточных газелей с обязательным редифом и канонических сонетных схем не дает развернуться романтическому захлебу, свойственному даже большим поэтам эпохи романтизма. Форма дисциплинирует эмоцию, как военная служба дисциплинирует юнца.
Поскольку романтические эмоции в целом одинаковы у всех поэтов, записные романтики для разжигания читательского интереса к своим произведениям вынуждены постоянно менять антураж, перенося читателя то в разбойничий лагерь, то в сераль какого-нибудь султана, а то и попросту в сказочные миры, где живут ведьмы и волшебники. Но любой антураж приедается и постепенно все сводится к пережевыванию романтической идеи в придуманных обстоятельствах.
В своих сонетах Платен борется не с обстоятельствами, которые если и меняются, то незначительно, но с косностью самой романтической идеи, на клею которой держится романтический антураж. Если речь о Венеции, то Платен, показывая жизнь в ее необычных проявлениях, ищет эту необычность в собственных впечатлениях о, казалось бы, вдоль и поперек изученном городе. Поэт меняет не придуманные обстоятельства, но ракурс, под которым ему виден знакомый город. Это почти импрессионизм. У Платена твердые стиховые формы, в которых он поистине достиг совершенства, не иссушают поэтическую речь, но подчиняют себе ее своеволие, лишая романтические эмоции свойственного им плебейства и придавая любому портретному описанию аристократический шарм. Для Платена город Венеция - это не только и не столько живой холст, на котором изображаются романтические страсти, но сама Романтика.
Август фон Платен
XXVII (№10)
Искусство здесь – что та Фата Моргана!
Оно, как фея, в облаках витает,
Из волн морских выходит, расцветает
Тюльпаном, что раскрылся утром рано.
Мы помним о величье Тициана,
О самобытном Пьомбо... Отступает
Земная боль, когда изображает
Паоло лик Святого Себастьяна.
Но и резец не пропадает даром;
Благие мысли воплощают в камне
Божественные скульпторы. Когда мне
Доводится в Сан Джулиано старом
Бывать, спешу, горя восторгом ярым,
Узреть Пьетý, что создал мастер давний*.
______________
* Скорее всего речь идет об алтарном оформлении церкви Святого Юлиана в Венеции и скульпторе Джироламо Кампанья (1549-1625)
XXVIII (№ 11)
Дар вечной жизни – вот что есть Искусство.
Не вынесу размолвки с этим даром!
На веки вечные готов в стремленье яром
Отдать себя богоподобным чувствам.
Желанье славы мучит златоуста,
Но самозванство не походит даром,
И много лучше обождать с угаром,
Чем надорваться на пути сем грустном.
И кто рискнет Евáнгелия соло,
Чье Слово громче колокольных звонов,
Вдруг нагло перебить своим глаголом?
Но Пальма Веккьо, раб иных законов?
Но Александр, чью суть постиг Паоло*?
Но Тициан, Архангелом влекомый?
______________
* Имеется в виду картина Паоло Веронезе «Семья Дария перед Александром Македонским»
XXIX (№ 12)
Вне сфер земных изображен Креститель,
В пустынном месте одиноко стоя,
Смогла достичь высокого настроя
Его душа ввиду больших событий.
Глаза в слезах, серьезен взгляд... И зритель
Во всей фигуре чувствует Святое.
Рука подъята, славя Неземное
И возвещая, что грядет Спаситель.
Кто от фигуры этой отвернется?
Кто пылким жестом не ответит чувству,
Над Богом в Тициане посмеется?
О, золотой тот век, когда Искусству
Лишь красота сулила первородство,
Учительство вверялось златоусту!
XXX (№ 13)
Тут не найти и луговой былинки,
Цветы не источают ароматы...
Здесь человек, Природы соглядатай,
Иной отраде предан без заминки.
Ночные звезды тают, словно льдинки,
И вот уж там, где крытые палаты,
Расселись в кружевах своих богатых
Венецианки, что твои картинки.
На площадь выбегают музыканты,
Почти такие, как у Каналетто,
И ну свои показывать таланты.
Чужие флаги – горестная мета! –
Полощутся, как паруса на вантах,
И грезит славой родина венетов.
XXXI (№ 14)
Здесь Красота – с Любовью вместе! – правит...
Я, как и все, учусь не удивляться,
Но не могу молчать, спешу признаться,
Что любишь – ты, а я любить не вправе.
Не устареет чувство, не заставит
То разорвать, чему дано сплетаться,
Но из груди вздох будет вырываться
По той весне, что только брезжит въяве.
И я, пришлец, благодарю за благо
Быть сердцу твоему на время милым,
Хоть и живу здесь сущим бедолагой,
Ночным скитальцем, путником унылым,
Что вдоль Сан Марко тащит шаг за шагом
То вверх, то вниз печалей груз постылый.
(№ 15)
Да, я люблю классические формы
Венецианских статуй, и тебя я
Безмерно обожаю, дорогая,
Как те фигуры, дивные вне нормы.
Ты так прекрасна, что, не для проформы
Взойдя на пьедестал, могла б, нагая,
Сразить Пигмалиона, но другая
Тебя ждет участь и другие штормы.
Ты в небесах, Венеция, паришь,
Царица грез в моих ночах постылых,
Средь ангелов Беллини, там, где тишь,
И овладеть тобой никто не в силах...
Я вечно твой, но ты меня простишь
За бегство прочь от этих видов милых.
(№ 16)
Чего хочу от жизни напоследок?
Что мы пустить на ветер не готовы?
Ни сладких грез, ни счастья золотого...
Лишь боль – та гостья, чей визит не редок.
Пред тем, как мне исчезнуть так иль эдак,
В Венецию вернусь, чтоб снова, снова
Увидеть мрамор площади дворцовой,
Простор лагуны, игры волн-соседок.
Глаз положив на этот мир зеркальный,
Попробую вобрать в тоске финальной
– Заканчивая промежуток краткий
Моих стремлений, радости несладкой –
Венецию в расцвете и упадке,
Оставив ей любовь и взгляд прощальный.
XXXII (№ 17)
Когда доймет угрюмая досада
Иль ослепит Риальто мишурою,
От шума дней спешу за тишиною
В мир вечных вод и пышного распада.
Убережен от тайного разлада
Сей пустынью, сей мертвою волною,
Я вижу лавр над рухнувшей стеною
Во прах ветрами сточенного града.
Здесь камни свай подобны длинным ложам,
Здесь моря темного возвышенная мера
(С которым впредь не обручаться дожам!),
И здесь хранит пустынная ривьера
Глухой покой, что лишь едва тревожим
С каналов резким криком гондольера.
