Богатырская Атлантида (1)
Светлана Леонтьева (27/09/2022)
Былина
Николай Дубовской. Родина.1892 год
Вступление
Вернись, я ещё помню твои звучные точки-тире,
вернись из Афгана, Чечни, Великой Отечественной,
вернись, мой десантник, с тобою за ВДВ
мы, не чокаясь, выпьем.
Клади свои руки на плечи мне.
У шершавых ладоней мозоли, где пальцы в курок
упирались. О, как мне не помнить, не знать твою вечность?
И теперь криком мне разжимать обескровленный рот,
сколько б ни было лет, ты вернись, ранен ли, покалечен.
Хоть во сне покажись, пусть античном, где шёлк Эвридик,
шерстобитная пряжа времён путеводных и чистых.
Это веслами бьют корабли Византий. Маховик
тихо-тихо вращается вдоль побережья, вдоль мыса.
Вот повержен душман, вот повержен в горах боевик.
Урони свою голову прямо мне в крылья коленей.
Виноград моих губ. Телом тело моё разомкни.
Этот детский испуг, он почти не людской, он – олений.
Я давно просыпаюсь и долго, так долго лежу
на кровати, где простыни, о, не из ситца, не бязи,
а из тонкого шёлка. Горячей рукой абажур
повернула к стене.
Я хочу тебя чувствать в свЯзи
с этим миром, со мной, с нашей родиной, что спасена.
Ты её заслонил. Мне теперь бинтовать твои мысли,
мне от ран защищать все слова те, что в смерти зависли,
мне осколки выскрёбывать из смс, из письма.
Дай мне знать.
Дай мне знать! Вот рука моя, грудь, вот спина.
Со щитом, на щите, как врезаются люди в ущелья,
как врезаются в землю. Как пульс за сто двадцать. Черна,
как от снега земля. Как бела она от всепрощенья.
У меня вся вселенная в этих ущельях шумит,
у меня во галактике столько костей позарыто.
- Лучше смерть, – вы кричали, – чем плен! Вы вставали, что щит.
ВДВ, ВДВ – в этих буквах три главных защиты.
Воздух – первая «В», кислород, углерод, горло рвёт,
«Д» – десант, то есть группа, как целое воинство в поле.
Я хотела бы выкричать эту любовь, где моё,
а не общее, но не могу, не могу в общей боли.
Ледяные громады гремят. Так, наверно, гортань
прочищали все русские боги. У той Алатыри
был Алёша Попович, Добрыня Никитич, Илья
достоверный наш Муромец. Можно ли быть богатырьей?
Лишь тельняшка твоя, что на полке хранится в шкафу
и берет со значком, твой альбом, что из армии, бутсы,
бирюзовыми флагами, всем, чем могу, тем зову,
а, точней, заклинаю: вернуться!
ГЛАВА 1
ПРИЧАСТИЕ
Причаститься! Предательств уже не боюсь.
Причащённая, чистая, словно помытая,
там, где были ранения всех недодружб,
там, где рытвины, всполохи, как инквизитором,
что повёл на костёр. Возжигались огни.
До сих пор пахну гарью, обугленным мясом.
Мне все щёки Иудушка твой обслюнил
в сне анфасном.
Устаю своих Каинов-братьев считать.
Этот камень схватил.
Этот в пустошь подался.
Этот клялся на весь прорифмованный чат.
Этот – Карлсон.
Красный карлик Детройта, Мофман, Джек-прыгун.
Визги, крики, кривляния. Если б… Но нет же!
Причащённой, спокойной, предсмертной в дугу
оседать мне в колючем, сугробном снегу,
и молиться, и клясться – вовек на бегу,
на оснежье!
Солнце режет мне зренье, в полоски сечёт.
Щурюсь! Мне, причащённой, всё горькое – сладость!
Всё колючее – мягким мне кажется.
Ядом
раньше даже вода была, солоным – мёд.
А теперь всё – дорога, что ходом, что пеше,
и овалом мне, кругом – мой угол медвежий.
Будь же также причастен, обласкан, занежен,
я из личных своих словно бомбоубежищ
выхожу под обстрелы, под небо, под свод!
Это как после казни, когда не казнили:
передумали! Прав не лишили – промилле
было ноль и шестнадцать, спасибо, латынь!
По мосту я иду, мост, как шкаф со скелетом.
Нынче всех я люблю, даже слабых поэтов,
исчезающих этих святынь.
С ними пью брудершафт, им даю своё горло.
Им в ладони я – сердце. Да что там в ладонь,
им – под ноги, под тапки, под солнце, под вёдро
проведён
здесь по кругу по первому и по второму
ток заместо невымерших строчек и строф.
Осветлённая, выровненная, солому
ни к чему мне стелить! Путь обратный с Голгоф,
как под горку! Как с виселиц, коли верёвка
обломилась. С кусочком на шее – иду!
С синяком во всю душу! Как божья коровка.
Мотылёк. Стрекоза. Я уже не плутовка,
не воровка, не падальщица, не дешёвка.
И сама я свою добываю руду.
Если надо сама поцелую Иуду,
поднесу своё тело ему я ко рту.
О, как худо мне было. Но сплыло. Уплыло.
Словно воду я пью, где в песке, в лоне ила
полыхала звезда умирающим светом,
этим обмороком, этой болью и смертью.
Вот и всё. Её нету.
СБОРЫ
Собираться пора: вот дорога, что равная ста,
а вот путь равный тысячи. Здравствуй, дорога!
Если б знал богатырь, что случится у нас – перестал
в сказках бы умирать. Так вставай же. Нужна мне подмога!
Собираться пора, ноги в стремя, на плечи – щиты!
Мне, как Марье Моревне всего-то не меч дали – пряжу
да клубок белых ниток, ещё свет прощальной звезды.
той звезды, что на памятнике там, где площадь, где всё на продажу.
Ордена и медали. Слова. И заветное – в высь!
Неужели за это, что продано, прадеды пали?
Неужели за то, что расхищено? Сердцем из стали
защитила бы я! Но мне мягкое, смертное дали
человечее сердце. И грудь…
Обкричись, оборись
кто сейчас богатырь? Одни блогеры, не различат
«тся» и «ться». А исконные спят в своих люльках.
Это в сказке в три дня они вырастут, меч у плеча,
это в сказке – молясь, поклонясь, на коня сгоряча.
А в реальности что? Вы не видите разве как будто?
Донкихотствующий, камикадзе в неравном бою,
два клубочка, что дали мне в поводыри к тебе льются.
Не поются слова мои: яблочко то, что на блюдце
уговором «катись до окна, до полей в колею».
А орда-то, орда! Справа, слева, ещё изнутри.
С миллионом подписчиков. Лайки мы ставить устали.
Мне, рисующей жизнь, мне, выкрикивающей устами
из породы Моревен, той самой породы Марий.
Слышу остров-Буян слышу остров не всплывший, на дне,
слышу звон его, правду, девизы про равенство, братство.
За него, он утопленный, краденый, но нам сражаться.
За него – на коня. За него со щитом на коне.
За него, как игрок, всю на кон я поставила жизнь
и последнюю вечность – целительный воинству воздух.
Задыхаюсь уже! Поражёнными, что есть, держи,
сто процентно изглоданы – горло, гортань моя, ноздри,
да что легкие, коль сто процентно мечта в пятнах лжи?
Не смывается кровь… так не надо пластать было жилы!
Лишь одною надеждой, что ворон ещё не кружит,
мы, наверное, живы.
…Ты окунай нас белою рубахой,
как полоскали люди льны да ситцы.
В Крещенской иордани лёд, что яхонт,
он колет нам бока, скелеты, мышцы.
Прополощи нас, как бельё на речке
до чистоты, до белизны, до свечки,
что из вощины с травами из мёда,
прополощи до изначалья рода!
Кусай вода, холодная, уста мне,
кусай лицо, дери мне кожу в кровь и
до плача – при живом-то муже – вдовьи,
до плача при живой стране, до воя.
Когда в купель ныряешь – шея с камнем…
Всё тело – камень! Разомни до воска!
До пуха, мякоти его, до лоска!
До нежности! До теста – двухполосно!
Мне снится мама: как бельё таскала
она после Крещенья, в ту же прорубь:
отца рубаху, брюки, два носка и
ещё платьишки детские! И голубь
такой прозрачный вился и хрустальный!
Так не бывает: мамы вдруг не стало.
Как родины, страны, мемориала.
Она бельё полощет на Туре и
затем петлю накинет, побелеет…
Я, понимаю, все мы бабы – дуры,
но всё-таки зачем по Верхотурью
течёт и извивается буграми,
зачем петля на шею нашей маме?
Затем с сестрой тащили всё бельё мы
на санках вверх. Оно морозом свищет!
…Я тоже голову теряла от любвищи,
я тоже вниз хотела на кладбИще
среди всех буреломом и надломов,
но надевала крест и шла,
хоть больно…
ШКОЛА. КРСНОУРАЛЬСК
Невозможно содвинуть. Переваять.
Я-то помню линейку, что в школе и клятвы
про «погибнуть в борьбе», про «народ, с коим я»
и сквозь светлые слёзы «про подвиг, что ратный»!
Неужели всё в прошлом? Что было, прошло?
Неужели лежу головою в траве я?
Мне обидно, хоть вой. Но одно хорошо
то, что не предала ни мечту, ни идею.
Одноклассники: стрижены ровно под ноль,
одноклассницы: белые фартуки, банты.
Наша кровь голубая аллее, чем боль,
ярче, звонче, красней, солонее, чем соль,
раритетнее, чем фолианты!
Лучше так вот, как я! Ни купить-ни продать
за пушнину, за нефть, не сбежать в эмигранты.
И не так, как сперва в коммунистских рядах,
а затем во церковных вам рвать свои гланды.
О, как мне хорошо-то, о, как хорошо,
наплевать, что растёрта, что вся в решето.
Мне не надо навязывать небо! Отстаньте!
Ибо небо само мне прильнуло к груди.
Как любовник. О, правда ль, оно – высочайшее?
Так впадай всё в меня! Всю меня изведи!
Так, как клятва, что в школе моя настоящая!
В эту клятву пропащая я. Вся – до пращура.
До добра его. Города. Скарба и ящика.
Это высшее. Лучшее. Живородящее.
А не так, как сейчас Золотого тельца
чипование, банки, вранье… О, обрящем ли,
иль позволим, чтоб рвали до корня сердца?
Снятся, снятся мои одноклассники: локти,
их ключицы, их рёбрышки, блузки, рубахи,
ибо мир наш тончайший был вышит, был соткан,
ибо крепкий, где крылья во взмахе.
Помню все их родные, мои голоса.
Током бьёт меня за двести двадцать вся память.
Как же с курса мы сбились? Смогли проплясать
или просто проспать, Атлантиду утратить?
Сребролюбье кругом, ложь, предвыгода, блажь.
(Головою в траве я, а телом к дороге,
належалась за всех вас. В ладони – мураш,
а по небу орлица в элладовой тоге…)
Вы мне снитесь? Иль я себе снюсь до костей
до пупырышек кожи, сплетённых волос ли?
Как защитница преданных я крепостей,
всех разрушенных, проданных, выдранных, слёзных.
Не предатель – всех преданных, взятых во блуд.
Оттолкнуть бы упавшее небо руками!
Разгрести бы дожди, что упали на грудь.
И опять бы, и снова мне встретиться с вами!
НА КРУГИ СВОЯ
1.
Отведи меня в этот город Херсонес Таврический,
говорят, там апостолы,
говорят, алыча.
Я-то думала, боль моя из космической
да из звёздной уменьшится, горяча.
Я-то думала, станет, что маковым зёрнышком,
или лаковым пёрышком,
иль птичьим рёбрышком.
Мне её бы выкричать на причал!
Если б знать, что будет так, я б заранее
все бы лазы, щели все, сколько есть в душе,
заложила бы кирпичами, камнем ли
и ещё покрепче, чем вообще.
Я йодом, водою омыла бы рану,
я в неё бы травы, в неё бы цветы,
для неё льняные наткать бы ткани
и вывешивать белые эти холсты.
И стирать бы в проруби. А руки в цыпках.
И обветрилась кожа бы до пузырей.
Так же предки сушили рубахи, что рыбки
нитяные, крылатые тёплых морей.
Моя бабушка также рубахи сушила,
на верёвке прищипывала бельевой.
Вот прикрыла бы рану свою, хоть корзиной.
А теперь я увязла в ней с головой…
И она – эта боль, как венец терновый.
Я уже не пойму – это дар ли, не дар?
И при муже живом – эта боль, что плач вдовий,
и такое сиротство – на весь земной шар!
Я – ходячий музей этой боли, я – узник,
Лувр, Булгаковский дом, Госкино, Эрмитаж.
Мне уже всё равно про поэтов в Союзе.
Мне важнее, Иуда –
неужто предашь?
…Отведи меня в город мой-Корсунь, лишь там я
слушать колокол буду в златых куполах.
И Святою водою – от нового штамма
говорят, помогает на первых порах.
2.
Мне одно сейчас важно: идти, чтоб след в след
за княгинею Ольгою в Константинополь.
Для меня есть один исцеляющий свет,
где часовня, где Ольгинский ключ, где некрополь.
Как не мстить, чтоб древлянам. И как из груди
мне достать измождённое бремя столетий?
Я, как будто целована раной. Лишь это
мне понятней, чем руны лелеять в пути.
О, откуда бы князь криком смертным не рвал
эту степь, этот ряд золотого почасья –
хоть из смерти, приди! Где кургановый вал,
хоть с войны, хоть от женщин чужих – возвращайся!
Хоть с Калиновых этих смердящих мостов,
окровавленных! Но как не выть у погостья?
Не расстались. А лишь деревянная росстань
раздробилась на доли разлук, десять? Сто?
Глухота – высший дар! Не хочу слышать я,
как кричишь ты, крещёная, мне из купели,
как сваты были заживо, с ними – ладья,
похоронены в яме. А через недели
сожжены в жаркой бане и погребены
были следующие за шумным застольем.
Где ещё бы нашли столь вы верной жены?
Где ещё бы нашли столько бабьей вы боли?
Про четвёртую месть промолчу. По утрам
у меня из груди подожжённые птицы
да на Искоростень, на селенье древлян,
как из клетки выпархивают! Дай смириться
с тем, что можно не лгать, не морочить, внимать,
выпускать голубей, над потомками плакать!
Я ведь тоже не против реформ, как она.
Я за русскую честь. Я за благо.
О, вы, Ольга, красивы, княжна, так княжна.
Я за русскую доблесть так, как и она,
до неё нам осталось полшага.
Воевать, так не пряча лица, сердца, плеч,
месть за месть, зуб за зуб, век за век, меч за меч,
так учила доктрина филфака.
Золотая труба, жёлтый солнца живот,
веретёнца да вышивка. Данью обложишь,
как уйти? От солёного моря, оно
в моё чрево вморожено прямо под кожей.
ПЕРЕД ВСТРЕЧЕЙ
Не звонки от тебя всех звонков мелодичнее
и молчание громче всех звуков вселенной.
Не разъят белый свет мне на тьму безразличия,
потому и – обрящет! Уткнуться в колени бы…
Потому и хожу гордо: не получается
над тобою склониться,
прижаться отчаянно.
От любви это! Боль на лице от пощёчины.
От любви! Я отъята, разбита, раздавлена,
обескровлена, выжата, все червоточины –
это ты мне отставил! Мой избранный, явленный,
мой безмерно родной, невозможно родимый мой!
И ненужность тебе – всех мне необходимее.
Не вернуться обратно. Ржавеют педали.
И не надо отматывать мне комментарий.
Удалять, перепостивать, банить, светиться
и не надо вносить меня в чёрный твой список.
Вырезать из сетей, сколько есть, социальных,
словно Дональда Трампа, как вырубил Байден.
Обгорелому, вряд ли быть жарче опальных,
сам отправил меня на костёр из кроватей.
Заморозил всех бабочек в чреве. Могли бы
они вырасти в наших детей из объятий.
Ты женатей – свободных.
Правее – ошибок.
Впрочем, что ж о себе я? Плечистый ты, тёплый,
уходящий, бросающий, рушащий стёкла,
золотистый медведь, лань, олень, белка, лама,
рысь – мне в холку,
ты – стая волков, окруживших.
А я та, что застыла – скала, горы, камень.
Этот камень, что дышит.
КРАСНОУРАЛЬСК
Я помню, покупали как нам пряников пакет.
Так не кричи:
- Не пряник я!
Ты – пряник, зёрна, хлеб!
Ты – пища самолучшая на блюдечке с каймой.
Я думала, на поле я на бранном за войной.
Молю, шепчу, но я там
молекула и атом,
пронзённая стрелой.
Но птицы, птицы черным крылом накрыли: «Стой!»
Я им кричу: «Не пряник – я тульский, золотой!»
Но мне не верят птицы.
Одна из них садится
и вьёт во мне гнездо.
- Какой ты там – не пряник? Какая там «не пища»?
Еда – ты «от и до»!
Еда огню и пеплу, еда земле и свету,
Ты сладкая. Где мышцы, одна сплошная снедь.
Клюём, клюём по зернышку, по капельке, по небу,
по космосу, по нити, по половине в треть.
В любви я – тот же пряник, шарлотка, студень, манник,
ты отломи кусочек, что слева, миокард,
тахикардий прибавив, атак депрессий, паник.
Но не доел, оставил печенье, мармелад.
Черствею. Каменею. Мной забивать бы гвозди,
укладывать бы плиты, месить тугой раствор.
Я, словно в телефоне на очередь к опросу,
я сотая,
двухсотая. О чём там разговор?
О пряниках, конечно, что дорожают нынче,
Сам президент об этом недавно говорил!
Кто я тебе, любимый, охотник мой? Добыча?
Разломана на части, разъята на распил.
И пряничные мысли. И пряничные думы.
И пряничные крохи мне слов, хороших слов.
А я вот этой крохой полна, рахат-лукумна.
Мне мизера довольно. Ступеньки там, где ров.
Клянись, кричали в детстве. Сказали: ешь, мне землю!
Она, как тот же пряник из сахарных кусков.
Точней песка и глины не сладких, с вкусом хмеля.
Клялась я, запивая кусок земли рекой!
Я – пряник круглый, белый, с глазурями и вишней.
Одно прошу навеки, мы были так близки!
Он пряничный наш мальчик, сыночек наш, мальчишка.
Его побереги!
(Продолжение следует)
Последние публикации:
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
