Богатырская Атлантида (2)
Светлана Леонтьева (28/09/2022)
Николай Дубовской. Родина.1892 год
Глава 2.
Родина
…а она говорит на глаголах добра, на наречьях любви,
а она говорит там, во мне неподъёмною глыбой!
Моя родина вся – целой массой безмерной парит
и во всех временах, моя родина – это мой выбор!
Океаны вокруг и огромная – как так смогла
и огромная, как в моём маленьком сердце вместилась?
Кто посмел вдруг сказать про неё, как империю зла.
И не бензоколонка она. И не просто, чтоб недра на вырост.
Отвоюем её от бесчинствующих, от проказ,
отвоюем её от фашиствующих, хватит. Хватит!
Мы не просто телами, мы жизнями платим и платим
каждый раз!
На гибридной войне.
На природной войне.
Да в микробном бою.
За великую землю, великое небо всерусья.
Мне лишь нужно одно: взять в ладони ладошку твою,
понимать твои сказы, как высшую степень искусства.
Мне позволь быть твоею от соли и пота твоих,
от сохи, от лесов, от лугов и от этих нагих
невозможных просторов. Пока не устану кричать
я в три горла, в три моря, покуда рука горяча.
Через эти года – умоляю – не сдайся врагам,
через эти века – говорю – на твоих языках
на совковых, на ватницких, царских, артековских, всех,
москаляцких, солдатских, кухарских из века, что в век.
Ни наград у меня, ни медалей нет, ни орденов,
но зато есть уменье любить. У меня есть любовь.
И умение детям любовь эту передавать
по пин-кодам в крови, по штрих-кодам всей жизни. И сметь
за тебя мне гореть, за тебя перелиться в слова
сразу – в медь!
Помню русский твой дух, помню запах, и вкус твой и цвет.
Отобрать даже смертью никак не получится!
Нет.
ВАВИЛОН
Как же разминулись мы речью? Языками?
«Ой, настала жаль туга да по всей Украйне».
Об руку бы, рядом нам, понимать друг друга!
Одиноко, душно нам, невозможно, туго.
Чем же лучше твой язык яростный, Украйна?
Чем же лучше вой и крик, плач и визг трамвайный?
Чем литьё сплошней? Металл жарче алюминий?
Вавилон нас истоптал.
Рухнул всей твердыней…
Дай хотя бы нам глоток из ковша ли, скрыни!
У меня так с этих пор тминней и рябинней…
Хочешь сердце дам – боли!
Хочешь лёгкие – дыши!
Хочешь, на – Сибири!
Только молви, говори, Ярославной плачь, ори,
пей, кури, смоли, искри. У тебя вся речь внутри,
если вырвать потроха,
вены, жилы, кость, гортань,
не получится забыть, да хоть кожу снять, что ткань,
не получится забыть, ты хоть весь народ изрань,
хоть нас всех перепахай!
Хоть всех вместе испали – встанет он из-под земли
мой язык! Украйна, как? Брат родной тебе – не враг.
Чем я хуже? Ты сравни
мова-речь,
ладонь-кулак.
Вместе были искони!
Злыдень писючсный – маньяк так звучит. Зачем же так?
Не хочу про власть, про красть, про врагов бескрайних.
«Ой, настала жаль туга да по всей Украйне».
Я сиротство так ношу по отцу и маме.
Как вериги, кандалы, шило, гвозди в сердце!
…Мой язык лежит в пыли брошенным младенцем.
Как он плачет – душу рвёт – тянется руками,
не могу уже испод слушать это!
Ртами
нам какими вам кричать: Люди, не губите
в дым, в туманы, в войны, в чад,
в гуглы, Фээсбуки, в чат,
во вай-фай и в твиттер.
КАРФАГЕН – ТУНИС
Вот Римское войско всей плотью, всей мощью
усаживается в галеры морские.
И парус надут. И наточены копья,
и вьётся дорога: недавно мостили.
Базальтом и габбро от горной породы,
от колотой чаши – наземной брусчатки
ведут вниз тропинки и торные сходы,
а центурионы истошно молчали.
Мне жалко и тех и других: павших, бравших,
хоть мысль не нова моя, я всех жалею.
Мне жалко Катона и всех предрекавших
«Падёт Карфаген», и он пал до паденья.
Но люди, но люди! Рабы и рабыни,
младенцы, кричащие горько в утробах
на гордой, чарующей душу латыни,
на сгибших своих музыкальных синкопах.
Минор параллелен! Мы в ритме зависли.
Ползёт черепаха к воротам седая.
Рыданья, рыданья, сплошные рыданья
простого народы.
Те, кто был в Тунисе,
ходил по развалинам, видели камни,
на каждом бы высекла я, что в сенате
всё также глашатайствуют демократы,
которые стали давно автократами.
Ах, батя, ах, батя, ты где? Он в штрафбате.
Растерзанный в пыль и сожжённый не выстоял.
Осталась основа: камнями когтистыми
вцепилась. Мальчишки тунисские ищут тут
монеты старинные и драгоценные
блестящие крохи, что вымело пенное
беспечное море. Вот прядь кипариса,
верблюды бредут по пустыне Туниса,
И кони. Слоны. Да в повозках бизоны.
скормить Карфаген нам за две и три лиры.
Коль есть человек – даже боги бессильны.
Мы долго бродили. Ах, как мы бродили.
Пока не устали в бессилье.
Пока не покрылось тунисскою пылью
и копотью небо. Так быть виноватым
ещё до вины. Быть убитым когда-то
ещё до рождения. Чтоб резать вены,
как нож поточить. Да, мы все – Карфагенны!
И чтобы не пасть всею мощью трёхтонной
изгнать из себя надо Марка Катона,
вцепиться зубами, унять свою прихоть.
И лихо пройдёт.
Тихо станет.
Так тихо!
…И вся история моя – ты, только ты.
И твёрдо знаю, что предашь, продашь, обманешь.
Но для чего храню я лоскуты
добро бы только у себя в кармане
гораздо ближе, горше и больней.
Вот еду я на поезде – мириться.
Порхают бабочки – предвестники детей
в глуби, во чреве – маленькие птицы.
Как руки целовал.
Как раздевал.
Как гладил ты по беззащитной шее.
И вот с тех пор, коль кругом голова,
нормальных полюбить я не сумею.
Предателю
открытые врата,
все окна, крыши, сломанные стены.
Вот твёрдо знаю: не ходить туда.
Вот твёрдо знаю. Но дрожат колени…
Дыханье рвётся, где там ИВЛ?
Внутри не сердце – фарш! Почти котлеты.
Лишь вспоминаю: как мы не одеты
и как близки,
и как дыханьем грел
мои ладони… Всё! Ну, право, всё.
Икара участь и Далилы участь
одна и та же. Небо не спасёт.
Стой и кури, так будет много лучше.
Гляди в окно. Пейзажно. Высоко.
Всё, что ни говорю – тебе все звуки.
Ни горлом, связками, ни даже языком,
а небом говорю! И солнечным комком!
Напрасно, знаю, простирая руки.
…Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.
Я – последней рубахой с тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на восемь лет, даже
лет на шесть. На двоих у нас только ириска,
бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.
Защитить как тебя от меня? Так жалею…
А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?
Я над раной твоей руки, словно бы грею.
А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?
Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,
биты катаны, шерстью овечьей прошиты.
Мы не дальние, близкие самые. Язвами
расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!
Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,
эти губы дрожащие в полуулыбочке.
…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь
и зажаты в горсти – не цветы, а булыжники.
КРЕЩЕНИЕ РУСИ
Как вспомню: слова – горлом, через край,
а от сердца отмерзают рубах льдинки!
Это были люди-горы! Человек-гора,
правда моя, солнце моё, князь наш Владимир!
Как вспомню: сразу летописи сквозь меня
сами тянутся, сами впиваются мыслями, фразами.
Княже, княже, седлает гнедого коня
во леса, во болота, чьи звуки бекасами,
куликами захвалены, слушать, да слушать бы.
Сквозь повязку виднее, сквозь ночь неоглядную,
только летописи все сквозь меня: тело, душу ли,
сердце бьётся, как в стёклышках: Ладо, о, Ладо мой!
Князь Владимир начально язычником славился,
Перуну поклоняющимся был на капище,
как сейчас бы сказали без почвы, без траверса,
да ещё пять имел жён, Рогнеду облапивший…
Эти руны-царапины, как носить камни мне?
Как мне полою стать?
Как пустотами вымостить?
Супротив слать хазар войско во поле бранное?
У кого мне просить мира, правды да милости?
Далеко и не сразу случилось великое,
поначалу от волжских болгар шли послания,
латинян, иудеев шли грамотки-скликанья.
Но однажды был сон князю под утро раннее.
Византия приснилась ему красно-красная,
Византия приснилась ему светло-светлая.
Со святыми Кириллом, Мефодием. Плазмою
вдруг прожглось все нутро его, жаркою Летою.
Словно острою бритвою память порезана,
забывайся, язычество, ты со стрибогами,
эти меткие, словно мечи, были лезвия,
обкромсали все жилы, все вены, все органы:
слуха, зрения и осязания прошлого,
были идолы свергнуты и в речку брошены,
а покуда топились они в льдовом мареве,
заходились фигуры их в пламени-зареве.
…И выходит выплакивать Анна. Исподнее
на ней только бельё да чепец бледно-розовый,
византийская девица, что порфиродная
да багряных кровей
да морей абрикосовых.
- Я сточила своих сорок свадебных посохов,
сердце разорвала я на льдинки под грозами,
и я лоб раскровила, молясь над утёсами,
и ладони я стёрла, до ран они стёсаны!
В Херсонесе очьми болен был Князь наш солнышко:
- Ах, ты лапа моя, моё пшенное зернышко.
Собрались из Корсуни епископ, священники,
возложили ему на чело руки белые.
Я-то знаю, есть таинство: в пол, чтоб коленями,
я-то знаю, есть таинство: раны горелые,
как Руси всей залечивать от чернодырья,
от русалок, от леших да от нетопырья.
О, былое! О, русское! Если не руки,
если даже не ноги, хотя бы подошвы
целовать нам Владимира-князя, и звуки
слушать флейты, гобоя, баяна, ой, что ж ты,
ибо дождь! У меня дождь сегодня! В Днепр греться,
где народ целым миром в посконных рубахах,
это лён, это цвет, это ход, это детство,
это то, из чего родились мы – из праха!
Когда я раздвигала нутро, я рождалась,
разжимала я мамино нежное чрево:
утыкалась своей головой в её алость,
выходила всем телом из тела.
Режь держащий канат, режь скорей пуповину,
заверни меня в лён, в одеяло, в холстину!
И крести во Днепре меня вместе со всеми,
князь Владимир на всхолмье стоит, ноги в стремя,
собиратель земли нашей, вещий Креститель,
благодать-то какая, ловить сердцем время.
И ловить небо горлом! Звучите, звучите
вместе флейты, гобои, гортани, молитвы.
Я теперь поняла, что такое есмь лидер,
кто воскликнул: Живите!
И пошли мы вот в эти пресветлые воды,
во истоки, во знанья, в восходы, исходы.
МОЛИТВЫ
Все молитвы мои, все, сколько есть, конечно, о детях,
все молитвы мои – бессвязные, слёзные – о моих родных,
говорю, шепчу, у икон молюсь, не болейте,
да минуют вас эти игрища зол мировых!
Да минуют вас эти мании, фобии, стрессы, печали,
разухабистость, кражи, обманы, суды и жульё!
Я хочу, чтоб вы встали, когда безнадёжно упали,
я хочу, чтоб прощали обидевших, взявших ружьё.
Не хочу, чтобы око за око, за зуб чтобы зуб и тем паче
не хочу, чтобы первым удар. Не хочу, не хочу, не хочу!
Поля битв и сражений, майданов, безумств, революций и стачек.
И поэтому в церкви я ставлю за свечкой свечу!
И вздымается жёлтое пламя! Прозрачное! Тонкое! Роз в перламутре
так сияет свечение, так размыкаются звёзд хрустали.
Вы побудьте светло и надмирно, наднебно побудьте
в моих мыслях, мечтах, в моих грёзах, родные мои!
Разрываю все цепи, канаты, которые могут отъять вас,
раздираю напасти на части, на крохи, на пыль, на пыльцу.
И всем чёрным дорогам не быть! И не ставить препятствий
вашим светлым дорогам по ровной стезе, по плацу!
Поддержите Христа! До Голгофы, по травам, по мхам, по каменьям
донести на плечах изумрудный, неистовый и невозможнейший крест!
Проливаюсь я в вас в золотой ваш запас, по нетленьям,
по просторам, пространствам, в ваш мир, в ваш тугой Эверест!
В ваш реестр, распечатки, закладки, Зюйд-весты, Норд-осты,
в переезд, в переплав, в манифест и отъезд, и приезд!
Я без вас не могу! Я без вас, словно ствол без берёсты!
Я без вас, как без кожи! Тоска моё сердце доест!
Вот чему я учила: князь Невский да песнь Святогора,
про былинный я дух говорила, про старцев из монастырей!
И пускай будет так. В этом мире я только опора,
что из светлых светлей, из надёжных и добрых – добрей!
***
Вы не останетесь там, вы вернётесь на землю к людям!
Покружив в высоте, прислонясь к небесам, временам.
…А в пустыне – жара. Бедуин золотой на верблюде.
И орёл высоко. И нет счёта часам и годам.
Здесь дороже воды лишь бензин – этот масляный, жаркий,
здесь шершавей воды – лишь дождя золотой виноград!
Это наши проникли идеи – славянских пред-предков
во всеобщее равенство, братство, в один райский сад!
Это было тогда ещё, до пред-убийств, до бомбёжек
и до натовских происков. Впрочем, весь мир – бумеранг!
Озверелые толпы, дикарские, злобные рожи,
длинношерстные лапы, ты – чудище, орангутанг!
Да, весь мир бумеранг, да, весь мир это кольца спирали,
кто вчера был убит, тот вернётся на землю огнём!
И сбылось, что пророчили книги, пророки вещали:
саранчою обсижены злаки, что чёрным углём!
О, прожорство
твоё ненасытное, алчность и жадность,
нефтедоллар, разинувший дико драконию пасть!
Как известно, скупой платит больше и горше, чем дважды!
Платит трижды, четырежды! Можно ль так грязно упасть?
И теперь спи спокойно, рассветный Муаммара Каддафи,
так же, как Слободан, как Хусейн!
У меня из небес
окровавленным сгустком выплёскивается акафист,
не исламский, а мой православный, божественный текст!
Уходя, уходить вы не смейте! Когда рассеребрены знанья,
обезглавлены правды в горниле Америк-Европ,
раскультурены Библии, суры размыты в Коране.
Стоп!
Мне от мёртвых стихов уходить. Вам от тления жаркой утробы.
Коль проснётесь пораньше, будите весь космос. Пора!
В падеже он винительном,
он, как в пробирке, где пробы
на предмет человечности,
как в межравнинье – гора!
КРЕПОСТЬ
…А стены Кремля, видать, широки,
а стены Кремля зубцами проткнули
все сорок небес, всех желез крюки,
тогда я – агент этих вот вестибюлей.
И вешалок. Там, где в музей главный вход
Дворца Патриаршего. Башни Кутафьей.
Москва, словно улей кишит. В ней народ.
Москва не резиновая, но растёт.
Я столько нащёлкала здесь фотографий!
Я столько здесь раз причастилась – агент!
Агент причащённый, прощённый дороже!
Весь Кремль сквозь меня, словно бусы продет
под кожей!
Ему ли не знать, сколько книг я прочла
от станции Фили, Арбатской. О, если
воскликнул Случевский святые слова:
«Быть ли песне?»
А быть ли взаправду? Не музыка – лёд!
Я вмерзла в неё вся – по горло, колени…
Агента Кремля ничего не убьёт,
ни площадь, ни мысли, ни вымерший Ленин.
Ни снег этот мокрый, что мне по щекам!
Ни дождь, обглодавший деревья на Пресне!
И всё же, Случевский, зачем это вам:
«Быть ли песне?»
Вы тоже агент? Реагент? Злая соль?
Кристалл с тугоплавкой немыслимой гранью?
О, как загустела во мне ваша боль,
не выхрипеть тонкой гортанью!
Агент Ломоносова, Пушкина ли,
агент всех шарфов Айседоры!
И самоагент! О, меня как нашли!
И как распознали в янтарной пыли!
Нет, песне не быть! Песней спорить!
И в лоб толоконный ей фразы вбивать!
Себя ей убить! А в других ей воскреснуть!
Поклон тебе, песня! Виват! Исполать!
Быть – песне!
РАНЫ
В моих душевных ранах всё равно свет и добро!
Какие бы ветры не гнули, не выли.
В них такое отсвечивает серебро
со скоростью мяты, изюма, ванили!
В моих душевных ранах. Откуда они
ты не спрашивай, сколько в них цивилизаций
и сколько разрушенных стран в них звенит,
какие исчадья, в них войны клубятся.
Какие сдвигаются материки.
Какие галактики стонут от крика.
Я их замуровывала бы в стихи.
В бетон бы закатывала безъязыко!
И всё-таки близь в них! И всё-таки свет!
Вложите персты в мои раны – там небо!
И каждый простор в них, что башня, продет
цветами, листвою, огнём бересклета.
Живящие раны – росою, пыльцой…
Мертвящие раны – черны, словно омут…
И в каждой, разверстой – ты! Руки, лицо,
слова твои, фразы искрятся, не тонут.
И в каждой, ещё не зажившей, все мы!
И в каждой Алёша сквозит Карамазов,
и Данко, нашедший дорогу из тьмы,
о, раны мои, перешедшие в язвы!
Нет. Я не смакую вас. Я по утрам
бальзамом, зелёнкой лечу вас. И сказкой!
Я так закалилась в борьбе. Тарарам
меня не страшат, меч, ни сталь по-дамасски.
Ни стрелы, ни лук, ни кинжал, ни шипы!
Ни россыпь клевет, оговоров, наветов!
Всё, что не убило – воздвигло щиты,
пропело мне гимны и «многие лета»!
И каждая рана теперь – Иордань!
Я трижды крещусь, окунаясь до донца.
И сколько меня ни терзай и ни рань,
во мне прибывает лишь солнце!
ТЮТЧЕВ
"На Петровском молу, глядя в сторону солнца..." –
так писал накануне войны Крымской Тютчев.
А России предложено вновь расколоться
иль повеситься. Вены порезать. Вот – крючья!
Отрекись. От себя. От основы российской,
ей предложено – просто самоубийство...
Год, заметьте, не нынешний и не столетье,
век, заметьте, не нынешний, не двадцать первый.
А у запада в бешенстве вновь сдали нервы,
снова Фёдор Иванович пишет: ...манеры
с каждым часом враждебнее...
Сорваны цепи.
И по всей вероятности схватка до гроба,
и "по всей вероятности с целой Европой".
Да когда же насытится злая утроба?
И когда же насытится эта особа?
(Вырви крик ей из горла, из слова, из зоба!)
...И эскадры вошли в море Чёрное наше,
в море Белое, Баренцево, атакуя,
взяли Керчь, а затем окопались в Кронштадте,
в Петропавловске...
бомбы ложились вплотную.
(Простирай в небеса ошуюю, одесную!)
Восклицал горько Тютчев. Скорее, вопил он,
было чёрное солнце и рваные тучи!
Как от взрывов солдат был распорот – все жилы,
а война – это горя могилы, могилы.
Не предательство это, а заговор, Тютчев!
Это лживое, подлое, наглое действо,
никому не желаю такого соседства!
Никому не желаю такого я свойства,
ни кому, ни кому! Ни врагу, ни волчаре.
Эти запада штучки – в жарчайшем угаре.
Надоело до колик нам ваше "херойство!"
Я совсем никогда не хотела в Европу.
Не хотела в Америку. Здесь у нас лучше.
Простирал он ни лёгкие песенки – вопли,
Фёдор Тютчев!
МОБИЛИЗАЦИЯ
За город наш, за театры, за памятники, за ротонду,
за то, чтобы не погибла наша цивилизация,
я объявляю взаправду всеобщую мобилизацию,
и всё, чтобы для победы, и всё, чтобы только для фронта.
И хватит смотреть на рябинки, и хватит слащавых нам песенок,
и хватит тупых детективов, раскрученных до деградации.
Глядите же: родина наша сражается и ей не весело,
и мне, и тебе тоже светит всеобщая мобилизация!
Не путай с декоммунизацией.
Не путай с денафикацией.
Война же, война же… с гробами, с убитыми и покалеченными,
детишки нам мёртвыми ртами кричат: не предай отечество.
И матери те,
чьи дети погибли на поле солдатском,
что враз поседели и краской уже не закрыть причёски.
Они почему должны нам терпеть и не выть стараться?
Когда на кровавом рондо в груди у них всё клокочет!
Звоню и звоню знакомым, они, словно в ус не дуют,
а если бандера с войском порвут нашу передовую?
А если калибром НАТО в макушку кремля вдруг сбацают?
Проснись, ну проснись, Россия, вскричи нам мобилизацию!
И, бабы, мы встанем войсками.
И выйдем в поля сражаться мы!
Эй ты, я стреляла в тире, за мишку в мишень попадала я,
за плюшевого зайчонка и за осминожку алую.
Нет, так не пойдёт: кидалово страны своей. Всё не просто,
закончились девяностые лохастые и клювастые.
Объявлена мобилизация.
Словами кричать? костями? глазами? Иль рваным слогом?
Объявлена мобилизация за родину, маму и Бога!
А если, представь, в дом вернёшься туда, где нет больше дома.
А если, представь, вернёшься в Россию, но нет родимой.
Поэтому – мобилизация для нашей победы бездонной,
иди и веди за собою живых журавлиным клином!
(Продолжение следует)
Последние публикации:
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
