Поэзия

психо

грачи орали в микрофон,
и весенняя капель зеркально морщилась в лужах, 
и ворона с лицом голодного ребенка
жаловалась на жизнь кустам остролиста
и дворнику Ефиму.
а я искал любимую
в прозрачном лесу девушек,
и каждая девушка вертелась каруселью,
и щебетала на птичьем: «я здесь! я здесь!..»
но лопалась застекленная ложь многоэтажек,
акварельный весенний обман расплескался.
не солнце светило, а лягушонок
колыхался в запотевшей колбе со спиртом.
золотистые блямбы играли в хлопки,
береза стояла с пустым кулечком в руке,
как сумасшедшая пловчиха
(или Венера Милосская, упакованная в полиэтилен).
она невпопад смеялась грачами,
но смех не взлетал высоко,
отражался от мокрых деревьев и стен, от света и луж,
как ангельский голос в соборе.
и праправнучки снежинок с грацией ртути
текли по дорогам — по своим журчащим делам.
хромированная Венеция,
заросший в блестящих трубках и раструбах Harley.
не обращая внимания на хрупкий храм февраля,
я не мог прийти в себя. 
последний снег лежал на затылке,
как обедненный — нет — как нищий уран.
весна — день открытых дверей,
перерезанных вен и рек трамвайными проводами.
нашествие фальшивых алмазов, ре-диезов.
румяная печать снегирей разломана.
вот так в феврале береза надела мамино платье,
и подол ветвей волочился по мокрой земле.

***

бережно относись 
к тому, что никогда не повторится…
так мальчишка в ковбойке задувает свечи на торте,
будто детеныш ветра с толстыми губами
задувает пожелтевшие каштаны в парке,
но силенок не хватает, только несколько листьев гаснет.
время и клыки — всё вернется на круги своя,
но мгновения настоящего страдания и настоящей любви
неповторимы. и иногда, только вывихнув ногу,
присядешь возле водонапорной колонки и посмотришь,
как муравей бодро покоряет подорожник,
как змеится трава в воде: зеркало, заросшее 
зелеными лезвиями,
и улыбнешься, вспомнив, как вы целовались под ивой,
под мамонтовой бахромой — два первобытных ребенка.
небо ваших отношений, как плакат киногероев,
держится на канцелярских кнопках-мгновениях.
это сад инкарнаций.
любовь — аленький вьюнок,
и он чудом пророс внутри желудка
среди кислотных идей и желудочного сока,
среди кусков непереваренного мяса и овощей,
и нежно тянется по пищеводу к горлу —
так иногда задыхаешься от любви,
будто проглотил настоящую розу с шипами.

рыба спасена

как шпротина — весь в масле —
лежу, обезглавленный, в лунной жестянке.
золотистая кожа печет на спине,
а где-то рядом глухо гремит ночное море:
звездное чудовище на цепях волн
бросается, но не может до меня дотянуться,
царапает лунным когтем подоконник.
а ты давно спишь, свернувшись улиткой,
и что-то двигается на потолке, как платформа 
в кубике-рубике
и мне чудится: эта ночь уже существовала до меня.
рождается страх из красного кипятка —
хватаю простыню, как пойманная рыба — воздух…
ты рядом — слава богу.
так заасфальтированные дорожки привыкают к дворникам,
будто парализованные серые удавы —
к заботливым кроликам,
так и мы привыкаем к своей жизни.
и я чувствую твое сердце рядом,
как кувшинку, плавающую в ванне с кровью
(желтые эмалированные изгибы
повторяют очертания твоего тела),
а ночь пропущена сквозь москитную сетку и отжата,
как чайная заварка. 
приятная теплая горечь…

понимаю, что пора спать.
завтра будет новый день, новая пища,
но старый зверь не хочет умирать,
упирается лапами мыслей,
не желает покидать спящий день,
который уже никогда не повторится.
и сад в сереющем небе бодается
оленьими рогами деревьев,
и блаженный сон подступает к глазам,
как сияющая смеющаяся вода.

прежде чем исчезнуть, я понимаю,
что рыба спасена, если влюблена…
и нежное дыхание
протапливает в твоем плече сказочный грот,
как в живом воске.

письма в огонь

с тех пор, как ты растворилась шипучкой аспирина
в высоком бокале окна,
в рассвете с пузырьками птиц,
убежала деревцем в незастегнутых босоножках,
длинноволосой выдрой нырнула
в упорядоченную лаву метрополитена,
я сам себе напоминаю полено,
из которого скальпелем вырезаю твой образ.
ты гуляешь вдоль берега 
(жидкого рояля, предназначенного для игры
босыми ногами…)
и, клавиши волн наугад нажимая,
наша музыка могла бы звучать вечно,
если бы мы жили поперек времени,
брали бы кувалды и выламывали стены
хрупкой скорлупы мгновений, продлевая себя.
но время неумолимо несет нас
по супермаркетам и буеракам.
новым мирам тоже нужно дать шанс проявить себя.

ты уехала в Рим,
напоследок выгрызла мне лицо и пах, как лисица.
это — желание выбраться из прошлого,
из чужой змеиной кожи, из спального мешка.
кто-то дал поносить чужое сердце.
ты — недомогание, лирическая болезнь,
от тебя бессмысленно искать лекарство —
остается писать стихи, слагать стансы на станциях
или спать с другими женщинами,
составлять фоторобот по памяти первой любви
(здравствуй детский садик: низкий кирпичный дворец
на курьих ножках и болотистое поле чудес
за павильонами). мы фототрофы
и питаемся светящейся пылью,
как тюлени, булькаем лирическим жиром,
перетоплены в свечи тех, кого мы любили.
я не знаю, кто эта женщина, которую я увидел в тебе,
но ты подходишь к ней,
как подходит бронзовая рама к пожару.
я спросонья ищу губами тебя, руками,
с корнями выпрастываюсь из легкой земли сновидений.
я вижу акварельных привидений
солнечные жабры. жалюзи выдыхают танцующую пыль.
разлука — грустный леденец для взрослых,
танец на крыше небоскреба, который, крепко ухнув,
вот-вот осядет под взрывом.
я бы самолично отвез тебя в аэропорт,
но услышал крик судьбы: «апорт!» —
кто-то безжалостный бросил мне боль, как собаке кость.
да ну его к Эйнштейну!
прощай.
пиши письма в огонь.