Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

как прекрасен ее пупок.

такие изящные выемки находишь в бракованных свечах

или на стволах вишен — место, где обнажилась кость,

отмерла старая ветвь или передумала рождаться новая.

узкие джинсы — когда развешивает их на стуле —

похожи на картонные цилиндры внутри рулонов.

босоножки на высоких каблуках —

жилистые царицы-скорпионши

с выводком жал, выкрашенных черно-алым.

и главное — глаза. глаза... там всегда

мреют и плывут зеленовато-серые рассветы

инопланетные,

или угасают янтарно-жемчужные закаты

безлюдные.

таинственная планета, и жизни — разумной, хищной —

на ней нет,

или она ловко прячется от меня

за границами век, за туманами и озерами.

иногда промелькнет пятнистый монстр страсти,

точно перед объективом дискавери,

но отвлекают пыльно-шелковые облака,

темное пульсирующее солнце.

ее красота отзывчива и тепла — будто трон с подогревом

или электрический стул с подушечкой от геморроя.

заботливая красавица,

не трепанированная зубчатой самовлюбленностью, —

это редкость: так бриллиант в кольце

искренне переживает, если ты порезался

во время бритья. кто же ее создал,

подарил мне?

все вещи в доме пахнут ароматным уютом,

и даже гладильная доска — близорукий птенец птеродактиля —

смотрит на меня великодушно.

а почему бы и нет?

во мне скопилось так много любви — как радия в закромах

миролюбивого диктатора.

пора уже устроить небольшой термоядерный взрыв

семейного счастья.

 

 

 

 

 

 

идем сквозь снегопад. вечер.

то ли улыбаюсь, то ли кривлюсь. плотная тишина

проступила, как белые вены в синем воздухе,

стеклянная кожа покрылась пупырышками —

и мягкий хруст твоих сапожек. ты мне что-то говоришь

(о проросшем луке, о пользе рыбьего жира),

а слова косо и глухо врезаются в снежное марево,

как бревна сплавляемого леса по ночной реке,

но я отдаю тебе сколотую часть головы с ухом,

как ручку от разбитой чаши — сам же слушаю снегопад,

заповеди снежинок: не люби, кружись, избегай

тепла и тогда попадешь после весны в ледяной рай...

брр… сколько же миров, которые мы никогда не поймем

и они не поймут нас. держимся за руки

(потертая медная бляха «влюбленность»),

сплющиваем пропасть между нами, а снегопад

киянкой тополей

забивает огни, электрические гвозди, золотых ежей

в густую тьму, отороченную насыщенной синевой,

и движется снег с подветренной стороны на деревьях —

шевелят плавниками снежные русалки

на черных ветвистых стволах,

но они счастливы! господи,

сколько же вокруг снежинок — снаружи и на ребрах… внутри

мы — полубоги — идем сквозь рваные сети зимы,

а сумасшедший разбрасывает почтовые марки

с сенбернарами, как конфетти...

 

 

 

 

 

* * *

 

...срез бескрайнего океана. а там…

а там мертвые небоскребы клубятся в бездне

под нами, косяки сонных рыб замерли над проспектом,

как подростки с листовками,

и церковь, точно космический корабль, покрытый илом.

и грациозно проплывают лица-медузы —

люди, которых мы когда-то любили...

 

 

 

 

 

* * *

 

утренний воздух

пахнет мокрой солью и ненаписанным стихотворением,

чмокает холодильник беззубыми деснами,

и ты вспоминаешь спиной сознания —

река из детства, широкая в бедрах, легла на спину.

точно дохлые коровы после наводнения,

дрейфует весенний снег в черных проталинах,

а выше нахохлился, как совенок, твой родной городок —

там жирафы из красного кирпича пятиэтажек

мерно пожирают плоды со спутникового дерева.

это не грусть, не ностальгия, не мысли ни о чем —

это принцессе в гареме приснился отчий дом, и она

еще не стала частью эротической сороконожки,

покорной, подлой, коварной.

 

 

 

 

 

***
день странный, гнетущий и неподвижный, 
и в то же время легкий, плоский, как высохший клоп. 
трава на лужайке играет в заключенных, 
скованных одним фотосинтезом. 
и яркие пятна тюльпанов плотоядно бросаются в глаза –
гетеродонтозаврики с напомаженными пастями.   
по любой теории вероятности – всё это невероятно. 
ты, я, мы, хмуро-солнечный день 
под жемчужным облачным полиэтиленом,  
мыльный пузырь, который отказывается лопаться. 
и радужная пленка прочней, чем кожа ската. 
ты смотришь по-женски вопросительно,
но нет, я здоров, любимая, я здоров,
а вот все формы жизни – звездная болезнь вселенной, 
и время её вылечит – вылечит от нас. 
смотри же, как красиво срываются в голубую пропасть 
вальсирующие пары скворцов.
давай же обнимемся. просто так.

 

 

 

 

 

* * *

 

жизнь — как рукопись, которая растет сама по себе,

вермишель, брошенная в кипяток бытия.

набухает словами, и ты сам не знаешь —

опубликуют? что останется после тебя?

нелепая ария детского вранья.

 

 

 

 

 

* * *

 

вечность проплывает мимо

величественно и презрительно, как гренландский кит.

эти брызги, минуты, секунды — смотри, они твои…

нищая форма жизни...

но я улыбнусь: на ваших прочных космических крейсерах

миллионолетья

никого нет, а звезды бессмысленны — ядерные плевки.

все планеты сногсшибательно мертвы

и ядовиты.

смотри, вечность, на нашем утлом плоту

из плоти, кредиток и быстрых слов

кипит жизнь, борщ и любовь...

 

 

 

 

 

* * *

 

прошлое — территория невидимок.

мы брели по мелководью — лики ступней —

брели по лезвию искривленного меча,

и закат разливал золото по травам —

подсолнечное масло в зеленые бокалы...

 

 

 

 

 

***

так в юности высовываешь голову 
из окна дребезжащего трамвая.
и теплый ветер бьет по коренным зубам, 
будто невропатолог молоточком по коленям. 
заливает в твою глотку расплавленный хрусталь,
а ты, счастливый фальшивомонетчик, ухмыляешься,
задыхаешься, щуришься, 
и об твою голову с глухим звоном 
разбиваются воздушные замки –
разлетаются на пузырчатые осколки кислорода, а тебе 
так хочется жить – до сказочной жути, 
до нежного озноба, 
от неземной тихой радости
бурлит оптимизм – золотое озеро с пираньями, 
в которое забрела глупая раненая корова.  
и ты летишь в карете, обвязанной пачками динамита, 
сардельками смерти, и за тобой 
бархатно, штриховано тает бикфордов шнур,
ты знаешь – огонек тебя не догонит,
а когда всё же догонит – ты встретишь тихий 
шипящий сквозняк лицом к лицу: 
револьверное дуло, приставленное к дверному глазку,
чтобы запечатлеть последние картинки
в чудном, разлетающемся мозгу –
на живые, хнычущие осколки.