Поэзия

Прошлое –
Сплошная лакуна,
но звучит над тленом листа
огненный укор Аввакума,
Властная Петра правота.

Взор свой распаляя морозный
и сменив топор на перо,
Курбскому ответсвует Грозный
яростно,
надменно, хитро;

и, еще до славы московской
вознося витийственный пыл,
речи извивает Туровский,
молит и клянет Даниил,

и из темноты. Из тумана
призрачно седой старины
вещие запевки Бояна
отсветом и эхом слышны…

…Снова на тяжелых страницах,
дерзостен, свободен, велик,
сетует,
взывает,
искрится
русский непреложный язык.

Он, высокой правде причастен,
лжи не угождая пустой,
строг и беспощадно прекрасен
искренней своей
прямотой.

И, покорен древнему звуку,
радость отстранив и беду,
с гордостью и трепетом
руку
тихо я на книгу кладу

и перед дыханьем былого
строго обещаю беречь
вещее славянское слово,
праведную русскую речь.

Безымянные

Мастера и подмастерья седые,
слава русской старопрежней земли.
Вы построили кремли и Софии,
поклонились им –
и тихо ушли.

И, не думая о суетной славе,
жизнь свивая как суровую нить,
вы сочли себя смиренно
не вправе
имена свои для нас сохранить.

Забывая свист плетей и печали,
получая черствый хлеб да гроши,
вы чеканили,
гранили, ковали
по высокому приказу души.

Воздвигая купола золотые,
в злую стужу облачившись в тряпье,
вы работали
во имя России.
Обретая в нем бессмертье свое.

И она в своих трудах неустанных,
день грядущий начиная с нуля,
помнит подвиг ваш и вас –
безымянных
и бессмертных, как родная земля!..

Отзвенели и вьюги и мороз
и – невзгода недолгая – забылись.
Но земля их запомнила всерьез –
и весною сады не распустились.

И для глаза тревожны и горьки
Средь зеленой торжественности лета
Опаленные стужей вишняки,
Слив и яблонь сквозящие скелеты.

И лишь где-то, печально одинок,
веря солнцу теперь не без опаски,
проступил сквозь листву тугой листок,
Словно кровь сквозь бинты и перевязки.

И уже все заметней там и тут,
не жалея своей суровой силы,
принимаются за печальный труд
топоры и решительные пилы…

А медлительный летний тиховей
Пахнет зноем, и стуж не обещает,
И над свежим распилом старых пней
Неокрепшие саженцы качает.

Два века

На шумном месте
Старинного села,
Свой долгий век
Достоявший сутуло,
В слепящем блеске
Металла и стекла
Свою громаду
Гостиница взметнула.

А по соседству,
Храня иной устав
Средь суматохи
стремительной  московской,
плывут сквозь годы
пять непреклонных глав
незнаменитой
церквушки допетровской.

И, на одном
Изъясняясь языке,
отнюдь не споря,
без спеси и испуга,
два разных века
сошлись накоротке,
настороженно
взирая друг на друга.

И их беседой
несуетной горда
Москва, привыкшая
с новизной брататься,
и не жалеть
для грядущего – труда
и стариной
благодарно любоваться…

Городские соловьи

Теплой ночи шальная светотень
старым ветлам наброшена на плечи,
и, среде городской
противореча,
сладко пахнет под окнами сирень.

И лишь где-то, безмолвию в укор,
над студенческим дальним переулком
соловьиному соло
вторят гулко
добрый смех и гитарный перебор.

А семейный народ – он не таков,
Чтоб бродить до зари
Весне в угоду:
Завтра – ранняя смена,
и заводу
нынче некогда слушать соловьев.

А они заливаются, звенят,
и, российского мая вечным нотам,
безразлично им –
слышит ли хоть кто-то
эти росчерки трелей и рулад.

Отложив до утра дела свои,
спят проспекты, кварталы, эстакады…

Значит, в городе все идет как надо,
если в нем так распелись
соловьи.

В овраге

В позаросшем орешником овраге
припаду к говорливому ручью,
посижу на разлапистой коряге
и о чем-то заветном
помолчу.

И послушаю пересвист синичий,
на закат заглядевшись сквозь кусты,
и, храня незатейливый обычай,
тихо сделаю
ковш из бересты,

чтобы кто-то, укрывшийся в овраге
от жары или хлесткого дождя,
тоже выпил
извечной этой влаги
и забыл про усталость, уходя.

Кокон

Сизый первопуток, и твой, и ничей,
Вьется по пороше, овраги минуя.
Снег еще не тает –
Но гнезда грачей
Скоро испятнают гравюру лесную.

Ведь уже весны золотая стрела,
С тетивы рассвета сорвавшись призывно,
Черными кругами стволы обвела
И тулуп сугробов
Пробила в низине.

И совсем уж скоро взойдет первоцвет,
И капель наполнит проталины-блюдца…
Почки, как зрачки, разомкнет бересклет,
Коконы
В дупле обомшелом проснутся.

Да ведь ты и сам по тропинке-судьбе,
С каждым днем меняясь в весеннем просторе,
Бродишь, словно кокон –
И носишь в себе
Будущий свой путь, и удачи, и горе.

А когда, навстречу надежде спеша,
Выпорхнет из кокона будничной скверны
Вечная твоя и живая душа –
Ты ее и сам не узнаешь,
Наверно…

Архитектор

Пчела дом своего будущего
Возводит из воска. Крохотная рыбешка
Гнездо свое строит
Из тины и пузырьков воздуха;
Пугливая птаха – из пуха
И путаницы прошлогодних травинок.

А человеку на все его
Избушки, дворы и
   головокружительные небоскребы
Мало мрамора и несокрушимых гранитов,
Мало столетних сосен и кирпича не хватает –
И здания своей славы
Он выращивает, словно кораллы,
Из алюминия и стали – и вновь их
Ослепительным стеклом обволакивает.

И закату для всех его созданий –
Готических замков,
Башен и триумфальных арок
С прихотливой изысканностью лепнины –
Остаются лишь солнечные нити
Да рыхлая пена облаков.

И все-таки он – именно он –
Величайший архитектор на свете:
Ведь он строит
Из самого надежного
И неисчерпаемого строительного материала –
Из нашего умения
Узнавать и додумывать.

При слове "Россия"

И снова на закате расчерчена падь
Сорочьего полета ворчливым пунктиром,
И в зыбком полусвете так сладко мелькать
Оранжевым бельчатам –
Веселым пронырам.

Нахмурится орешник в тумане седом,
И светлая опушка кивнет иван-чаем…
Давай с тобой побродим и вспомним о том,
Что, горожане скучные,
Вряд ли и знаем,

И, стряхивая росы, в тиши пролистнем
Просторные листы той зеленой тетради,
В которой век за веком своим топором
И звончатою косою
Писал наш прапрадед

И вслушивался чутко во все, что ему
Шептали камыши и мерцали зарницы –
И что и в наших душах,
Бог весть почему,
Так неприкосновенно до срока хранится.

Но ласточка мелькнет
          и зашепчется падь –
И сразу все узнаешь,
       хоть видишь впервые,
И дальняя прапамять вернет все опять,
И – сердце защемит,
Как при слове «Россия»…

Там, где дышит смолой и тишиной
Свежий ветер,
Раздвинувший туманы,
И приглажена ласковой волной
Шевелюра излучины песчаной,

Там, где вставлен в просторные поля,
Как в задумчиво-вечную оправу,
Пруд – лучистый осколок хрусталя,
Отражающий
Берег и дубраву –

Там хотел бы я вить, и вить, и вить
Из кудели мелькающих мгновений
Дней моих убегающую нить
И не помнить
Смятений и сомнений.

И душой отрешенной быть под стать
Плеску ливней,
Грачиному кочевью,
И друзьями несуетно считать
Камни, волны, травинки и деревья,

И шагать на рассвете по грибы,
От росы не запахивая ворот,
И – почти позабыть,
Что у судьбы
И любви моей верной имя –
      город…

Прикосновение

Собираю дань грибную
и хворост.
самовар душистой шишкой кормлю
и столичную усталость и хворость
весело сгоняю
к нулю.

Не боясь устать, упасть, уколоться,
возвращаю давний долг
рук и плеч,
и вечернею порой у колодца
слушаю исконную речь.

И, забыв про болтовню об удаче,
хлеб,
тепло
и конопляную нить
привыкаю совершенно иначе
видеть, понимать
и ценить.

И, не связанный ни ритмом, ни сроком,
Не боясь запачкать руки в грязи,
я как будто
прикасаюсь к истокам
доброй деревенской Руси,

Чутко слушаю дыхание ветра
и читаю хлесткий росчерк стрижа –
и, омыта чистотою рассвета,
медленно светлеет
душа…
 

Останется лишь то...

Не ворох ветхих фото,
Не клоун в шапито,
Не дневники, пролистанные вяло, -
От юности мелькнувшей
Останется лишь то,
Что в сны вошло и частью сердца стало.

И не твоя отрада,
И – не твоя вина
В том, что  спокойно и почти зловеще
Перебирает память
Дороги, имена,
Как на перроне брошенные вещи…

Давно ушел тот поезд,
Давно погас тот свет,
И тщетно на желтеющем портрете
Кричат глаза и руки:
Их просто больше нет
В судьбе твоей, а значит – и на свете.

...
А в том старинном доме
У городской черты,
Чье место уж теперь почти забыто,
Все также плачут двери ,
В окне пестрят цветы
И бабушка вершит обряды быта…

Солдат и пахарь

Дед из улья качает вязкий мед
Обрезает малину кропотливо…
Славный год!
Он внучатам принесет
И медку, и антоновки, и сливы.

Слава Богу, еще не в тягость труд,
И от зябкой росы не ломят кости,
Пусть внучата
Играют и растут,
Да почаще заглядывают в гости.

Пусть взрослеют: они ведь, в свой черед,
Непременно однажды деда спросят:
Кем он был
В легендарно-давний год
И за что ордена на праздник носит?

И расскажет он им, как босиком
Бегал в школу,
Тетрадь листал бессонно,
И мальчишкой освоился с рулем
Одного на двенадцать сел «фордзона»,

Как «катюши» тащил
Сквозь хлюпкий ил
И встречался со смертью и со славой,
И друзей у Смоленска хоронил,
И как встретил победу
Под Варшавой.

А кем был?
Да не прятался от дел
И с республикой строил все впервые,
Продолжая прадедовский удел –
Быть солдатом и пахарем России.

Поговорки

Старинных истин стойкие подпорки,
Прилаживая под иную суть,
Мы всласть перевираем поговорки
И любим
Ими наспех щегольнуть,

И, в суете крутясь, как в полудреме,
Мы в оправданье робости своей
Шумим взахлеб:
- Солому сила ломит!
Куда уж, мол, нам грешным, спорить с ней.
 
И только тот, кто сам привычен к лому
И на медведя хаживал один,
Вздохнет, что сила ломит и солому:
Она в снопе
Покрепче хворостин.

А мы его не слушаем и снова,
На чью-то праздность лихо ополчась,
Ленивому всегда сказать готовы –
Мол, делу – время,
А потехе – час.

И только Даля давняя страница
Да дед-крестьянин, щуря блесткий глаз,
Поправят, что по-русски говорится:
–  И делу время, и потехе – час…