Русь соборная (окончание)
Светлана Леонтьева (29/03/2022)
«Мы – русские! С нами Бог!» Художник: Василий Нестеренко, 2015
Если говорить в общем и целом, то ситуация, произошедшая в 20 веке – это ряд ошибок, неточностей, неверных ходов, связанных с Украиной, оплошностей руководства. Вообще, Украина – это некая широта души русского человека, ибо её земли дарили цари, генсеки, отщипывая по кусочку, а то и целому кусищу от земель России. Это случилось так же, как подарить Аляску. Подарок за подарком – земля. Участки её, Богом данные, исконные территории, приобретённые нашими предками в борьбе с недругами.
Но Украина не могла быть без России.
Как Россия без Украины.
Ибо земля-то русская!
Одесса – русский город.
Крым – всегда русский, это Крымская Республика.
Донбасс – Малороссия.
Мариуполь, Харьков, Донецк – это Русь.
А ещё Галицкая Русь и русины.
Смесь польского и русского языка – это язык украинский. Именно, как смесь. Поверьте мне, я - лингвист.
Бандеровцы – это сектанты во имя фашиста и изверга Бандеры.
Сектантское движение – это и есть суть раскола, уход от истины, извращение, боль, кровь.
Сама страшная секта – это ИГИЛ и Бандеронацисты. Таких сект в мире доселе не было. Для создания секты нужны деньги, идеология, литература, адепты и руководители. Вспомним секты Марии Деви, харикришна, адвентистов седьмого дня, движение Перуна, баптистов. Их много. Есть секты страшные, кровавые, дикие. Есть более мягкие. Но всё равно – это секты. Они образуются там, где зияют пустоты. Там, где безверие, беззаконие, опустошение. Секта – это плод ошибок государства, попустительство, недогляд, не доработка. На земле – люди, у людей – души, сердца. Эти души надо наполнять, обогащать, подкармливать вечным, добрым, божественным. В Античной Греции это – философы, поэты, математики, стоики, Олимпийские игры во благо богов.
В Соцгороде – это советская культура!
…Сестра Алька попала в секту. В начале нулевых их расплодилось уйма. Заманивали одиноких домохозяек, заманивали мамочек, чьи сыны заходились в наркоманских ломках, заманивали мужчин, обещая вечное блаженство.
Как правило, оболваненный человек отдавал всё своё нажитое имущество, уходил от семьи, становился отшельником на работе. Лапы секты сильны. Клыки остры. Взгляды пристальны. Всем, кто покидал секту, грозили неминуемой гибелью, страшным судом и прочими карами.
Алька моя лучшая сестра. Старшая. Родная. Любимая.
Теперь она – Катрика. Ходит обвязанная простынею. Причитает какие-то бессвязные напевчики. Убеждает всех не есть мясо. Иначе, говорит, тараканом станешь. Когда Альке было одиннадцать лет, а мне пять, мы придумали игру в сарафанчики. Надо было угадывать слова с трёх букв, если не отгадаешь, то щелбан. Затем мы постоянно брали конфеты, которые родители припасали на Новый год, мы их находили и съедали. Алька говорила, что виновата я, да-да – все конфеты слопала Поти. Мама удивлялась: «Но там был целый килограмм шоколадных, в яркой золотистой обёртке вафельных с орехами пастилок!» «И что? Поти любит такие яркие в обёртке!» - Алька притворно вздыхала. Щуплая, горбоносая, красивая моя Алька всегда меня подставляла. А тут взяла и развела на деньги. На полторы тысячи долларов. А ведь у меня двое детей. Я эти деньги откладывала на «чёрный день», ну на учёбу, на старость, на мало ли чего!
Алька позвонила по домашнему телефону (тогда ещё не было сотовых) и пообещала меня вылечить от всего. Она привезла упаковки неизвестных порошков и начала их нахваливать. И мужа от пьянства избавишь, и у самой все болячки рассосутся. Болячек у меня было немного: гастрит, колено после ушиба, словом, ничего серьёзного. Но Алька так горячо навязывала этот натур-продукт, что я сдалась. Деньги как-то быстро исчезли, но у Альки появилось новое шикарное пальто с каракулевым воротником и новые боты. Когда я сказала, что забери порошки обратно, то Алька сморщила носик и спросила: почему?
- Мне не подходит. У меня болит голова. Да я и не пользовалась ничем. Просто распечатала одну упаковку самую крошечную, попробовала…
Попыталась я слабо оправдаться.
- Ты возьми с меня деньги только за то, что распечатано, остальное я тебе вышлю по почте!
- Нет! Товар возврату не подлежит! – сказала, как отрезала Алька.
- Ну, ты же моя сестра… так не честно! Верни деньги! У меня скоро за дочку платить в институте надо…
- Поработай и скопишь, Поти!
Мне пришлось устроиться уборщицей…
До сих пор в моей трудовой книжке есть запись – ответственная за экологию на фирме «Бриз».
Секта на семейном уровне – это неприятно, странно и малопонятно, как с этим бороться. А вот секта на уровне государства: это страшно!
ИТАК, она – сестра!
1.
Что народу – то нам! Гегемоны –
так учили меня – брату брат.
Нет доверчивей этих спалённых,
разбомблённых под вишнями хат.
Нет смолистей лесов, что срубили,
нет роднее утопленных сёл.
Где-то делают анти-Россию,
вырывая из нас наше всё!
Где-то делают: ножики, ножницы,
два кольца, два конца, в сердце – гвоздь.
Ах, ты – вычтенная, разве можно так,
ты – отрубленная больно кость.
Если б снова срослось, сэсэсэрилось…
Смотришь зверем с песчаного берега.
Вырван мост.
Автоматы волчарами лязгают,
вспомни крест, вышиванье, куст бязевый
и курган, где все прадеды в ряд –
твой и мой! Батька – князь нам порука.
Будь! Останься! Неужто профукан
шанс последний? И выпит весь яд?
Весь до капли предательств, измены,
кровь за кровь, зуб за зуб? Внутривенен
да и внутроутробен «анти»?
Отрицающий до нехотенья,
отвергающий до оскверненья.
Рвать одежду пора. Грызть пути.
Убивать нам младенцев друг друга,
жечь дворы, горло резать. И пугал
нам из вражьих долбить черепов?
Рассекая клинками, рвать душу.
Но я – матерь, я тоже не струшу,
за своих я восстану сынов.
На другом берегу тоже, также
мать кричит на щербатом, на вражьем,
на родном, на моём языке!
О, сестра, о, сестрица! Мы ляжем
в этот космос из впадин, из скважин
за кресты, за курганы, за кряжи,
за леса, за поля, дух сермяжный
налегке.
Обнимать нам могилы друг друга,
ты – подруга и я, я подруга…
Предъявляю тебе я историю,
ты мою мне. И спорим мы, спорим мы.
Анти, анти Антихрист промеж.
Языком он раздвоенным водит
по груди, по лицу, между бёдер.
Суки! Стоп! Не родниться… Мятеж!
Невозможно. Без звуков. Без слов.
Я воплю тебе про Телергоф…
Мне так больно. Над бездной, над бездной…
И сквозь все сто колючих анти
я кричу: «О, прости, о, прости…»
Ничего не прощает железо…
2.
Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.
А далее обрыв. Наверно, Польша.
Я без тебя живу, как умираю,
где небо, космос, говорят, что там дыра, и
она черным-черна, и угол скошен.
Мне без тебя безлюдно при народе,
мне без тебя нелюбо, хоть любима.
Иной нет родины у нас. Мне горло сводит
от жалости, от горести, от дыма
отечества! Как сохранить мне пепел?
Как обрести обратно пепелище?
Сестра моя! Шепчу твоё я имя,
кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,
и в поле, к травам, птицам, корневищам!
Ты отвечаешь на моём – и нет святее,
чем нашего всерусского наречья!
Я знаю, ты меня не пожалеешь.
Рубаху рву – убей!
Стелю постель я,
на стол кладу я пищу человечью.
Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?
Войнами
какими, площадями и могилами?
Стоим мы под дождём, я русской мовою,
ты на украинском гуторишь, милая.
Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.
Как будто только родились: сырые, стылые,
в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.
Сестра моя! Я без тебя бескрылая.
Сестра моя! И без тебя я смертная.
А смертным лишь руины, судьбы горькие,
а смертным, как известно, нет наследия!
Фундамент был у нас, была история.
Эпохи были! Эры! И столетия!
Теперь – минуты.
Но и их всего три горсточки.
Такая худенькая ты – платочек, косточки.
Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.
Тротил, да бомбы, да в кармане нож.
О, не убий! Не сдай! Не видь! Не слышь!
Мы под дождём, огонь, вода струится с крыш.
Хорош.
Обнимемся, родная, что уж там!
Коль есть предел всему среди сует.
Ты отвечаешь всем назло громам, сердцам.
Предела нет. Предела нет. Предела нет.
3.
Полумир. Или полувойна. Как же так?
Разветвлённое болью щемит корневище.
По три Каина каждому Авелю. Мак,
чтобы мёртвый зацвёл на висках его хищно.
Завяжите глаза! Всё равно слепотой
можно видеть, любить, можно плакать, взывая.
Видеть землю, как правду.
Так видит святой.
Да воздастся всем Каинам – степью у края.
Чем прикрыть нашу землю? Какой наготой?
Лечь костьми и рыдать, что лишь ею жива я!
Со старушками в церкви. С детишками рядом,
я их спинки сардиньи крещу праворучно.
И взываю к молитвам, горячим набатам,
так крестили, в поход отправляя, солдата.
Так крестила, прощаясь с единственным, лучшим
мать когда-то…
Сын! Иди и сражайся за русскую землю,
видишь, время настало, коль братец на брата,
а сестра на сестру, Лель на Леля!
Видишь, время, намотанное нам на шеи,
не за деньги, за доллары, а за идеи
Не погибели нашей исконной, крестильной –
рой траншеи!
Защищай Стены Плача её там, где змеи
и Горынычи возле повздошья гуляют:
яды – в горле и жаждут наживы, халявы.
Голубь белый – дух Божий летит над полями,
стреножен.
Обнищавший народ, что скатился до МРОТ
с нами тоже.
Миру – мир, где оно наше прошлое братство?
Наши млечные ткани и кровные узы?
Если нас придавило чужое богатство?
Жадность, скупость чужая, питьё их и яства
в стон иллюзий.
Да, мне жалко его – мной рождённого сына,
дорого дороже,
воплю из-под дыха…
И я рук оторвать не могу. Но он должен
постоять за прадедову нашу Россию.
Это самый последний мой выход.
4
Говорим на одном языке, но тебя я не понимаю,
словно разные символы, знаки священные, память воды.
А могли быть мы сёстрами. Близкими. Дверца входная
у тебя вечна заперта, но ты кричишь мне, входи!
Я тяну к тебе руки. О, бедные, белые, тонкие.
Я тяну к тебе тело. И как ты там, как без меня?
Нас с тобой разделило. Как будто бы за перепонками
толщиной в триста лет между нами не воздух – броня!
Мы с тобой разметались. Распались на Авелей-Каинов,
на предавших и не предающих. Иуды сквозит поцелуй…
Разбросал. Раскидал. Мы друг другом смертельно изранены.
Я хотела сестрой.
Я хотела подругой.
Вмуруй
ты в себя свою память на десять веков и не менее.
Позабудь всё славянское. Кий кто? Хорив? А кто Щек?
И сестру нашу Лебедь. К лицу ль тебе это забвение?
Стыд щёк?
Не краснеет лицо ли? Не жарко ли ночью, не душно ли?
Нет раскаянья? О, как хочу, чтоб тебя моя кровная боль
изгвоздила насквозь! Обмотала бы шею. И рвущими
твою душу бы криками выплакала бы повдоль!
Эту боль бы мою ты пригоршнями в каждой посудине
ощущала, глотая сухими губами, от жажд
поизмучавшись, как под палящим, пустынным, полуденным
невозможнейшим солнцем. Но я не хочу баш на баш!
И войны не хочу. Ибо я всех простила предателей,
что в тебе накопились за эти все десять веков.
Всех твоих скупердяев. Всех шлюх. Всех вокзальных подателей.
И все дёгти твои. Все следы от когтей и зубов.
Даже серость всех снов, что ты мне присылала безудержно
вместо ярко-цветных и хрустальных жемчужин моих,
что из раковин выпали. Осиротелостью. Хуже бы,
я молила, не стало бы! Каждый молила я миг.
Я тебе посвящаю не фразы – забвенье, терпение.
Зажимаю я рот свой. Молчу. Я давлю в горле праведный крик.
Да хоть лоб расшибу. Хоть сотру пред тобою колени я.
Я – не друг!
Пирамида Хефрена ли и пирамида Хеопса
да Фароский маяк.
Но гори он, гори, Вавилон!
Если же на предательство – спрос. А на дружбу нет спроса.
Значит, я проиграла. Медаль тебе, грант, медальон!
5.
«Со второго марта пытаюсь справиться с болезнью…» –
так пишет мне моя подруга Алла по фейсбуку.
Как прогнать, что само обнимает и лезет
целовать вас в уста, целовать вашу руку?
«На тринадцатый день начала пить гормоны», –
Запах – это из прошлого,
вкус из него же.
Что такое пить кофе, что чай? Что – лимоны?
Одинаково пресно.
Неверно. И сложно.
Обезвкусие жизни!
«Звонили подруги.
Им спасибо: Лиане, Марго и Тамаре.
И моя золотая Сашура! В испуге
мне звонила сестра из Милана…» Как в дар мне
их забота была, связь как будто бы с миром,
с тем, который утратила, скользко и рыхло
выбиралась. Сипела, я кашляла, выла.
Ночь. Аптека. Фонарь. И опять ночь под дых мне.
И опять лоб горячий. Фонарь за окошком.
И сипит моё горло. И снова аптека.
Пандемия – не царь. Она драная кошка,
раздирает когтями и рвёт человека
на мельчайшие капли, на сгустки, тромбозы.
Витамины, таблетки. Всё – очень серьёзно.
И всё слишком смертельно. О, люди, о, люди,
вы такие же смертные! Бомбы, орудья,
корабли, пушки, мины…Но злее из колбы,
убивающие нас, настряпать микробы,
жечь под грудью.
«Я как будто бы глыбу тогда проглотила,
она с примесью серы, гвоздей и тротила…»
Я, как будто бы камень…
Как будто булыжник.
У меня вместо слов птичий клёкот синичий.
Тинь-тинь-тинь – и комок в горле рыжий.
Это разве болезнь, чтоб проникнуть бесстыже,
изменять человечий пин-код и обличье.
О, как выхаркнуть, выплюнуть, выплеснуть камень?
Тихо. Тихо. Прошу я не трогать руками.
Эти сгустки и слепки, и слитки из крови.
Ты зачем к нам пришёл, из каких таких грядок,
и наш мирный зачем ты нарушил порядок,
и при муже живом ты извлёк мой крик вдовий,
сиротил всех, как мог матерей и свекровей,
забирал ты отцов и друзей! Иеговей
разве только есть ты: мы все в секте унылой!
Сколько, много людей разных я схоронила
в целлофане, в закрытых гробах в день ухода
только самые близкие. В церкви под сводом
свет огромный,
свет тихий, почти изумрудный.
Говорю: не забудем…
Для людей ковид – шок, страх и встряска на годы.
А точней переход по ту строну неба,
да за этот вот купол высокий и медный.
Всем спасибо, кто был, кто терзал и кто предал…
Ибо, как жизнь познать, не ругаясь с соседом,
не толкаясь в час пик в нашем тесном трамвае.
Боже, как хорошо, если мы выживаем.
«Вкус вернулся, и запах вернулся, привет им:
апельсинам, духам, соку, соли, конфетам…»
На картине – Риккардо, а, может, Родриго.
В чём, скажи, смысл всего, в чём сюжет, в чём интрига?
Возвращение, словно бы из ниоткуда.
Это маленькое, но твоё – наше чудо!
6.
Ты за солнцем иди, здесь трава и всехолмие,
щёки жгут мне лучи – так целуют любимого.
Здесь высокий курган, восходить, как в бездонное,
подниматься мне небо, как в мякоть рябинную.
В это слишком огромное, слишком щемящее.
Всё клокочет во мне, ибо всё настоящее,
говорят, что курганы, как будто посыльные
между цивилизациями в угль сожжёнными,
они слишком живые, чтоб зваться могилами,
они слишком звучащие – рвут сердце стонами.
Оттого звуки слышу, слова и молитвы я:
- На кресте. На распятии. Но не погибну я.
Возрожусь! Воскрешусь! И не плачьте! Взывайте!
И сливается голос мой с многоголосьем.
Ах, мой братец, сестра, ах, отец мой, ах, матерь.
То ли ветер,
то ль травы шумят,
то ль колосья.
Небожители – предки мои. Пчёлы, осы,
пара ласточек – сладкая парочка птичья
и как будто прозрачные… милая, кличет.
Я люблю голоса, что земли держат оси,
что скрепляют основы дитячьей слюною.
Словно гнёзда под рамами – летние гнёзда.
И когда обдаёт сердце жаркой волною,
люди, люди, я с вами была так серьёзно,
я такая живая, живая, аж страшно.
Меня в руки бери, всю: глаза, губы, косы,
из груди чтоб росли города, реки, башни,
стебелёк наклонялся цветка в росах влажный,
восходил чтоб до неба курган всею силой.
Это я чересчур, я безмерно любила
все вот эти родные курганы-могилы,
потому что я ваша,
воистину ваша.
7.
Восьмой месяц года в календаре юлианском,
шестой месяц от реформ Цезаря с марта:
эти знаю подсчёты со школьной я парты,
а ещё про пожары, про «Курск», что нет шанса.
Сколько яблок! В паденье, в паренье, в полёте.
Девятнадцатое – в ночь рождение сына,
я письмо написала ему:
- Отошлёте,
если в родах не выживу. Воды обильно
отходили всем морем, где «Курск» затопило,
и тушили пожары,
такое засилье
рек во мне бушевало! Владыко Владимир,
в мои воды входил бы, крестить всех, кто хилы…
В этот день девятнадцатого Спас – спасенье!
А мы к Волге всегда в этот день ходим: «Здравствуй,
ты Сестра моя Речка, Подруга Теченье», -
кормим булкой мы птиц, на закат глядим красный.
Сладким, с маком – ворон,
а ржаным хлебом – чаек.
В этот день всем врагам щёки я подставляю,
обрели меня, значит сама виновата,
это «лапа азора» - распухшая лапа.
Обрастаю друзьями, как лодки я днище
обрастает ракушкой, моллюсковой пищей.
Мы на Волгу идём: узнают меня птицы.
Сколько б я ни училась – день, год ли, столетье,
всё равно не умею так рьяно креститься,
всё равно не умею рвать небо, молиться,
чтоб молитва бы прямо на стол да в конверте,
да в ладони, где гвозди торчали христовы.
Все молитвы не новы.
Плаксивы, кондовы,
неуклюжи отчасти,
по женской все масти.
Друг, товарищ, река, моя Волгушка, здравствуй!
Эти волны барашками ходят – овечьи,
говорю на своём на земном, человечьем,
а мне надо на птичьем своём да на тонком.
Знайте, за своего я сыночка, ребёнка
буду рвать и метать, но у бед отвоюю!
…И вот этой горластой кидаю я чайке
самый крупный кусок, а изюмину в сайке
выковыриваю с шоколадом большую!
8.
Стелила тебе бы цветами, самшитом,
лесами, где вёшенка, мраморный груздь.
Да хоть ко врагам, хоть иди к кришнаитам,
сестра, от тебя – бей – но не отрекусь.
Хоть деньги проси, и кидай, как обманщик,
хоть сердце проси, на! Даю. Пусть стучит.
Здесь в Питере рядом играет шарманщик,
здесь в нижегородчине бьются ручьи.
О, сёстры мои! Та, что зло мне сказала:
- Ты – немощь, дурындиха, рыба, волчара.
Да мне и не надо ватрушек, нектара.
Свои я отдам куличи, калачи.
София, молчи!
Всё знаю, про сшибки, про гром, грозы, тени,
про впадины я марианские знаю,
но всё же, но всё же молю на коленях,
ну, что ж проблукала ты в трёх соснах с краю?
По этим мощёным, как день, революциям?
Да, кстати, не надо, «мы наш новый строим»,
а там, где двустволки, винчестеры, штуцеры
всегда много боли, ранений и крови.
Нет, я – не в штыки. До штыков ли, сестрица?
Понять я хочу города все, столицы,
твои все дороги, пути, километры,
моя глубина – это два на два метра,
но даже оттуда, да, лучше оттуда
кричать я, вопить тебе буду: «Прости, мя
за то, что тебе не смогла стать святыней
и полем пшеницы,
и речкой,
и чудом!
Все сёстры вы мне! Ярославна – чьи слёзы
со щёк утираю своих я ладонью.
Все сёстры мне – ивы, калины, берёзы,
все сёстры, рожать те, кто будут в роддоме,
под небом, под звёздами – Танечки, Тони.
Цветаеву будем читать на балконе,
Ахматовой грезить строкой обожжённой.
Сестра!
Не для немощи, а для объятья
раскинула руки,
где крест и Голгофа!
Я всё отдала, что могла тебе дать я –
жизнь, смерть, смыслы, дом! А тебе разве плохо?
Всё, родины кроме!
Кричишь: на, мой город!
Здесь жарят каштаны на белых аллеях.
На – город горящий.
На – город, что смолот.
Как будто спасёт, кто не спасся, жалея.
Русь – это знак бесконечности. Русь пахнет хлебом, небом, солнцем, нефтью, красками, которыми пишут иконы.
Русь, разорванная, разделённая, географически отъятая, сама по себе срастается. Руки, ноги, грудь, спина, голова. Пяточки абрикосовые!
Вот она – цельная-целёхонькая, без трещин и разломов, умытая, прибранная, нарядная и красивая к нам идёт навстречу:
- Дети мои, я никуда не пропадала, я была с вами, в вас, вокруг, возле, в сердцах и умах ваших!
Ибо люблю! Любила! И любить буду! Созерцательно! Травно, небесно, речно, церковно-православно! Вековечно!
Русь – это песнь!
А была ли я, была ли? О, да! Ибо вчера не убили. Сегодня не убили. И завтра не убили! Никогда не убили!
Русь – это соборность великая, созидание, это плечо к плечу.
Даже наши враги понимают, что мы соборны, соедины.
И мы смыкаемся, соединяемся, собираемся в единство! По иконы наши, в Единый Крестный ход! Так было еси. Будет всегда!
Последние публикации:
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
