Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ангелы-хранители не прилетают
когда у людей открыты глаза

ангелы-хранители не прилетают днем
когда у людей глаза открыты в слова
ангелы устали от слов
если они прилетят днем
то сгорят в словах
«поток истории» и «биографии смысл»
в них корчатся личинки-люди
так и не взлетевшие не обретшие крылья
хищные молитвы летают над ними
выщипывают по крохам их небо
жиреет плоть молитв
в самое страшное слово
«время»

ангелы-хранители не прилетают ночью
когда у людей глаза открыты в сны
ангелы устали от снов
если они прилетят ночью
то замерзнут в снах
о «прошлом» и «будущем»
в них тени рождаются
крыльями машут и не могут взлететь
с тех крыльев осыпается звездной пыльцой
самый страшный сон
«вечность»

ангелы-хранители прилетают когда человек моргает
когда взгляды машут крыльями век
и взлетают лучами
ангелы подхватывают лучи и хранят
от ночей и дней
слов и снов
времени и вечности

смотри на черном фоне смерти
жизни тонкая вязь

 

 

 

 

 

 

оборвалась струна натянутая между землей и небом

кода это конечно верлибр

никакой фальши никаких масок никакой сцены

время становится зримым

стекает по капле в оркестровую яму

слова раздеты

смотри

клочья их одежд

жизни-музыки

ещё висят в  чёрном и плотном ничто

висят и разлагаются делая ничто ещё плотнее

епитимья разложением 

так это виделось предполагалось с высоты сцены

когда музыка  укутывала слова в драгоценную кожу смысла

смысл прорастал в них болью

ходи в жизнь я

прорастай кожей воздуха в  землю

епитимьи разложением нет

кода это отслоение

музыки от нот

имени от тела

я от боли

рассвет качает крылья птиц

и первых песен звуки

реквием  прозрачный океан жизни

но дна не видно

дно-смерть качает океан тихо

ни звука не добавляя в него

 

 

 

 

 

 

 

 

Своего брата и мужа Осириса Исида любила ещё до рождения, когда пребывала во чреве богини Нут, и во мраке же небесного чрева они соединились.

 

 

 

мне приснилось
осирис волок мое тело
и исиду им угостить хотел
доволок до нее улыбнулся
вот говорит добыча
она же слушать не стала
поцеловав его страстно
тут же хотела
целиком меня проглотить
но тот я который
сверху этот сон наблюдал
не выдержал засмеялся
ее лицо ужасом
исказилось и болью
плюнув в лицо осирису
предатель она зазвенела
раб презренный границ
сдал меня заманил
в его плоть
в смертную злую ловушку
в душную пасть его сна
и осирис в ее плевке утонул
а она свои глаза поедать стала
и не видела больше мое тело
и оно взлетело к тому мне,
который сверху
этот сон наблюдал
и там парили два я
птицы свободные
а исиде по вкусу
пришлась своя плоть
поедала она себя
от жалости к себе рыдая
и давясь от наслажденья
потом тихая стала
сытою силой взошла
над собою рассеялась
в темном воздухе сна
осирис же в плевке утонувший
выплыл в ее другой сон
по ту сторону смерти.

 

 

 

 

 

 

 

                Тескатлипока – одно из центральных божеств в ацтекской мифологии, Его имя переводится, как Дымящееся Зеркало. Его воплощения – Ночной Ветер, Два Тростника, Тот, Кто Распоряжается по Своему усмотрению, Глаз, видящий Все в Ночи и др. Особо страшным обликом Тескатлипоки считалось тело без головы…

                                                                                                                                                                                              (Из ацтекской мифологии)

 

 

1.

 

Старый индеец, жаря  тушу – добычу охоты,

Облизнувшись, так сказал молодому индейцу:

- «Тескатлипока – Глаз, Видящий Все,

нас увидел сегодня и  помог нам в охоте,

себя – дымное зеркало, нам показав, чтоб увидели мы

полет нашей стрелы – быстрой, как мира рожденье.

Все, что не фейк,  есть дым его зеркала.

Видишь ли дым, восходящий  от жаренной жертвы нашей охоты?

 Дым, боль жертвы впитав, в небо швыряет ее,

превращая в полеты птиц, крыльями режущих небо.

Так младенец, рождаясь, криком боли мир разрезает на «до» и на «после».

Дым есть свобода, овей же прыщавую силу

дымом плоти чужой, Тескатлипокой подаренной,

мной умерщвленной,  тобой обезглавленной, жаренной нами,

скрой в дыме себя – грань заостренного страха.

Есть ли ты человек?» - «А то как же, о старый индеец!», -

из молодого звуков личинки  вылетали,

кружились, обиженные, не понимали

попали куда, на тушу добычи спускались, и, попрыгав по туше,

в угольки превращались, навсегда почернев, застывали.

Старый же дыханье смешал с дымом вкусно-пахучим:

«Ты не есть человек, ты есть грани сплошные.

Раз: ты грань яви и сна, потому что

сны твои помнят о яви, а явь твоя снами пропитана,

и  друг друга они избегают, но избегнуть не могут,

как в болоте земля и вода, одной остаются трясиной.

Так и дышат друг другом до хрипа, страха грань заостряя.

Два: ты грань между жизнью и смертью.

Смерть есть тень жизни, а жизнь от смерти по смерти скачет, -

по собственной тени, себя же в смерть загоняет,

каменеет в  грань болезненно острую страха.

Три: ты есть грань меж слухом и зрением – слух твой слышит

лишь эхо, глух ты и уши слухом считаешь –

экие вон отрастил, ведь кожей слов омертвевшей –

чужими смыслами кормишь их, не щадя,

а зреньем глаза полагаешь и поишь их уксусом света,

что солнце больное дневное выплеснуть не постеснялось,

гладишь глаза свои чтеньем примет (ибо чтенье всегда есть чтенье примет),

как утюгом бледнолицые гладят злые портянки, мятые, ноги им искусавшие.

Так ковыляешь по юности тела к его разложенью, страха грани остря.

Между тем, слова настоящие есть шорохи звездных лучей,

коими небо тает в рассвета рожденье.

В них и зренье и слух оживают,

живут в тебе болью, превращая тебя в человека».

 – «Что есть боль?» - «Человека рожденье.

Только болью ты можешь увидеть, услышать себя.

Почувствовать, как сильно о грани изрезался страха».

- «Как от боли потом излечиться?» -

- «Только дымом своих отражений. Этот дым есть отсутствие страха.

Мир есть Тескатлипока – бог дымного зеркала, дымное зеркало бога.

Знай в чем отличие богов от людей - богам неведома память.

Боль рожденья они растворяют в дыме своих отражений,

человек же, рождаясь, копит боль, на себя надевает,  не видит,

что мир рожден для богов, то есть – что боль преодолима -

нужно лишь тысячу полуправд своих мелких,

на которые убогое я разделимо -

отражений своих и чужих, из коих соткано  я-

растворить в их собственном дыме…»

 

 

2.

 

- «В их собственном дыме, в их собственном дыме…

развяжи моя речь узелки, лай меня,

лей меня ветер ночной до рассвета,  до шорохов слов», -

голос утробный молодого индейца вырвался вдруг из него,

снопом искр к небу взлетая, к нему прилипая.

Отшатнулся от страха старый и мудрый индеец,

видевший многое  в злой, мятой жизни своей,

как многое видит портянка,

когда бледнолицый ее из потного сапога извлекает,

чтоб заново обмотать ею свои трудовые усталые ноги,

затоптавшие многих съедобных личинок.

- «Дым – сам, догоревший дотла, и он раскален,

о учитель мух – быстрых мыслей своих», -

голос молодого индейца между тем уже закипал, а искры

 все летели и липли к небу, звездами видя себя.

Сгорал ли ты, чтобы дым отражений увидеть?

Искусавший свои отраженья –

движенья холодные сытой плоти своей,

в каждом живом порыве ночного ветра ждущий жертву свою,

жарящий все на фальшивом огне своей плоти,

которая есть воплощение мудрости – углями костра под добычей,

окруживший себя личинками – отраженьями-учениками, -

визжащими: «Вождь, посоветуй, нам нас отгадай »,

ты и кусаешь, поедаешь их

своими прозреньями – ядовитыми насекомыми…»

Голос молодого индейца раскаленною магмою лился,

сжигая ночной жемчужный туман, 

превращая его в утреннюю легкую дымку.

В этой дымке безголовая жертва охоты прочь уходила,

и  неслышно почти шуршали два тростника - старый и молодой –

отражаясь друг в друге…

 

 

 

 

(см. http://www.topos.ru/article/poeziya/fragmenty-dnevnikov-pervyh-kolonisto...)

 

 

… у лун здесь странные имена 

 деймос  и фобос

ужас и страх

на рассвете  когда они допивают ночь

 и только на самом  дне остаётся

глоток тёмной-синей тягучей влаги тех снов

что не успели присниться

чернеют горизонты

за которые сны сочились из нас всю ночь

там продолжаясь

их уже не досмотреть никогда…

сны текут из ночи в ночь…

слова преграды потоку снов…

страх и ужас утоляют нами жажду…

тело здешнего времени зыбкое как медуза

светлое по краям и темнеющее вглубь

в чёрные горизонты …

 

 

 

 

 

***

 

Вот почти старость. Утро.

Конец весны. Воскресенье.

Всходит светило, чтобы

огнем мой пожар залить.

Только ведь нет пожара —

не вымолчалось мгновенье

из распухшего смыслом

громкого слова «жить».