Проза

 

 

 

 

 

 

 

— Кто ты? Эфирная девочка? Воздушный мальчик? Оживший рисунок? Мой ангел? Мой кошмар? — выспрашивала Луиза, переживая волну восхищенного потрясения, когда Лу впервые появилась у нее на подоконнике, но ничего не добилась. Луиза сама назвала молчаливую гостью Лу — она всегда хотела назвать дочку, сестричку, собачку, кошку, кого угодно — в честь себя самой, что ей никогда почему-то не позволялось, даже в разговоре, даже в играх, так что всех ее кошек звали просто Китти. В детстве Луиза так и не смогла удостовериться, кто такая Лу. Но она сохранила их знакомство в тайне — первый значимый секрет ее жизни, о котором никогда не узнают родители.

 

Прошло десять лет, Луиза приехала на лето в родной городок. В первый день она дышала полной грудью, дарила улыбки щетинистым уличным уборщикам и воображала, как проводит кистью рук по проводам на столбах, словно по струнам. Теперь у нее было образование, независимое состояние и некоторая перспектива, внушавшая ей наравне с щекотливой радостью и ожиданием непременного успеха ветвистую внутреннюю тревожность. Она стала вновь бывать у одной рассыпчато смешливой Лики, но крылатая подростковая симпатия не восстала из пепла, сменилась банальными колкостями, поминанием нелепостей, плоским оригинальничанием и проблесковой завистью.

 

Однажды вечером Луиза вернулась домой смущенно-раздраженная и особенно одинокая, лето ей казалось слишком жарким, платье слишком детским и узорчатым, дом — несовременным и негостеприимным, а квартира целиком безвкусной.  Луиза улеглась на кровать, положила руки за голову и стала изучать бежевый потолок, и хотя в уголках рта у нее всё еще дребезжала ненастоящая улыбка, предназначенная для семьи, глаза уже начали увлажняться.

 

Лу смотрела на нее из своего потайного уголка и долго раздумывала, стоит ли теперь напомнить о себе. Первое время после того, как Луиза уехала учиться, Лу долго расхаживала по комнате и вытягивала свои тонкие ноги; подглядывала сквозь щель в другие комнаты, гладила рукой край простыни на кровати, щепетильно убиравшейся мамой Луизы; играла с крупными пылинками, цеплявшимися к мелко-рельефным цветам на обоях. Когда шли дожди, вода за окном словно стала идти медленнее, более уныло, то есть и дождь стал обозначать для Лу разлуку.

 

— Я… — Лу впервые заговорила с Луизой.

 

Луиза изумленно повернулась, чуть не упав с кровати. Спустя несколько секунд замешательства она приподнялась и протянула руку к Лу. Но Лу мгновенно отстранилась, увидев перед собой юное, но уже взрослое лицо Луизы со слегка поплывшей тушью и фиолетовой помадой на тонких губах.

 

— Я… мертва, — продолжила Лу. — И меня никогда не звали Лу…

 

— Ясно. Извини, если что было не так… — неловко попыталась поддержать разговор Луиза, бросая трусливый взгляд на дверь в дальней стороне комнаты. — Может быть, расскажешь о себе?

 

— Я мертва, — повторила Лу, спокойно проводив ее взгляд своим. — Я не могу. Я не хочу. И мне очень дурно.

 

Луиза не нашлась, вжалась обратно в кровать и смогла только наблюдать в повисшей тишине за тем, как Лу аккуратно взбирается на подоконник.

 

— Я тебя дождалась. Но я так больше не могу. — проговорила Лу, стоя на носочках и открывая окно.

 

— Ты можешь остаться… мы будем болтать по ночам, можем снова поиграть в слова или карты. И вообще, сейчас можно играть в видеоигры, ты такое наверно не застала, хочешь я тебя научу? — затараторила Луиза.

 

— Ты выполнишь просьбу, Луиза? — поинтересовалась Лу, взглянув на Луизу через левое плечо.

 

Луиза кивнула.

 

— Я мертва, — в третий раз сказала Лу перед тем, как выйти вон. — Отпусти меня наконец!

 

 

 

 

Однажды волколис ощутил в себе нечто необычное: уши будто бы схлопнулись, свернулись словно бутоны цветов; лапы — удлинились и отяжелели на концах; какая-то странная жесткая шерсть отросла вниз от подбородка, а на теле мех принялся выпадать клочьями.

Подошел он к воде, раздвинул плотные кувшинки, пригляделся, и сразу же ахнул: продолговатое тело, из которого растет гибкий и упругий торс, а прежняя шкура обнимает новые плечи, как самодельная накидка.  Только глаза всё те же, тот же разрез, тот же огонек…

Бежит новый кентавр, полногрудо наслаждаясь погоней за игривым горизонтом, обвивая приобретенными пальцами воздушные потоки, пока не встретит младенца в коробке, подвешенной ураганом на ветке акации, и не воспитает нового героя.

 

 

 

 

— Помнишь, как ты сделал свой первый шажок? — спрашивает бледная мама у Подростка, когда тот возвращается домой. Подросток кивает, хотя вообще-то он не помнит.  Мама смотрит ему в глаза и с легким неодобрением качает головой.  Подросток смотрит в материнские глаза и с любопытством поднимает брови.  Мама поднимается с кровати, обходит комнату кругом.  Подросток идет за ней следом. Мама застревает в углу, под часами с ленивой кукушкой. Мама настойчиво роется в маленькой сумочке, пока не находит ключ.  Есть! —  негромко восклицает она. — Я никогда ничего не теряю! Подросток справедливо замечает, что он ничего такого и не говорил.  Мама открывает ключом верхнюю часть скрипучего секретера, достает Шажок за щуплые плечики, слегка тормошит и устанавливает на столешницу.  Шажок сначала стоит неровно, покачиваясь от заинтересованного дыхания Мамы и Подростка.  Подросток приглядывается и вспоминает: да, это и правда первый Шажок, который он сделал.  Шажок справляется с тройкой недлинных шажков по столешнице и осторожно отвешивает краткий поклон, очевидно надеясь на ободрение. Конечно же, никто не равнодушен. Мама и Подросток аплодируют.  Все счастливы.

 

 

 

Я здесь.  Я всегда здесь.  Там, за пределом — край большой дороги.  Сегодня солнечное утро, и по моей груди прыгают пугливые солнечные зайчики.  Я узнал теперь, что для изможденных ценны в деревьях только тени. А моя — сейчас распадается, прерывается камнями, украшается дробными бабочками, и ее неровный край волнисто брезжит серой окантовкой.

 

Однажды, вспоминаю я первые дни своей жизни, ко мне привязали какое-то светлое и четвероногое бородатое существо, я было заключил, что появился каким-то сверхъестественно быстрым образом новый сосед-куст или вырос гигантский лишайник, но вскоре оно задвигалось и стало ходить кругом, вырывая траву и самозабвенно пожирая. Перед гибелью одна наблюдательная травинка сообщила мне по корневой почте, что движимые существа называются животными, и что это — «козочка».

 

Давно это было, очень давно — даже по меркам растений.  А еще как-то раз… Нет, ностальгический приступ прерван.  Кто-то легонько хныкает рядом.  Я прислушиваюсь.  Человеческий ребенок.  У него на руках еще одна фигура, завернутая в потрепанный дорожный плащ.  Это мальчик.  И он приближается.

 

Он приглядывается ко мне.  Его лицо не отражает никаких эмоций.  Кто это с тобой?

— Это моя сестра… кажется, она мертва. Он говорит спокойно и опустошенно, как говорят, находясь в эпицентре отчаяния.  Протяни мне свою руку. Он почему-то немедленно соглашается, укладывает сестру на землю, настороженно сжимает кончик ближайшей веточки тремя окровавленными пальцами.  Я вполне чувствую его тело и душу, его усталость и беззащитность.  Ты меня не боишься?

— Н-нет… а ты настоящий? Я сам не вполне разумею, но отвечаю утвердительно.

Ветви тянутся к нему, отбрасывают сестру прочь, она невесомо скатывается с пригорка, ненужная, как замаранная тряпичная кукла.  Проникаю всё больше и больше.  Он еще сильнее бледнеет и склоняет голову вниз, теряя сознание в моих упругих объятиях.  Капелька холодного пота катится по его лбу и разбивает слёзное ожерелье под нижним веком.

 

…Детская площадка. Качели нудно скрипят от несильных порывов синеющего воздуха. Вокруг большое серебристое пятно непроницаемого тумана, но на самой площадке неизменно светло.  Здесь только мы вдвоем.  Я подхожу поближе, я в бурой рубашке с закатанными рукавами, плотных темно-зеленых брюках и высоких черных ботинках. У меня светлые волнистые волосы и серые глаза с золотистым блеском. Ты хотел бы видеть меня именно таким?

— Д-да, кажется… Будем играть? Я легонько похлопываю его по плечу.  Соглашаюсь.  Он не особенно любит бегать или строить, мы больше просто сидим рядом, разыгрывая разные истории.  Я стряхнул накопленную пыль со своей фантазии и стараюсь на пределе моих имитационных способностей.

— А можно мне уши как у тебя, Сильван? Я делаю вид, что задумался над его просьбой, а затем мгновенно хватаю его, отрываю от поверхности и вытягиваю ему уши, запросто придавая им заостренную и удлиненную форму, словно имею дело с глиной или маслом.  Когда я отпускаю его обратно, он впервые немного улыбается, осторожно ощупывая новую форму своих ушей. Спустя неопределенное время пора отдохнуть. Я отвожу его в желобной домик из песка и ракушек на тенистой границе площадки. Он с удовольствием плюхается в пестрый гамак, закидывает ногу на ногу.

—  Вообще не хочу обратно! О, я понял это про него почти сразу. Если дозволена аналогия, он уже давно подобен оторванному листочку.  Ты уверен?

—  Да, хочу остаться здесь!  Хочу быть с тобой всегда.  Правда-правда! Это ведь будет вечно?.. Я делаю, что должен, дабы исполнить его желание.  В конце концов, мне и самому надоело мое вегетативное уединение.

 

Внешний мир: заостренная ветвь платана пронзает, стремительно, словно жало скорпиона, юное сердце добровольного пленника.

 

 

 

 

 

Феликс вырос в доброй-предоброй местности, все здесь дышит добром, бывает, лежит Феликс в смятой постели, и все ему слышится как по-доброму переговариваются между собой плоды и растения, камешки и птицы.  Вот, одна пухленькая плодоножка, покряхтев, вытянулась и стала перешептываться с птичкой-корольком.  О том, как бы им еще лучше поутру встретить Феликса, когда тот выйдет на улицу в белой маечке и мягких шортиках. 

 

Феликс действительно выходит, птички поют, плоды самоотверженно падают вниз, предлагая себя, а песчинки совместными усилиями отбрасывают в сторону малейшие осколки стекол и любой сор, лишь бы не поранить его босые пальцы.

 

Феликс бесцельно бродит, постоянно побеждая в им же сочиненных играх.  Ветер подыгрывает полетам его палок, ловко подхватывая; костровый огонь неотступно вертится у него под ногами преданной пушистой собакой.

 

За пушистой стеной чертополоха Феликс замечает какое-то новое движение.  День подходит к концу, ветер теперь медленно разносит запах душистой лаванды, колышет нестойкий ряд желтых вербейников, как один большой веер. Сегодня Феликс уже наигрался. Идти как-то далеко, еще и прыгать через канаву. Он возвращается домой. К тому же поздно, и может померещилось в скоротечных сумерках.

 

На следующий день все повторяется.  Феликс прекращает гладить ежа, отпускает на землю, втыкает, вежливо отказываясь, земляное яблоко обратно в иглы. Он снова видит движение в чертополохе. Беспокойно возвращается в спальню и укрывается с носом своим клетчатым одеялом.

 

Утром третьего дня Феликс встает заспанным. Небрежно отмахивается от стрекоз и жуков-барабанщиков. Он безразличен к зовущим трелям, кваканьям, пискам, шелестам и цветочным ароматам. Все прежнее кажется докучным. Он теперь ждет новый вечер.  Птицы обиделись и вернулись ловить червячков, разлетелись к собственным птенцам. Задумчиво солнце молчит, наблюдая издалека. И камни молчат, впрочем, как всегда.

 

Ранний вечер проскальзывает сквозь кроны. Стена чертополоха движется.  Феликс встает и шевелит в ответ палкой. Спустя мгновение, из чертополоха появляется длинная рука без локтя.  Все длиннее и длиннее. Черно-зеленые волосы на руке играют серебряным блеском. Острая кисть, приглашая, сжимается и разжимается.

 

Феликс размышляет, уставившись на собственные пальцы, бередящие пуговку на оранжевой ветровке. Он решается и подходит вплотную. Рука фиксирует пожатие как непререкаемый договор и навсегда уводит Феликса за собой.  Капельки детской крови от прохождения через чертополох попадают на лист зеленой гортензии. Гортензия обреченно вздыхает. На местность мелкими шажками надвигаются переспелые грозовые облака, бурливо-черные и полные затаенного гнева.

 

V. 15