Проза

Владимир Набоков. 1936 г.

Как изощрённо плетется словесно сострадание у Набокова: оно – чище кристалла, если вглядеться в его глубины: взять рассказ «Лик», к примеру…

…«Весна в Фиальте» распускается невероятными цветами стиля, поэзии, акустики, оптики; и, вновь обращаясь к Лику, к его несчастной, мордовавшей, почти задушенной сердечной болезнью судьбе, вдруг вспомнится мальчик Колдунова: отвратительного, грязного, звероподобного типа, Лику противостоящему: но мальчик его, Вася, мелькнувший три раза, вызывает такую боль, что искры сострадания обжигают сознание…

Пусть отец дурак-резонёр, растративший жизнь на глупые выходки, но за что, за что же мальчику такая – как рисуется в перспективе – судьба…

 Между прочим, не слабее, чем у Достоевского, которого Набоков не любил; а яростно-изощрённое плетение словес, с избытком мировых подробностей, с прорисованным тщательно каждым тупичком поражает и завораживает.

Какой пышный и щедрый, почти персидский словесный ковёр…

Шатёр…

 Сердцевинным воспринимается рассказ «Истребление тиранов»: тут отвращение к тирании есть естественное продолжение свободы набоковского дыхания, а безымянный тиран, много черт реальных в себе совместивший, предстаёт кошмарным карлой: слепым к боли, как ему и положено, глухим к сердцу, в котором концентрируется голос души; и не заметный провинциальный учитель рисования, знавший тирана ещё до его мутного взлёта, мечтающий убить его, ткёт кропотливую пряжу слов…

 Потом – приглядитесь! – он ткёт её из железных нитей, туго скручивая кульминационные узлы; и множественная словесная игра, мелькающая на протяжение текста, выводит к лабиринтам подлинной трагедии человечества.

Тирания – есть представительство ада на земле: подобно понятию «полнокровный» - полномутное, наполненное вместо крови страданием людским.

 …ряды, идущие с граблями и мотыгами на плечах по площади: чтобы руки были заняты; бабка, вырастившая двухпудовую репу, и удостоенная по этому поводу государственного приёма: изящно обыгранная сказка про репку: когда повествует старуха, как тащили взращённое чудище.

Зловещие подробности бытования народа: под растянутым, словно из колючей проволоки скрученным, пологом властительства…

 Учитель, тирана убить не способный, сходящий с ума, спасается смехом: его раблезианские взрывы врачуют, как сложно составленный бальзам: где превалирует сатира.

Рассказ зловещ: он предупреждает о многом: но кто будет слушать художественное слово?

Развернётся «Посещение музея»: столь кинематографично, что пожалеешь – нету экранизации…

 Так колоритно выписан город: затерянный где-то в Европе; так мощно – на игле тоски – дан ностальгический момент абсурда: возвращение в запрещённую персонажу России через вдруг удлиняющийся, расширяющийся музей.

Цветёт фантазия, наполняя всё новые и новые залы разными диковинами.

 Потом вспыхнут картины литературных нравов – в рассказе «Уста к устам»…

 Снова – жалкий в писательских потугах Илья Борисович - вызывает сострадание, в той же мере, в какой негативные чувства рождают и пролазный журналистишка, и якобы модный сложный прозаик Галатов: совместно дурящие простака, разводящие его на деньги для только им нужного издания.

 Глобальная метафизика прорастёт в повествование «Ултима Тхуле» - Дальний предел: тут…якобы познанная персонажем по фамилии Фальтер загадка мира разрастается садом софистики в разговоре с главным героем, не способным пережить смерть жены, от лица какого повествование и ведётся.

Мысли сложны: требуют предельной концентрации.

Мысли сложны: но все они – софистика, маскирующая страх смерти: очевидно евший самого Набокова основательно…

…теперь он узнал, как существует потустороннее творчество: сколько красок открывает оно, какими поворотами мыслями играет – не играя.

…страшный рассказ «Королёк»: о квадратных братьях и фальшивомонетчике: которого один из братьев убьёт.

Всё страшно: надвигающийся чёрный тушей фашизм, явно столь родной говяжьим этим братьям: тупым, хозяйственным; то, что Романтовский оказывается вовсе не поэтом, принуждённым по бедности жить в чёрном квартале, а делателем денег; вся атмосфера рассказа: из которого и выход будто один: в смерть…

 Но какое цветение даёт любой момент яви под пером Набокова; всякое облачко, случайно мелькнувшая собака, обрывок афиши, которым играется приморский ветер…

 И лица, люди, галереи лиц…

 Ах, как чудесно распускается «Весна в Фиальте»…