Проза

 

-Ты вернулся, отец?

-Не говори глупостей. Ты знаешь, что из смерти не возвращаются. Всё происходящее всего лишь творится на арене твоего мозга.

-На арене? Но он больше похож на лабиринт.

-Значит, это такая форма арены…

-Да, я всё думал, что если ты придёшь, разденешься, шурша кожанкой, что мама когда-то привезла тебе из Польши, то спросишь первым делом про книги – зачем я, мол, продал их.

-Да, так зачем? Зачем ты продал эти старые, ветхие сборнички…

-Да, так зачем ты продал их – эти старые, ветхие сборнички? Зачем, а?

-Ты знаешь, я потерял интерес к чтению. И сборники разные эти стали казаться пыльным хламом.

-Но почему?

-Потому, что нигде не нашёл ответов. Вернее ответа. Основного.

-И какой же основной вопрос?

-Что будет со мной, когда я умру.

-Тебе очень интересно?

-Ну да. Ведь ты же не поделишься со мной посмертным опытом. Или хотя бы опытом умиранья.

-Не поделюсь. Это было бы и не реально, ведь диалог происходит в твоём мозгу. Фразы, так сказать, блуждают по его лабиринтам.

-Так сказать… Любил ты эту присказку…

-Любил. С нею было легче говорить.

-А мы не договорили, отец. Мучительно не договорили.

-Да. А, может быть, толком и не начали разговаривать.

-А помнишь бесконечные блуждания по московским переулкам – кривым, многоколенным; разговоры обо всём на свете, но более всего о литературе; все панорамы Москвы, где палевое небо выцветало мерно сумерками…

-Как не помнить. Разговоры гудели потом в тебе долго, и ты искал новых смыслов. Или и тогда уже думал о смерти?

-Ну да. Ведь к чему всё это прочитанное, накопленное в душе, если после смерти…

-И ты боишься полного уничтоженья себя?

-Пожалуй… Боялся, и – стремился к этому.

-Страх прошёл?

-Не то чтобы… Но каменные пласты жизни так слежались во мне, что всё стало всё равно. Будто жизнь вместилась в смерть, а смерть просочилась в то, что я привык считать жизнью. Моя реальная жизнь не сложилась, ты знаешь…

-Это под каким углом посмотреть. Если жажданного не получил, то может оно – жажданное это и не было необходимым? И, может, с точки зрения некоей абстрактной объективности, твоя жизнь не так уж и плоха?

-Ха-ха. Если предположить, что объективность бывает абстрактной. Но в жизни сплошная конкретика. Ведь ты можешь век обходиться без веры, живописи, физики, поэзии, но без еды – проживёшь дней сорок, а без воды и того меньше.

-Но это просто интеллектуальный выверт. Ты же сам говорил, что жизнь – есть производная от Божественной любви.

-Говорил. Иногда так казалось. Но я не знаю, что такое Божественная любовь.

-Разве не было у тебя ощущенья – когда писал, захлёбываясь текстом и вместе растворяясь в нём, когда забывал о реальности, какой бы она ни была – что ты, как сам же и говорил, - находишься на ладони Бога?

-Вот именно, что сам говорил. Писать для меня давно рутина, нечто вроде физиологического процесса. Строчки вспыхивают в мозгу, и ежели не записывать их, будут вертеться, пока не изведут.

-Не изведут. Ты – пока пишешь, существуешь.

-Для меня это уже скорбное «пока». «Пока», за которым ничего не стоит.

-Странно, да?

-Что, отец?

-Подобный диалог предполагает постоянное говорение. Нельзя остановиться, помолчать.

-Ну да. Не на сцене же.

-А что сказать - порою не знаешь.

-Вот-вот. Кроме одного – почему мы так мучительно не договорили с тобою, отец?

-Просто потому, что я умер очень рано.

-Вот видишь. И тут конкретика. Железная, как латы. Никуда от неё не деться.

-Почему никуда? Ты же делся – в эти лабиринты измышленных фраз, в воображаемую диалогистику.

-А почему ты умер так рано?

-А я умер вовсе не рано – когда положено.  Тебе казалось, что рано, ибо ты был совсем молод.

-Что же граница для всех чётко означена? Не отодвинуть никак?

-Никак и никогда. И это многое доказывает.

-Что, например?

-То, что жизнь не наше предприятие. Мы выходим, говорим реплики, иногда молчим. Порою плачем. Но занавес – не наша прерогатива…

-И это уже – обидно, скорее – оскорбительно для нас.

-Не думаю. Просто свидетельствует о том, что даже взрослые – мы дети.

-А я и не взрослый. Не удалось вырасти. Всё Византия мерещатся пышная, будто жил там, ходил по лестницам, или рыцарское нечто, средневековое… Панорамы республики Иисуса.

-Мудрость редко перекликается с бытовою жизнью – да?

-Ага. Или вовсе противоречит ей.

-Но и в противоречиях скрыты зёрна: нечто потенциальное, что должно прорасти.

-Одно в другом. Бесконечная корейская игрушка.

-Которую, заметь, ни купить, ни продать, ни поменять…

-Да-да, когда хочешь что-то изменить, понимаешь, что из сложного механизма не выдрать деталь, разрушится целое. И что хотел сделать в жизни, она переделала по-своему, превратив тебя в то, что ты есть – и с таким внутренним содержимым и с бородою седою…

-Плохо от этого?

-От этого каменная кротость, что граничит с тупой, не рассуждающей мудростью.

-Да, лучше мудрость светлая, пузырящаяся, лёгкая…

-И всё же – почему мы так мучительно не договорили с тобою, отец?

-Чтобы договорить сейчас.

-Только для этого?

-Возможно. Или для того, чтобы ты понял, что договорить – невозможно.

-Увы.

-Без всяких, увы. Просто добавишь каплю к своей каменной, смиренной мудрости-кротости, и будешь ждать дальнейшего.

-А будет ли оно?