Проза

 

Достоверно известно: найден в капусте.

 

 

            Не читал никогда. Название услышал первый раз, когда учился в школе. Приблизительно 8-ой, класс. Услышал от старшего товарища, который к тому времени школу уже кончил. Образование наше было чудовищно, но тяга к знаниям весьма велика.

            Товарищ сказал, что есть такая великая книга, и что ее дают по какому-то специальному допуску в какой-то исторической библиотеке.

            Был, помню, зимний вечер, пасмурно, мелкие зимние березки вдоль дороги, по дороге бежали и шумели машины. Мы разговаривали на ходу, дикция у товарища была невнятная, и название я расслышал неправильно. Понял как "Я - икона",  мне это очень понравилось: смело, независимо и неожиданно. И загадочно. Шел и повторял про себя: "Я - икона, я - икона..." И думал, даже мечтал: где б достать допуск в эту самую историческую библиотеку...

            Средняя школа, 8 класс. Удручающая негероичность и обыденность «обыденной жизни». Парниковое время.

            Все неизвестное было загадочно и притягательно. И только загадочное представлялось ценным.

            Таинственность, секретность, запретность как бы гарантировали содержательность.

            Уж, и не помню (или не знаю), говорил ли об этом что-нибудь Фрейд…

 

 

            Например, великие "товарищи по несчастью" Зощенко и Ахматова.

            Михаил Михайлович известно, как относился: всерьез и – не от хорошей жизни, Ахматова просто говорила: личный враг.

 

 

            Добрый Честертон пересказывает где-то свой разговор с неким последователем психоаналитического учения. Показывая на острые шпили англиканский церкви, фрейдист уверенно и глубокомысленно заявляет: "Понятно, почему они заостряются кверху..."

            Честертон отвечает:

            - О, да. Разумеется... Иначе они заострялись бы книзу...

 

 

            "... не знаю, не знаю... Фрейд об этом ничего не говорит..."

 

 

 

            Это все не я выдумал. Это все "Свобода". То есть, радио "Свобода". Имени премудрого ведущего не помню.

 

 

            У психоаналитика.

            - Доктор, я совершенно не летаю во сне. И это меня беспокоит.

 

 

"Психология..." - уж не помню чего, то ли сна, то ли «обыденной жизни»

            Это было давно. Была осень. Я был тогда молод и беден (Хотя не так, как теперь, конечно). Но - были и беднее меня.

            Мое семейство уехало отдыхать, и я остался на некоторое время один. Жил в отдельной комнате. Коридорная система. И недорого.

            А один мой хороший приятель оказался в больнице. В психиатрической. Имени Кащенко. 17-ое отделение (экспертиза).

            На воле у него осталась жена с ребенком.

            И вот мать этого моего приятеля, женщина видная, крупная (я ее видел однажды), работник торговли, воспользовавшись случаем, выгнала из дому его жену с четырехлетним ребенком. Видно, не очень ее любила. Пойти бедной бабе было совершенно некуда, она была родом откуда-то из Сибири.

            Вот мне и пришлось приютить ее с ребенком у себя.

            Сам я тогда (Теперь и не верится даже!) на двух работах работал, ездил далеко, уходил рано, приходил часто за полночь, спал мало.

            Что она делала тогда целые дни одна в моей дурацкой комнате? Что думала? Была она в то время кроме всего брюхата, не знаю, на каком месяце, но уже заметно. А мужа (Любимого при том!) не то тюрьма, не то дурка ждет. Подумать страшно, каково ей было…

            Однажды я вернулся где-то к полуночи, упал на свой одр в углу.

            Я устал до такой степени, что к чужим бедам был уже вполне равнодушен.

            Уже засыпал.

            А ей не спалось. Ребенок ее спал, а у нее ночник горел, она, может быть, чтобы отвлечься, пробовала читать. Книги у меня всякие были и по комнате валялись в беспорядке. И попался ей этот самый Фрейд. Эта самая уж не помню чего "Психология..." – естественно, полуподпольная ксерокопия в зеленом переплете.

            Книга ученая, в ней терминов тьма, и Верочка (так ее звали) девочка простая, из глубинки, не все понимала. Примерно как я, когда в школе  учился. 

            Вот она читает при ночнике, я почти уже сплю, и вдруг она меня спрашивает:

            - А что такое фаллос?

            Что было делать? Я очнулся на миг, приподнялся, кратко сказал, что такое фаллос, и снова упал головой в подушку.

            Вот, как будто, и все по Фрейду. Объект, пардон за пошлость, найден и выявлен.

 

А приятель мой Виталька так и пропал. Вероятно, в больницах. След его затерялся, или я, сам собой и своими делами занятый, его потерял. К тому же мне вскорости пришлось надолго из Москвы уехать.

            Что у него за болезнь была, не знаю. И так ли он был страшно болен?.. Может быть, просто залечили.

            Он, собственно, ничего особенного и не натворил, когда его забрали, Просто как-то не так поговорил с дружинниками и милиционерами. Ему стали предъявлять циничное хулиганство (в то время  - до 4-ех лет), а он им стал что-то рассказывать про театральную студию, в которую он ходил, и про систему актера Михаила Чехова... Его и направили на экспертизу в это самое 17-ое отделение. Время такое было. Правоохранительное…

            Это нам теперь легко рассуждать, в пост-фрейдистскую (и вообще пост-всякую) эпоху живем. Нам теперь хоть доктор Фрейд, хоть доктор Геббельс – все одно… Пока…

            А он, Виталька, кроткий, добрый был. Улыбался всегда. Удивительно мало говорил. Хорошо фотографировал. Некоторые его снимки до сих пор у меня хранятся.

            Там, в Кащенко, я раза два его навещал.  

            Помню осень, вечер, темно. И в просторном дворе больницы страшно от безлюдности и тишины, и казалось, что уже глубокая, глубокая ночь.

            Посещать в том отделении, естественно, было нельзя: все под следствием. Можно было только через окно увидеть, прокричать что-нибудь, может быть, изъяснить знаками. И все это только вечером, когда уходили врачи, днем их и к окнам не подпускали. Ведь многим из тех, кто там содержался, немало грозило бы, если б их признали здоровыми.

 

Когда меня увидели изнутри, все бросились к окну, каждый ждал, не к нему ли пришли. Было чуть не десять лиц в одном окне, и прижатые к стеклу ладони. Наконец в правом верхнем углу появился мой друг, обрадовался, засветился своей огромной улыбкой. Мы стали разговаривать, то есть кричали, совершенно не слыша друг друга, он все пытался что-то пальцем написать в воздухе. Я понимал плохо. Естественно - вольный невольного...

            В просторном пустом больничном темном дворе мне было нехорошо, неуютно было разговаривать с ним.

            Может быть (подсознательно, конечно) мне безопасней казалось там хотя бы не слишком заметным быть, и я от этого не достаточно громко кричал? Хотя едва ли. Вероятно, просто окна там так устроены были: я-то его тоже не слышал. Всех подробностей я за давностью лет уже, конечно, не помню, только остро врезались в память приплюснутые к стеклу ладони, и много скорбных лиц во всю высоты одного освещенного изнутри окна, выглядывающие друг из-за друга - как листья в гербарии.

            Относительно благоустроенный и, если честно сказать, довольно счастливый тогда (хотя сам того не понимал и не ценил, конечно), я был страшно далек от всякого живого человеческого страдания. И вот тогда вдруг так близко увидел его. Настоящее.

            Грех сказать, но эта живая скорбь была по-своему красива. Я даже сквозь естественные невеселые мысли и чувства где-то на дне себя какую-то омерзительную  своеобразную гордость чувствовал. Гордость знания. Гордость пусть отдаленного знакомства с тем, о чем не все знают. Вот скажет мне кто-нибудь: Кащенко... Знаю, скажу, видел. Семнадцатый корпус.

           

... Большая улица со светящимися окнами и витринами.

            Светлый-светлый изнутри, полупустой, звонко катящийся 26-ой трамвай... Это, когда я домой ехал.

            Ехал рассказывать беременной бабе, что у мужа ее все в порядке, и что выглядит он хорошо.

 

 

            Уважаемый или неуважаемый (кому как нравится), и каково бы ни было его знаменитое учение, доктор Фрейд в одном мучительно и непоправимо прав: уж очень мы лживы. И особенно сами перед собой. И наше пугливое "сознательное", управляемое бессознательным, от этой нашей лживости то и дело двоится и ломается, как весенний лёд на реке.