Проза

Наблюдать умиранье ремёсел –  

Всё равно, что себя хоронить.

Арсений Тарковский.

Так случилось, наша деревня от трёх фамилий зачала разрастаться,  и чтобы избежать путанки, приторачивали прозвища: были колкие, но обидку никто не держал.   Сейчас надобность в этом отпала,  всё одно дают по накатанному,  иное переходит  к детям, а иного окрестят в зрелом возрасте как Фёдора Ивановича. До шестидесяти годков дожил, стал на ноги слабеть, из лещины сработал себе трость с изогнутой рукоятью.  Поехал он в райцентр, уселся на место предназначенное, а тут, как на грех, возникла потасовка между солотинским и нашим понизовским мужиком по прозвищу Колючий, прямо на ступеньках сошлись. Солотинец ядрёный, стал подминать Колючего, не стерпел Фёдор Иванович, ввязался: заарканил рукоятью трости солотинца, пока тот высвобождался, Колючий верх взял. Мужики эту ссору там же, в райцентре, пузырьком извели, домой в обнимку воротились, Фёдору Ивановичу же прозвище Федя Крюгер теперь до скончания века своего не сносить.

       Как с Дюньдяем поручкалось прозвище не упомнить, батька его  пришлый, сказывали, то ли серб, то ли венгр. Оно без безмена по Дюньдяю можно определить: шклявый, что тебе шкворень, крючконосый, волосы прямые, чернущие, зато уродился страсть каким умным:  школу с золотой медалью окончил, в город  укатил, там институт серьёзный опрокинул, языкам обучился, женился на городской (пару раз приезжали), с Дюньдяем  книжки всё переводила. В перестроечную распутицу  что-то не заладилось у них, подалась с мальчонкой она в Германию лучшую долю мыкать.  Дюньдяй домой воротился, дом пустовал, года полтора тому мать померла и слава Богу, оно к лучшему, так она его любила, так любила, радовалась, всё говаривала:
      – Ладно, я  жизнь проканителила, пусть хоть он поживёт по-человечески.

       К этому времени колхоз совсем рассыпался: кто моложе в город за копейки работу работать подались, Дюньдяй же занялся гончарством. В нашей деревне сроду горшечников не было, даже странно, глины отменные, а гончары в соседнем Солотино, и было их там, что травы сорной. Туда за наукой отправился к Васе Урыле. Восемьдесят  пятый годок пошёл Васе, а всё у горна топчется. Как они сговорились, Богу одному известно; Вася немтырь – слово из него клещами не вытянешь,  как и то, оказался Дюньдяй к рукоремеслу хватким. Года не прошло, оставил многих, в том числе и Васю позади. Этому только бы радоваться, да с ремеслом обратил его Вася  в веру неотступную о незыблемости наработанных устоев, через которые только и можно подступить к истинной красоте. Удумать же такое в пору, когда горшечное ремесло на краю забвения. Раньше и правда на мастеров со стороны властей гонения было, однако и потреба в горшках была большая. На привязи деревенский люд сидел, паспорт на руки получил – сразу в город на казённые пышки с молоком в бумажной обёртке лопать наладился.

      Какое-то время нужда была в горшочках для запекания, но скоро и к ним остыл интерес. Бедствует Дюньдяй, но не пятится, сосватал я к нему нашего деревенского «барина» (такое прозвище ему прирепяшили), сам он московский, построил из брёвен в обхват избу-дворец, всякую живность диковинную завёл: фазанов, страусов… Приспичила надобность ему в глиняной посуде, пошли к Дюньдяю, и всё ладилось, если бы не просьба « барина» – малость пожмакать, когда ещё в сырце будет, такую он видел, будучи за границей; мода, стало быть, такая.
– Зачем же глумиться над формой? – спросил Дюньдяй.
– Тебе-то? Я плачу, если хочешь, ещё сверху две такие цены набавлю.
– Нет, не буду пагубой красоту изводить.

     Не согласился и конец. С детства такой, на своём станет, не сдвинуть никакими коврижками. Трудно с ним, а женщине того хуже. По совести, на Дюньдяя женский пол липкий, да всё какие-то  квёлые. Нашлась одна малохольная , – Лилия – прозвище такое у ней было, – продержалась года два. Натащила полный двор каменьев, нарыла кротовников, лилиями усадила – альпийскими горками звала это, а за морковью луком, картохой – в магазин, – во как чудила. У Дюньдяя коммерция совсем замерла, перекинулся пчёл разводить, дабы мёдом усладить денежные беды, цена на мёд куда значительней. Стал обустраивать пасеку, порушил (будь они неладные) эти альпийские горки, подобрала подол Лилия, только её видели.

     Попривык, может взаправду любовь, – запил Дюньдяй по-серьёзному, до сей поры бы купоросил, если бы не случай такой выпади. Не доглядел барин – вышли на волю страусы, попал один в жатку, лишился головы, второго с неделю искали, он забрался в старую конюшню: там потолки дощатые просели, его голова меж досок застряла; удавился сердешный. Болтали всякое, будто это он с туги-печали. Дюньдяй тоже заболел этой побаской – к ярмарке наделал игрушек, мирилочками обозвал, забавные такие, вроде неразлучников, свистки приделал с двух сторон – низкие с одной, высокие с другой стороны – играть можно только вдвоём. Опять же Дюньдяй не был бы Дюньдяем, если б для завлекательности ни ангобом не помазал, ни глазурькой не подпестрил, а на замечание буркнул:
– Он страус каким окрасом невзрачным  наделён, а жизнь положил, дабы утвердить веру нашу в красоту.

     Ярмарка у нас проходит на Успеньев день, так издавна ведётся. Народищу со всех деревень, из района даже едут! Товару на любой карман, мастера недалеко от сцены гуртуются, в костюмах, рубахах нарядных, многие в родительских. Попадёшь в этот водоворот, чего-нибудь да купишь, бойкий торг. Дюньдяй не при делах, стоит гундосит-рассказывает. Но покупатель ныне иной, на блесну падок. Однако на всякий товар, свой купец. Подходит дамочка степенная, если по строгости, то одежда для возраста слегонца легковесна, но со вкусом, никаких молодильных яблочек. Взяв в руки игрушку, терпеливо снесла ссыпанный на неё Дюньдяевский бред, стала перебирать – опробовать звучание, вернувшись к первой, похвалила:
     – Чудесно настроены! Вы музыкант?
     Засмущала  Дюньдяя. Чуток поразмыслив, заиграла «Я по бережку похаживала, чернобыльничек заламливала», только не так, как поют, а протяжно-надрывнее. Может от того, что на одних высоких  выдувала, было это схоже на жаль птицы-подранка. Вдруг из стоящих отмежевалась женщина, чем то схожая на игрунью, припала к мундштучку, и песня расцвела цветком диковинным, в полной красе предстала. Ах ! Какое чудо добывали эти двое из маленькой глиняной игрушки! Застыл в оцепенении народ, сроду такого не слыхивали. Окончив играть, они как кинутся друг дружку обнимать, а сами ревут белугами, не стесняясь слёз. Что за оказия?

     Оказалось и правда, сёстры родные, восемь лет разругавши, ни словечком за эти годы не обмолвились, а тут… Мирилочка!