Проза

Полкан - славянский кентавр.

Посвящаю мастеру Кайгородской игрушки Ульяне Бабкиной.

Лепила Ульяна Ивановна богатырицу Полканицу -могучего сложения, полногрудую, с конским туловищем. Образ Полканицы так же глубоко народен, как и былинный женщины-богатырицы, или, как её называли, паляницы, сила которой не уступала мужской. Облачённые в кольчугу и панцырь-куяк в чисто поле шли искать супротивника». И на равных с мужчинами богатырями участвовали в славных подвигах.

Медленно поднимаюсь на Заячью гору; хоть и Заячья, а всё же гора. В детстве, бывало, не единожды на дню взбежишь, а про зиму и говорить нечего: на санках с утра до ночи, что тебе в вериги закован, только весной и расстанешься с ними. Утюжишь-гладишь бока Заячьей горе, одежонка вымокнет, колом станет, еле ноги передвигая, заявишься домой, сил нет снять. Бабушка руками всплеснёт, начнёт рассупонивать, да обронит:

- Что тебе скафандра Гагарина.

Подхватит твою детскую душу радость, явится видение чудное, будто  сброшенная у порога груда мёрзлой одежды и есть скафандр самого Юрия Гагарина,  пока, развешенная в топлюшке она вновь не превратится в донашиваемое, штопано-перелатанное  наследство от старших, ещё целую ночь детская душа будет сёрбать большой деревянной ложкой счастливые цветные сны.

Деревня наша, Понизовка под горой Заячьей издавна кормилась саночным промыслом, сани с подрезами мастерили, от ремесла и фамилия наша, через двор все Подрезовы. Однако, время на свой манер кроит, извелась надобность в санях, только и осталось в народной песне -«Люблю сани с подрезами, а коня за быстроту». Надобность ушла, народ мастеровой, без работы руки зудят. Сказывали, артель по изготовлению детских санок организовывали, да куда с заводом тягаться, зато для хозяйственных нужд, для ребятни, любой запрос-заказ исполнен будет. На масленую вся деревня к Заячьей горе выходила, бабы в цветастых бухарках, деды в новых полушубках овчинных, мужики в кружок гуртовались, не самосадом, казёнными цигарками попыхивали. Мамки будущих невестушек, женишков взглядом-безменом взвешивали, да не только понизовские, тут и солотинские, и покровские, вот народищу! Вот гулевание! Под конец, было заведено, стена на стену, кулАчки у нас это звалось. Не припомню, побей меня гром, не припомню, чтоб мужики или парни драку меж собой учинили. Ребятня скублась, так на то она и ребятня, да вот  ещё бабушка сказывала, до войны были у нас два брата-двойняшки Егор и Федос, так те с мальков зачали меж собой бойню, до крови бились без передыху, пока на войну не призвали. Тронулись машины с призывниками, Анониха, мать ихняя, следом бежит и кричит:
- Ягор, Фядос вы хоть там не дяритесь.
уже и машины скрылись, и смуга улеглась, а она всё кричит,  кричит:
  -Ягор, Фядос не дяритесь…
Не ослушались, героями в братской могилке лежат, ездила Анониха к ним, землицы в кисете привезла, подарок, говорит, от Егора и Федоса.

И вот  в стенки кулАчники встали, впереди забивалы, мой дед тоже в стенке, ни одних кулАчек не пропустил. Притих народ и полегла меж людьми разОрная межа, сухая и хлёсткая, как щелчок пастушьего кнута, разделив на наших и не наших не только стенки, но и весь собравшийся народ . Первыми в дело вступили забивалы -Мишка Бессмертных с Венькой Матросовым. Кулачищи, как чугунки, коренастые, крепко на ногах держатся, только свист да хруст и тут -тронулись стенки. Дед мой  старорежимных правил держался: не положено до исхода поединка забивал стенкам идти друг на дружку. Поздно, сшибли его, а дальше закон кулачек, лежачего не бить. Дед в ярости, ну делать нечего, навзничь опрокинули, будь  добр не мешайся под ногами; он ещё некоторое время ярится, ища поддержки, внимания никакого, все вместе с кулачниками воздух кулаками рассекают. Как на грех его настигает ещё удар, сокрушительней первого, стенка, в которой стоял, дрогнула и была побита, теперь уже достаётся Мишке, дескать, надо было сначала подломить коренного, а не молодняк щипать, ну это уже в прошлом, до следующих кулачек.

Подошёл обидчик деда, с женой и многочисленным  выводком, бабушкин сродственник. Я смотрю и никак не могу взять в толк, куда ушла-делась, где улеглась-расположилась в этом добрейшем мужике сокрушающая силушка? Мы вяжем друг к дружке санки, забираемся в паровозик, он  превращается  в коня, с ветерком доставляет всю детвору к дому. Да  только бабушка раньше, напрямки, через бывшее поместье пана Лойкина, и уже приготовила всё для встречи гостей.

Нет , не придумано лучшего смирительного средства, чем обыкновенная деревенская скамейка, всех сидящих за столом  единит и будто рубЕлем разглаживает житейские морщинки. Разговор  что ни есть земной, поменять гусака на племя, картохи семенной взять, уж больно вкусная и рассыпчатая. Дед польщён и щедр донельзя, в ответ похвалил за силу и ловкость ,с тем перескочил на свои молодые годы, стал похваляться, когда он в забивалах стоял. До веку продолжал бы о своих подвигах, но тут бабушка, как бы невзначай опрокинула:

-Все вы тут герои, да только Полканица супротив бороки вышла.

Дед, не проронив словечка, как то  сразу сник. Моё же любопытство занялось-заполыхало верховым пожаром, спасу нет, захотелось  услышать о Полканице. Смотрю на ходики, котик нарисованный блудливо водит глазками, маятник силится подогнать стрелки, они как заговорённые замерли и конец, дед  говорит, что Москва по ним сверяется, а у меня нет веры: стоит тебе куда то поспешать, так и они бегут, что наскипидаренные, ну а уж если ждать, так не найти  лучше, кого за смертью посылать. Вдруг в сенях послышался шум, это горластый деверь кума Гришки приехал за гостями. Бабушка одаривает гостинцами,  шепчет молитву, просит Николу-угодничка хорошей дороги поезжанам, идёт в топлюшку,  большими рогачами достаёт из печки чугун, чёрный, будто цыганская голова, ставит вагонЫ,  наливает кипяточка, разбавляет холодненькой, хвалит печку, печника Иваныча  с Жеребёвки. Ко мне:

- Мойся , мойся, боговый.

Уходит укладывать всё на места, строго блюдёт порядок, сама опрятная, как только что из коробки достали.  Моюсь усердно, с мылом, никаким ослушанием не задеть бы. Она ко сну готовится: девки на вечёрку не собираются по стольку. А как же, говорит:

-Ляжешь неубранным, сны хорошие распугаешь, ну ладно, родимый, будет, а то сороки унесут.

Подаёт полотеничко духмяное, в сундуке травки сушёные в кисетиках разные, так пахнет, что тебе летом. Бабушка подливает маслица в лампадку, вся будто снежным саваном павшим на Покрова укрыта, с гребёнкой о двух сторонах зубцами, кажется, плывёт в медовом свете, исходящем  из красного угла, садится с краешку и некоторое время пребывает в молчании, она завсегда прежде, чем говорить, тишину блюдёт, голос у неё тихий, слова, как ягодки перебранные:

-У нас в Солотино девок было много.

Зачала сказ бабушка: как травЫ сОрной, в замуж часто выдавали на родительское усмотрение. «Стерпится -слюбится» только и скажут. Правда, были и поперечные, «самоходками» таких звали: убегут, перебудут время, куда деваться родителям, благословит тятенька вожжами, а уж потом и иконку возьмёт, зато вековать с любимым, а не с постылым. Вырастала в доме рядом девка-краса, Манёк по-деревенски, Мария стало быть. Был у неё ухажёр,  кузнец Шурок, здешний понизовский -и красив, и работящий, да  не приглянулся её отцу, Карпу Осиповичу, придерживался  Карп Осипович веры старообрядной. Подались Манёк с Шурком в бега, сколько-то времени прошло, вернулись, да благословления Карл Осипович не соизволил дать, хоть лоском ложись, нет и конец, такой был он человек. Зато в конторе за минуту окрутили, и стали жить они здесь, на Понизовке. Жили хорошо, только деток не было. И всё же, коли в такой любви жить, Бог завсегда дитятко пошлёт. Лето в тот год не заладилось, дожди закарали: ни  накосить, ни убрать. В погожие дни всех на скирдование отправляли. Манёк была уже на сносях, вот-вот должна родить, принесла она перехватку Шурку, сел он обедать  у скирды, она рядом, прямо голубочки, и тут их привалило соломой, второпях скирдовали. Пока отрыли, а она уже родила, девочку спасли, её, сердешную, никак. Остался Шурок с ребятёнком, назвал так же, Марией, и до чего красивой уродилась, прямо ангелочек с иконки сошёдший. Кто ни идёт, всяк остановится, подивится красоте неземной. Да видно сглаз случился, а может Бог мерку потерял, стала она к верху тянуться, что тебе рассада без света, у нас сроду мужиков таких здоровущих не было и сила ей явилась немеряная. А случилось вот што: когда Шурка хоронили, Доня Беглячка растрепала,  как матка с тятей наперекор Карпу Осиповичу жили-были, с той поры  будто подменили девку, стали её часто примечать в церкви, а церковь, как нашу порушили, двадцать восемь километров от нас была. Она пешком туда и обратно, и на работу поспевала, и своё хозяйство  в чистоте содержала,  Колюню Зипунка с собой привела, он не из здешних, чудно смотреть: его пуговичка на картузе ей только пупок прикрывала, однако по закону жили, венчаны были. Чего только не пришлось претерпеть ей на собраниях разных, конторские по партейной  линии выговора схлопотали за недогляд, лютовали, особенно бригадир Митька Шанин. И что Ирод удумал. Весна случилась ранняя, требовалось, как можно быстрее огороды вспахать; не гоже в песок сажать, лошадь, хомут, плужок только с разрешения бригадира взять можно. Он черёд установил: передовикам раньше, нерадивым позжее. МанькА поставил напоследок и назначил день: на Пасху. Не придерёшься: запрета не было, да только кто в такой день пахать будет? Ничего не сказала, пошли с Зипунком в лес, притащили сухостоину сосновую, мал Зипунок, а мастеровущий, сработал сошку, из постромков хомутишко, влезла Манёк  в хомут, Зипунок за сошкой ходит, так и вспахали, и посадили. Так оно так, только Зипунок остался Зипунком, а вот Мария, Маньком впрягалась, Полканицей выпряглась. Года три или четыре, уже не упомнить, так возделывали они свой огородишко. Гордая, кремень-женщина. Однажды привезли  к нам в клуб артистов с обезьянками, народу набилось, скамеечки, с собой пришлось несть. С ними борока, мужик силы несусветной, железки неподъёмные подбрасывал да холкой ловил, подходили наши, пробовали поднять, никак страсть такая не поддалась им. Закончил он над гирями измываться, постлали на сцене ковёр-дерюжку, вышел на середину, подбочился и говорит-зазывает: «Кто из мужиков выйдет силой с ним померятся-побороться».  Притихли мужики, головы приспустили, глазами щели в полу рассохшемся конопатят. А борока ходит кочетом, да насмехается, ехидно так. Поднялась тут Полканица, фуфайчонку сняла обземь её, только и сказала: «Эх, мужики-мужики»… И на ковёр к бороке подалась-вышла. Зазубоскалил тот, дескать с бабой бороться. Прихватила она его правой рукой за грудки, што в тиски зажала, а левой, чуть повыше копчика, приподняла, как чувал центнерный и на ковёр-дерюжку ахнула. Замер зал и борока лежит, тужится встать, да куда там. Первым Колюня Зипунок оклемался, поставил скамеечку, вспорхнул-взобрался, пару лещей Полканице отписал, а как же -такого силача осоромила, спустился со скамеечки и домой пошли-потопали.
Вот так, с остановками на отдых и ожиданием увязавшейся с вязанкой лет памятью, добрался до маковки Заячьей горы. К стенам порушенной церкви Петра и Павла прижалось раздобревшее сельское кладбище. Здесь покоится мой дед, бабушка, многочисленные родственники, в стороне, чуть наискосок могилки Полканицы и Зипунка, Господь к ним был щедр, призвал в один день. Смотрю на Понизовку: выбеленные снегом крыши домов, намёты возле плетней, столбики дыма над печными трубами. Солнышко давленной клюковкой вот-вот скроется за ширмочку окоёма, последним дыханием подрумянивает, для пущей баскости, будто Ульяна Бабкина своих бобочек  Палканиц. Вдруг, шоркнет, что тебе напильничком по месту, где душа в туге-печали пребывает, и враз мыслям светлынь, телу, лёгкость пёрышка лебяжьего, и явится вера, вера в давно забытую сказку, будто отведал яблок молодильных.