Проза

Поезд шёл на восток.

Евграф вернулся из туалета и, ничем не озабоченный, подсел к окну. Сын спал, такой далёкий и чужой во сне. Юное розовощёкое лицо на белой подушке казалось одновременно родным и совсем незнакомым. От качки оно мелко дрожало, точно смеялось.

Евграф смотрел мимо скользящих за стеклом бурых пятен пейзажа и стал нечаянно думать. За сорок пять лет он наворотил такую кучу дерьма, что годами сам не мог из неё выбраться. Предательства, измены, воровство, обман, оскорбления, трусость, подхалимаж, гадости мелкие и покрупнее, издевательство и вообще свинячество самое подлое. Откуда что берётся в человеке интеллигентного, вроде бы, сорта! В каждом этого много, только он сам от себя скрывает, называя другими словами. Так легче.

Всё проходит. Спасибо сыну Давида и Бат-Шевы, Соломону, третьему царю еврейскому. Успокоил.

Он посмотрел на спящего Луку. По лицу пятнадцатилетнего мальчика было видно, что он отчаянно русский и что у него-то как раз ничего не пройдёт.

Куча говна станет больше, только и всего.

Евграф отвернулся к окну, вновь увидел знакомые бурые пейзажи и как бы забылся.

Двадцать лет отдал журналистике. Верил в то, во что человеку верить нельзя, и громоздил под собой и вокруг себя ту самую кучу. Пока самого не стошнило в минуту упоения. Тогда сел и написал роман «Род». Каждую главу назвал однокоренным словом. «Родственники», «Роды», «Урожай», «Родина». Тему определил просто – ненависть к самому себе, живущему не по-людски. Уродски. Роман перевели на пять языков и напечатали в двенадцати странах, но не здесь. Здесь его самого, автора, начали выслеживать, вынюхивать, выкуривать из норы анонимности, чтобы прикончить. Но он не дался. Взял имя Евграф – «пишущий хорошо» – и залёг на дно. Кто он, где он, зачем он, сам порой не помнил.

«Род» оказался великой книгой и, как всё великое, страшной. Её из-под полы доставали, читали и плевались. Потому что увидели, какими словами давно следует себя называть. Потому что оказалось, что слово всесильно и Слово – это Бог.

«Блядь!!!»

- Папа, не надо.

Сын проснулся и смотрел на него с гримасой страха и собачьего обожания. Папа грязно выругался, хотя обещал при нём не материться. Жалко его, лоханутого старичка, конечно, но какой он хайповый, всё-таки.

Евграф подмигнул Луке:

- Скоро приедем.

- Куда?

- На кудыкину гору.

- Долго ещё?

- Нет. Наверное, нет. Проводница не объявляла.

- Почему?

- Трансляция не работает.

- Может быть, проводница у себя в купе?

- Я её не видел.

- А где она?

- В вагон-ресторан побежала. Или «титан» кипятит. Или спит. Или с поезда сошла. Или выбросилась.

Сын потёр розовую щёку голым плечом и вдруг спросил:

- Папа, ты сумасшедший?

- Я единственный нормальный чувак в этом поезде. И ты тоже. Спи дальше, а как приедем, я тебя разбужу.

Днём во время стоянки на маленькой станции с названием Верига они с сыном бродили по деревянному перрону и говорили о маме. Лука помнил её лучше, что было странно. Они даже поспорили о том, кого из них она любила больше. Это было смешно, потому что сами они, и тот, и другой, её не любили.

- Понимаешь, Лука, женщине надо быть всем или ничем. То есть единственной. Пусть мерзавкой, но чтобы до самой… матом не хочу говорить, но ты понял. А твоя мама была такой вечной первокурсницей. И я заскучал. А когда мужчина скучает, он сам в мерзавца превращается. Помнишь, я тебе Чехова читал?

- «Иванов»?

- Да. Он затосковал и свою жену угробил. Не потому, что не любил, а потому что скучно ему с ней было.

Мальчик посмотрел вниз, на пути, и сказал:

- А, по-моему, они могли бы вместе идти вперёд, как эти два рельса. Если бы опирались на шпалы. Вон как их много.   

 

 

Иногда Евграфу начинало казаться, что Лука идиот. Или притворяется идиотом, чтобы папа не догадался, о чём сын на самом деле думает. Когда-то он сам валял ваньку со своими родителями. Чтобы освободиться от их сю-сю и смешного беличьего убеждения жить будущим, для которого надо запасать орехи.

А что, если Лука тоже принимает его за такую белку и хитрит? Гены сказываются, так что ли?

Но он справился с внезапным подозрением, успокоился и сказал:

- Пошли к вагону. Скоро отправление.

Внезапно сын посмотрел на него очень прямо, глаза его сверкнули, и голос стал вызывающим:

- А если я не пойду?

Евграф был к этому готов. Уже четыре года они колесили по стране, нигде не задерживаясь, видели большие вокзалы, станции и полустанки, меняли один курьерский на другой, ели безвкусную транспортную пищу и пили железнодорожную воду, цветом и запахом похожую на лекарство, и так привыкли к грохоту состава, что не слышали его даже ночью. Реальная жизнь полностью исчезла. Поэтому рано или поздно сын мог набычиться и пойти против отца. Но в руках у Евграфа было оружие. Знание простой истины: «Рождённый ползать летать не может». Холостой заряд не убивает, а только громко пукает.

- Значит, останешься здесь.

- И ты меня бросишь? Родного сына?

- Ну, если тебе вот это нравится…

Евграф обвёл рукой невзрачный пейзаж из толстых серых елей, бурого гравия, придорожных столбов, гордых, как партизаны перед расстрелом.

- Не нравится. Это всё срань господня.

- Тогда пошли.

- Папа!

Евграф уже уходил, но услышал в крике сына звериный испуг, и тогда остановился, и обернулся. Лука стоял с белым лицом, искажённым ненавистью и одновременной любовью, сейчас превратившейся в нищенскую, последнюю мольбу:

- Подожди, папа!

- Я жду.

- Скажи правду.

- Само собой.

- Куда ты меня везёшь?

- В никуда.

- Зачем?

- Чтобы ты понял, что здесь ничего нет. И никогда ничего не будет. Отсюда надо всегда уезжать, так как приезжать некуда. Если понял – то пошли, чтобы и отсюда уехать поскорее.

Впереди тревожно и сытно гуднул тепловоз. Вроде как набил брюхо, отдышался и теперь предупреждал, посылая всех куда подальше. Что-то вроде: «И без вас тошно, но так уж и быть, влезайте обратно, быдло чухонное!»

Потом была ночь, в которую ему не спалось. В купе становилось то холодно, то душно, то тесно, то совсем бесконечно, без стен, двери, окна и потолка, к которым, оказалось, привык и которые делали всё понятным. Из головы не выходило белое лицо сына и его вопрос: «Зачем?» Вернее, собственный ответ, ставший чудовищным. Игра слов, превратившаяся в реальность. Как его «Род», ставший любимым и ненавистным всем в этой стране.

Он сел. На глаза в темноте попалась тетрадка сына, которую тот положил на стол. Евграф включил лампу-ночник и открыл тетрадь.  

 

Никогда никому не завидуй.

Никогда никого не люби.

Зависть перерастает в обиду,

А любовь в лихорадку судьбы.

 

Будь жесток и расчётлив, как Гамлет.

Осмотрителен, как Фортинбрас.

И тебя никогда не ужалит

Жалость к тем, кто презреннее нас.

 

Оставайся литературен

И живуч, как бумажный герой.

Знай, что жизнеподобья халтура

Не раскинет крыла над тобой.

 

И тебя никогда не коснётся

Эпидемий сердечных чума.

И от мира, что в ярости бьётся,

Никогда не сойдёшь ты с ума.

 

Будешь вечен, как бог из машины,

Будешь вечно плевать сверху вниз,

Будешь вечно чесать пуповину -

Только сам от себя не свихнись.

 

Наконец, Евграф почувствовал, что он не один. Он оторвался от тетрадного листка. Лука тоже сидел на своей кровати и из жидкой, полуосвещённой темноты смотрел на отца. Его голые коленки были сомкнуты, а руки вцепились в одеяло.

Евграф понял, что влип. Причём это «влип» имело какой-то окончательный, щемяще глубокий смысл. На ум вдруг пришли последние слова из собственного единственного романа: «Род оборван, и продолжения ему не будет». И внутренний посторонний голос после этого спросил: «Зачем ты так написал, мудозвон?»

Грубое итожащее слово отдалось в голове долгим чугунным грохотом.

Он откинул тетрадь в сторону.

Мальчик качнулся вперёд и воскликнул, испуганно предостерегая:

- Папа!..

- Замолчи! Самые умные люди – поэты, говорил Гумилёв Честертону. То есть несчастные. Мне бы не хотелось, чтобы мой сын тоже был…

Он запнулся. Фраза не складывалась. Выходила «мокрая вода» или «горячий огонь». Чушь из слов, ничего ни о чём не говорящих. Несчастный поэт! Конечно, несчастный. Потому что счастливые люди никогда ничего не пишут. Даже на стенках в сортирах. Любой пишущий всегда несчастен. Потому что он всегда нос к носу с дерьмом. Вот и результат. Как будто питающийся отбросами может хорошо пахнуть.

«Интересно, а как я сам пахну? - подумал Евграф. - Написав «Род», я сам себя кинул в помойную яму».

Внезапно Лука что-то сказал.

- Я не расслышал, - Евграф вспомнил, где он. Купе, поезд, они с сыном едут на восток. Делают петлю, чтобы потом сунуть в неё свои шеи. И тогда роду мудозвонов конец. - Так что ты спросил?

- Я спросил, зачем ты писал свой роман? Если пишущий – самоубийца. Значит, ты уже тогда решил покончить с жизнью?

- Нет.

- А с чем?

- С ложью. Я впервые осмелился говорить о себе правду.

- И что тебе это дало?

- Наверное, самого себя. Это немало, учти.

- Папа! Ты совершил ошибку. Правда не нужна людям. Им нужна сказка.

- То есть тебе…

- Да. Мне тоже нужна сказка. И об этом мои стихи. И я их напишу сотни, чтобы моя сказка поразила всех!

Евграф почувствовал к себе отвращение. Ведь Лука говорил то, что было его подсознательным кайфом. Теперь он передался сыну. Отец понимал, что ему уже удалось отравить сына этим подсознательным кайфом, и теперь он может таскать его на поездах хоть до смерти, но Лука уже готов к тому, чтобы писать свой «Род» или какую-нибудь иную пакость, которая отравит и очарует других придурков, если будет достаточно гадостна и пахуча.

- Пап!

- Что?

- Ты ошибся, вот что. Объехав всю нашу страну, увидев, как она счастлива и несчастна, я полюбил её. Ты хотел изъять меня и себя из этой матрицы. И наоборот, встроил лично меня в неё ещё крепче. Я хочу жить здесь, потому что полюбил это «здесь». А ты… Ты, папа, мне, наверное, в этой матрице уже не нужен.

Род. Родина. Матрица. Мат. И что? В этом бреду мы будем существовать вечно? Где ты, новый Соломон, который убедит нас, что и вечность когда-нибудь проходит?

Он шёл по коридорам поезда, удивляясь, что идёт так долго. В голове, словно тряпки на ветру, мотались слова Луки о черте откуда вылезшей любви. И ещё чья-то фраза не то из рассказа, не то романа: «После «серых» всегда приходят «чёрные».

Ещё одна правда, упакованная в кишки препарированной искусством любви!

На смену «серому» и тихому Евграфу придёт «чёрный» Лука и подобные ему, которые весь мир изрубят на куски «правдой» и зальют гнилью «любви».

Поезд стучал колёсами и кидал его от стены к стене.

«Ты неверующий, Евграф. Потому и стал жителем поезда, который не приедет ни на одну станцию. Потому что для тебя смысл не в жизни, а в бегстве от неё. То есть не в сознании, а в бессознательном движении. Тебе не поверил даже собственный сын. Потому что ты опять врал. Значит, враньё – неизлечимо. Или с ним всё-таки кому-то в этой стране однажды удастся покончить?»

Он шёл всё быстрее. Поезд швыряло из стороны в сторону, точно он гнал наперегонки со своим взбесившимся пассажиром.

Сзади бежал Лука и кричал испуганно и истошно. И в этом крике подростка было что-то убедительное. Типа слов «прощай» и «наконец-то».

Евграф схватился за железную ручку двери и со звериным восторгом дёрнул её на себя. В лицо ударил холод межтамбурного пространства. В уши сыпались железный грохот и какая-то счастливая тоска, как было в детстве, когда он вздумал прыгнуть с высоких деревянных мостков в речку. Сейчас они рвались именно в уши, грохот и тоска, потому что слух становится единственным органом чувств в момент предельного напряжения.

…В секунду понимания всего самого-самого, в секунду появления на свет, в секунду любви, в секунду смерти...

Он посмотрел в ухающий чёрный проём и подумал о том, что думать, в общем-то, больше не о чем. Надоело всё сразу, как-то легко, окончательно и навсегда.

Последнее, что Евграф слышал, был звонкий крик Луки откуда-то издалека, сверху:

- Не надо, папа!  

Поезд шёл на восток, и догнать его он уже не успевал.

                                                                                                                                      октябрь 2019 – январь 2020,

                                                                                                                                       Саморядово