Проза

  Великолепно-смешные, упоительные  Зощенковские  рассказы; тонкая  игольчатость  летящих  снежинок острого  юмора, и  вдруг – остановился, поражённый, дезориентированный… а  смешно  ли? Сквозь  порванную  завесу  смеха  виден  антрацитово-чёрный, косматый  страх. Эти  рассказы  страшны. Они  показывают  безъязыкость – косную, тупую  безъязыкость  массового  человека; ржаво-заскорузло  скрипят  мозги, и  рот, круглясь  по-сазаньи, выдаёт  ублюдочные  суммы  заскорузлых  фраз. Страшно. Смешно.

  Чего  же  больше?

 

 

  Отрицательные  персонажи  Диккенса. Из  плотно-слоистого  тумана  выходит  пузатенький  Пексниф, и  улыбается – сладенько. Квилп – точно  гоголевская  хавронья – просовывается  к  вам  в  окно.

  Смрадные  кольца  крепкого  дыма…

  Вы  поверили  милым  человеческим  лицам? Вы  думали  возможно  нечто  идиллическое? Нет же – и  Квилп  предлагает  вам  выпить  крепчайшего  джина: помянуть  иллюзии…

 

 

 

  Акакию  Акакиевичу  крошили  на  башку  бумажки, жалко  сжимался  он, по-черепашьи  втягивая  голову  в  плечи, и  глаза  его  текли  круглыми  слезами…

  А  вдруг – Акакий  Акакиевич  не  образ, а  функция? Не  человек, вынутый  из  трезвого  бреда  гения, а  повод – вам, читающим, задуматься  о  себе, пошлифовать  сердце  состраданием, пускай  таким, книжным, чтобы  наконец  ваши, а  не  его  глаза  потекли  крупными, круглыми  слезами…

   Странный, зыбкий  мосток  видится  сквозь  наволоку  словесного  тумана – мосток, ведущий  к  Стратилатову  из  «Неуёмного  бубна», к  этой  запутанной, как  подлесок, дремучей  Ремизовской  прозе, к  неоднозначности  её – затхло  всё? Так! но  Стратилатов – умница, эрудит, обладает  вкусом, даже  неплохим  певческим  голосом, и  вместе – яма, а  не  человек. Провал…

  Акакий  Акакиевич, обременённый  прожитым  столетием.

   Невозможность  однозначных  трактовок.

 

 

  Колоссальный  дворец  Музилевского  шедевра; дворец, соответствующий  увядающей  пышности  Австро-Венгерского  монстра. Барокко  осенней  листвы. Слоистые, игривые  линии  нежного  рококо. Тяжёлая  смесь. И  вместе – зыбкость  метафизики: стены  дворца  просвечивают, расступаются  сном, и  блестящий  паркет  сообщает  о  характере  графа  больше, нежели  его  сухой  голос; янтарно  отливают  цвета (янтарный  мозг  не  справляется  с  информацией), и  в  рассеянном  свете  мыслится  не  дворец  уже, а  гигантская  модель  мозга, где  люди – мысли… И  Ульрих – отчасти  сверхчеловек, отчасти  неудачник – так  и  не  осознавший… чего?

  Того  же, что  и  все  мы.

 

 

 

  Мощь  Леоновской  прозы! Язык  густой, как  распаханная  почва, таинственный, как  узоры  древесной  коры; кажется, что  все  слова, какие  только  возможны, поселились  на  долгих  страницах, И, преображённые, то  тускло  отливают  сердоликом, то  резко  сверкнут  алмазной  крошкой, то  придавят  вас  траурной  силой гранита. Спускайтесь  по  лестницам  этих  страниц  и  поднимайтесь  ими  же, войдите  в  смачный  зарядский  трактир, чтобы  послушать  заунывный  орган  и  выпить  карминного, крепчайшего  чая, идите  в  мощную  гульбу  воровского  шалмана, с  писателем  Фирсовым, выходя  под  утро  из  безвестной  берлоги, погладьте  безродного  бедолагу-пса…

  Язык, сгущённый  до  алхимической  крепости  символов; тугие  их  сочетания  и  организуют  жизнь.

 

 

 

 Стихи  Бориса  Рыжего  обладают  свойством  гипноза.

  Низовая, живая, мощная, приблатнённая  лексика; кровь, детские  слёзы, страшно  и  долго  зреющий  плод  одиночества; чей-то  крик, дрожащий  над  пустырём… лезвие, вонзённое  в  перила... гипсовые  горнисты, и – алкоголь, алкоголь, алкоголь… Густая, ядовитая  смесь  вливается  в  вашу  душу  чистейшим  раствором  поэзии, и  слёзы  щиплют  глаза – себя  ли  жалко? Его  ли? Его – блестящего, успешного, растерянного, одинокого, будто  лишённого  внутреннего  стержня  или  ядра, столь  щедрого  к нам – берите, читайте…

  Мускульное  напряжение  жизни  не  ослабело  в  пульсации  строк  и  не  ослабеет  уже  никогда…

 

 

 

  Как  упивался  Хэмингуэем  в  детстве! Как  хотелось  войти  в  эти  страницы, шествовать  тропами  войны, вязнуть  в  грязи, стрелять. Как  хотелось  быть  скупым  на  слова, просолённым, грубовато -нежным….Чёрно-жемчужные  фасады  парижских  домов, ажурная  вязь  балконных  решёток…Тугое  натяженье  воды, таящей  мощные  тела  рыб.

  Перечитал, будучи  взрослым. Не  слова – а  скорлупки  слов, не  образы – а  рваные  скорлупки  образов. Мнимая  глубина  пустых, выморочных  диалогов.

  Никто  не  застрахован  от  иллюзий.

  Или – огрубело  читательское  восприятие?

 

 

 

  Все  оттенки  жёлтого  у  Лермонтова – от  густого  золото  до  лимонно-канареечных  переливов…

  Ягодные  поля  Некрасова.

  Лилово-фиолетовый  Тютчев, с  густой  прозеленью  летучего  летнего  ливня…

  Цветная  литература.

  Красно-оранжево-золотой  звенящий  цветаевский  диск.

  Мраморный  в  синеватых  прожилках  стих  Мандельштама.

  Глянь  за  окно – там  живые, густые, весёлые, зелёные  тополя – совсем  не  стеллажи, забитые  книгами, совсем, совсем; а  книги – волшебные  огни… они  противу  жизни  что  ли? Слишком  она  шумит, чтобы  думать, слишком  озабочена, чтобы  просто  быть…

 

 

  Извечное  писательское  заблуждение: раз  Слово  было  у  Бога  и  Слово  было  Бог, то  и  мы  причастны  к  Божественной  силе  и  славе.

  Увы, между  Евангельским  словом  и  словами, из  которым  мы  составляем  свои  стихи, повести, романы – бездна; у  нас – лишь  вавилонские  башни  слов, а  там  макрозвучание  неведомых  нам  символов.

  И  тем  не  менее… акт  творения – не  на  высшем, понятно, уровне, а  снижено, уплотнённо – повторим.

  Как  хочется  выпить  со  Швейком.

  Как  хочется  ехать  рядом  с  Дон  Кихотом.

  Ах, никогда  не  поговорить  с  Раскольниковым!

  Но  это – редчайшие  перлы, против  гор, глыб, Вавилонов  тщеславного  мусора…

 

 

 

  Иногда  лилипуты,  совсем  распоясавшись, начинали  хватать  усатые  и  пузатые  буквы, играть  ими, катать, как  мяч, а  за  окном  в  это  время  проплывала  Лапута, сверкая  мощно  алмазным, не  то  графитным  диском…

  Ядовитая  струйка  безумия  вливается  в  мозг; светлая  вода  трезвой  мысли  уничтожает  её, и  мудрые  кони  выходят  на  сцену, ибо  кто  ещё  способен  создать  возвышенное  и  благородное  сообщество? Не  люди  же.

  Одно  перетекает  в  другое, стиль  слишком  ясен, чтобы  принадлежать  безумцу, и  слишком  строг, чтобы  быть  достоянием  фантазёра.

  Лилипуты  опять  играются  буквами.

 

 

 

  Крылья  бабочки  пишут  в  воздухе  замысловатые  знаки, нежные  иероглифы  смысла, что, едва  проступив, исчезают, и  не  удержишь, как  ни  стремись.

  Ветхозаветно, немо звучит  влажная  фиолетово-чёрная  нота  чернозёма.

  Клинопись  древесной  коры, капли  забытого  знания, и – не  восстановишь  в  целостности  плотнообъёмный  текст, не  восстановишь…

   Тайна  Тарковского.

 

 

 

  Вселенский  огонь  Тютчева. Огнь  небесный  не  обжигает, ибо  он – огонь  и  океан  в  одном  объединении  света…Щедрость  античного  пантеизма, и  острая  призма, сквозь  какую  смотрел  русский  провидец. Сухое  изящество  строк. Порою  ритмический  сбив  обладает мощью  тайны  седой  и  древней  алхимии. Над  реальностью – слои  метафизики, закрытой, угадываемой  стихом; точные  суставы  рифм  организуют  звёздные  массивы  созвучий.

 

 

 

  Тяжелы  ли  «Новые  стихотворения?

   Стихотворение-вещь. Стихотворение-камень. (Циолковский  предполагал, что  существует  сообщество  мыслящих  камней.). Камень  драгоценен  сгущённой  силою  мысли. Метафоры  его  граней  дают  световой  высверк  внезапных  озарений. Вещность  и  тяжесть  мира – но  и лёгкость  воздуха, обнимающего  эти  камни, дающего  жизнь.

  Воздух – как  хлеб  поэзии.

  Тяжёлая  ноша  Рильке – Рильке, раздарившего  себя  щедро, как  дождь.

 

 

 

  Сгустки  слов  подрагивают  напряжёнными  каплями. Двери  морга  открыты  для  всех, и  лак  их  ласково  блестит  на  солнцепёке…

  Война  прорезала  мозг  поэта  остро, как  биссектриса, и  душу  его  опалила, заставив  производить  только  боль.

  Тугая  мускульная  сила  строф  пульсирует  как  орган, вскрытый  хирургом.

  Перед  входом  в  Зальцбургский  парк  стоят  камни, на  которых  выбиты  стихи  Тракля.

  Какого-то  было  ему  самому  слагать  эти  витражные  цветные  строфы?