Проза

 

 

 

Дядя Гена, где ты теперь?

Помнишь, как был моим крёстным отцом в калужской церкви: одной из?

Как ехали утром с дачи, как вибрировало (казалось мне) огромное пустое тело собора, и вдруг – в кадр реальности плавно вплыл твой друг, отец Михаил – огромный, чревастый, будто из Лескова изъятый.

…раскалённое поле моего не физического нутра, смутный страх многих ощущений, непонимание, как можно прийти к силе, запустившей мириады галактик: и – всё равно? решил креститься под тридцать…

 

-Бать! – кричит от реки Димка, мой старший двоюродный брат, – мы ведро полное наловили, принимай…

Гена ловил серьёзно: четырёхколенные удочки протягивались тонко чуть не до середины реки, играя неподвижностью, и вдруг – звяк колокольца, и Гена мчится вниз, по вырубленной лесенке, спешит: необходимо успеть…

Блюдо леща – и рыба будет сопротивляться, и Димка возможно подоспеет с подсачником…

 

У него всё хорошо, у Димки, Гена, он устроен в жизни, ты, довольно рано умерший, знаешь…

У него всё хорошо, а я…

 

В воспоминаниях – при определённых жизненных условиях – жить уютнее: вот, на стареньком «Москвиче» – стареньком, исправно работающем, едем вчетвером через лес: Таня, супруга твоя, тётушка моя – всегда рядом с тобою, и мы с Димкой о чём-то болтаем на заднем сиденье…

 Машина едет по дорожке: она логична, ибо дальше откровется деревня: черноватая, но живая ещё, живая, всё же Союз… который ошибочно кажется незыблемым…

 Потом – лесной спуск, крутоватый, и – разъезженная дорога через поля.

Всё.

Остановка.

Достаётся палатка, складные стулья и стол, коробки с едой, скарбом, рыболовными принадлежностями.

И – начинается мистерия, что длиться будет дня три; зажигается она, вспыхивает роскошью костра, особенно яркого вечером-ночью; а река будет бездвижно течь, чернея нефтью, и роскошь её равнодушного движения напомнит…

Да нет – ничего она не напомнит восьмилетнему ребёнку.

Сейчас напоминает нечто – но что?

Не понять…

 

Калужские ракурсы яви: любимая ба, любимые дядя Гена и тётя Таня: она – мамина младшая сестра: всегда весёлая, несмотря на болезни – дитя войны…

 Мамин старший брат умер рано, чуть до сорока, и о нём нет воспоминаний: никаких, ноль, только догадки.

Так же худо помнится и старый калужский дом: бревенчатый, многокомнатный, с запущенным садом, и только Фред – сеттер дяди Юры, маминого старшего брата, вдруг вплывает в кадр реальности.

Вот Димка говорит: Послушай, как урчит!

Наклонялся, толкал его ухом, и тот вдруг, играя, слегка лизнул…

Урчание провалилось.

…в грозу, в бабушкиной комнате испуганный ребёнок приподнимается на кровати…

-Не бойся, – говорит бабушка. – Иди ко мне.

Молния раздирает пространство, и словно в магниевой вспышке проявляются на миг пугающие иконы.

 

Потом калужане – дядя, тётя, братья – переехали в четырёхкомнатную квартиру: брежневский формат жизни был в силе.

Но лучше всего – их дача, за Окой, обычная шестисоточная нарезка земли, в случае калужан – двойной участок, второй принадлежит деду: отцу Геннадия, но… всё вместе текло, варилось…

В странном костюме, в маске, с дымовухой Гена приступал в сборке мёда…

Руки искусаны были, распухали.

Медогонка с погнутыми боками вызывала пышный интерес: рамы вставляли внутрь, ручку вертели, наклоняли бочку и в подставленную банку лентою текла драгоценная, такая вкусная струя.

Пчёлы – эти летающие цветы – обиженно жужжали.

 

Папа не любил калужских родственников, считал их мещанистыми очень: они и были такими – драгоценные и любимые…

Бабушка наклоняется над тобой, первый день каникул сегодня, наклоняется, подоткнув одеяло, спрашивает: Удовно ли тебе, внучек?

Ах, как мне было удобно тогда, ба!

Как неудобно в жизни!

 

-Ты не был на Пятницком? – спрашивает Лёшка, старший двоюродный, кавторанг-подводник, тогда живший в Мурманске.

-Не-а…

-Пойдём?

-Конечно…

Идёте, пересекая Калугу, покупаете водку, пластиковые стаканчики, закуску…

Там лежит дядя Юра: могила довольно запущена, пламенеют жёлтые цветы.

Тут на Пятницком лежит и Матова…

Оно тесное, старое, будто непроизвольное соединение оград свидетельствует о людской всеобщности…

Всё хорошо – так кажется.

Логично второй к Юре легла бабушка; смерть Геннадия – вызывающе ранняя, также переместила его в траурные пределы.

Тётя Таня не стала жить без Гены: она – рядом с бабушкой и Юрой, и как давно это было, и смерть мамы, разорвавшее сознание внезапно, хотя и была матушка в возрасте, случившаяся недавно, стала апофеозом…

Чего?

Не ответишь, варящийся в пустоте одиночества, хотя по жизни не одинок.

 

Да, папа считал калужских родственников слишком мещанистыми, не любил их.

Мы идём с ним в букинистический, где под толстым стеклом прилавков, будто глубоководные рыбы, мерцают ветхие старинные книжечки…

 Отец встретиться, посетив магазин и ничего не купив, с таинственным дядькой: который извлечёт из портфеля желаемое, и отец, заплатив изрядно, будет рассказывать о книжном дефиците в стране…

 Книги, солнечно озарив реальность, привели мальчика к пубертатному кризу: слишком много и рьяно читал.

-Па, Достоевский лабиринтами, так туго закрученными, выводил к свету: всегда: вслушайся… Раскольников настолько чист, что убийство привиделось ему… А речь на могиле Илюшеньки? Это ж такая патетика всеединства людского, что дух захватывает.

-Что ты, Саша. Ничего подобного не ощущал. У него все бедные, несчастные, и лабиринты его – живое страдание…

-Вероятно, так нужно, па, иначе не выйти к свету.

Книги не должны заслонять реальность – понял, мальчик?

Понял – да поздно…

…Ибсен, похожий на летучую мышь, взирает с обложки книги из серии ЖВИ, на тебя, бессмысленно сидящего за монитором… ради пригоршни строк-воспоминаний.

Сладок ли мёд их?

 

Болгарские елочные игрушки доставали загодя: до покупки ёлки…

Была дальняя родня в Болгарии, приезжали они иногда, привозили… разное: эти игрушки, в том числе.

Они были тонкие, страшно брать, и брал осторожненько, не побить бы…

Сияющие многоцветные шары, обсыпанные сверкающими блёстками.

Фигурки… конкретика стёрлось: игрушек нет давно, всё же побились.

А потом – покупали ёлку: торжественно, священнодействуя, и везли её на санках, и пружинящие, черноватые лапы распространяли круговые ароматы…

 Везли, вносили, устанавливали…

-Осторожно, Саша, вот эту веточку отогнём.

Кололись не больно.

Отгибал, ища куда бы лучше пристроить богатыря на прищепке – нашего уже, советского производства.

Ёлка расцветала.

Ночью казалось – на ней, прячась в игрушках, живут гномы, нужно дождаться только, не засыпать…

И всё равно засыпал.

И листва стран не осыпалась с карты.

 

Когда начала осыпаться она?

Может быть – в связи с переездом.

Все хотели жить в отдельных квартирах, и мама получила – в другом районе, в новом кирпичном доме, от ТПП.

Долго собирались, долго, сложно; огромные грузчики, ражие, и, вероятно, пьяные, выносили пианино.

Мебель переезжала не вся: но книжный шкаф, буфет и зеркало, принадлежавшие Матовой, были обязательными участниками продолжающегося житья.

Дом – рядом с ВДНХ, где и проживёшь всю жизнь, медленно старея, мальчик.

А из того, на Каляевской ездили часто на выставку: больно нравилась – с вавилонскими павильонами, с пространством, будто прямо уходящим в небеса.

Теперь выставка стала совсем близкой.

Ничего – скоро опять оживут сквозяще-великолепные водные миры фонтанов.

 

Переезжали долго, болезненно: отец многие книги перевозил сам, частями, опасаясь чего-то…

Переезжали, вживались, и мысль о новой школе щемила сердце.

Если б не переехали, жизнь сложилась бы лучше.

 

Уверен? – немо спрашивает ногастая птица, в которую упираешься время от времени, и не клевала пока…

Уверен теперь, не понимая зачем вырос, сожалея об этом.

Страны осыпались.

Страны, бывшие листьями, осыпались, играя с мальчиком совершенно всерьёз.

 

Переезд был завершён, пеклись по этому поводу торты: и мама, и бабушка, и тётя Таня были ТАКИМИ кулинарками; переезд был завершён, и мальчишки – Димка и Сашка – устроившись на югославской кровати и глядя в невинный советский телевизор, поедали Наполеон и Мишку, аж постанывая от удовольствия…

Потом калужане уехали.

Нет соседей, нет огромной кухни, шестой этаж – заменой того первого.

И – новая школа: как обнажённая бездна.

 

…в четвёртый класс получилось, как в первый, и целлофан шуршал на гладиолусах также, но лица все не знакомы были – абсолютно, совершенно.

(Забегая вперёд – ни с Алёшей Сазановым, ни с Олегом Скороходовым, ни с кем другим из персонажей первой пьесы не встретишься больше никогда).

Сложно прирастать к новому классу, привыкать к новым учителям, искать алгоритмы; и мама уехала в командировку в Польшу, и бабушка, твоя любимая, Саша, совсем не ладит с отцом.

 Бродил, плюнув на домашние задания, осенним сквером, глядел на гнущуюся под ветром траву, на медленно меняющие цвет листья, и думал, всё думал о странах, которые будут облетать постепенно, обнажая… что?

Так и не понял.

 

Срослось как-то – в новой школе.

 

Появился Митька: с которым Саша продружит все классы, насквозь; а тогда – выдумывали игру, где были странные звери-персонажи: курдли что ли?

Кудлы?

Рисовали их, чертили карту страны, выдумывали географические названия.

Псевдогеографические…

(Продолжение следует)