Проза

 

рассказ

 

Из окна было видно, как плавно падают откуда-то сверху мыльные пузыри. Наверняка с балкона третьего этажа, где жило семейство Козловых: отец с матерью, их незамужняя дочь и маленькая внучка.

Желтеющая листва горбатой бесплодной яблони равнодушно глотала пузыри, а шестилетний недоразвитый мальчик Леша наблюдал за этим, сидя на бордюре, с открытым ртом.

Перед соседним подъездом пьянствовала дворовая компания, среди которых был и отец Леши, по прозвищу Хомяк. Он подпирал толстым задом подъездную дверь и развлекался тем, что не сразу выпускал стремящихся на улицу жильцов.

Рядом с Хомяком стояла спивающаяся молодая Козлова. Горько-рыжая, она выпячивала пустую грудь и отплескивала назад руку с игральными картами:

– Не дам!

– Дай! – требовал кто-то из толпы.

– Не дам!

– Дай, мои карты!

– А ты не ругайся.

– Мои карты…

– А я не люблю карты.

– Дай!

– Не дам!

Мимо всего этого шествовала молодая пара Тетеркиных с двухлетним сыном; женщина, держа под руку мужа, семенила аккуратно, поддерживая другой рукой огромный живот. Муж шел, глядя поверх всего, четко выпрямившись, гордый и важный от возложенных на него жизнью миссий.

– Скоро?

Тетеркина обернулась на окрик Козловой, прищурилась:

– Что?

– Скоро?

– А… Да, вот-вот уже, – кивнула и благополучное семейство вошло в свой подъезд.

 

Зимой с первого этажа из окна Тетеркиных доносились ругань и детский плач.

Босоногая бабка, сидя на заснеженной скамейке, пружинила шею и пучила глаза, вглядываясь в сумрак их окон. Проходящие люди с недоумением смотрели на ее ноги. Наконец, прямо с дороги окликнула ее какая-то посторонняя старуха:

– Ботинки-то чего не надела?

Босоногая бабка взглядом на ощупь искала источник нового звука, поворачивая голову медленно, словно подъемный кран. Взгляд цеплялся по пути своими колючками за что попало: тучные от навалившегося снега ветки горбатой яблони, серый фонарный столб, ворону, слетевшую на белую дорогу, исполосованную следами шин, словно ремнями скрепленную, добрался, наконец, и до посторонней старухи:

– Чего?

Посторонняя старуха, утаптывая свежий снег, терпеливо подошла к скамейке:

– Ботинки-то чего не надела?

– Надела, – кивнула босоногая бабка.

– Ну, где же надела, если нет.

– Надела, надела! – кивала бабка.

– Да где же ты их надела, ты посмотри, нету их!

Бабка посмотрела на свои облепленные снегом, будто мхом, ноги и указала на них точной прямой рукой посторонней навязчивой старухе:

– Да вот же, вот! Надела я.

Старуха молча развернулась и ушла. Следом за ней, а может, просто с ней по пути пробежала с лаем большая рыжая собака.

Все стихло. Снег не падал, но и солнце не светило. Серое, как фонарный столб, небо напряженно вглядывалось в босоногую бабку, а она так же напряженно таращилась в окно первого этажа, откуда не доносилось больше ни звука.

К вмерзшей в снег кошачьей миске размашисто подошла ворона, тюкнула клювом заснеженное хлебное месиво, каркнула по-хозяйски; босоногая бабка начала медленно поворачивать голову.

 

Деревья напыжились почками. Тетеркина шла по обрюзгшей дороге, держа одной рукой руку первенца, другой толкая коляску с грудничком, никуда не глядя, только на дорогу поверх коляски, только на грязную обрюзгшую дорогу.

Навстречу ей уверенно двигался высокий слепой старик, одергивая свою лохматую собаку, если та вдруг воротила в сторону. Тетеркина посторонилась, но старик остановился рядом с ней и громко продекламировал, обращаясь к своей собаке:

– Рождение ребенка – праздник для всей семьи! Каждый человек – бог, когда он родится. Ассошиэйтид пресс разоблачает всех!

Тетеркина испуганно пошла дальше, рывками продвигая коляску и захныкавшего первенца. Слепой легонько дернул поводок, и лохматая собака медленно, как старая кляча, поплелась по дороге, спотыкаясь на расхлябанных рытвинах.

Шестилетний недоразвитый мальчик Леша, сын Хомяка, с такой же, как у его отца, большой головой и широкой задницей, ковырял сломанной яблоневой веткой дорожную весеннюю хлябь, стараясь попасть отлетавшими от пружинящей ветки комками снега сперва в лохматую собаку, затем в слепого.

– Я тебе! – привстала с темной скамейки кутавшаяся в шаль бабка. – Кому говорят, нельзя так!

Леша очень внимательно послушал ее немножко и продолжил свое занятие.

– Ты погляди, что делает, – сокрушенно пожаловалась бабка быстро идущему в подъезд Тетеркину и тут же одобрительно заметила: – Твои-то гулять ушли.

Тетеркин важно осведомленно кивнул и скрылся в подъезде.

 

Из окна было бы видно, как шел сильный дождь. Такой сильный, что струи его напоминали длинные густые волосы прекрасной женщины. Под светом фонаря мокрые листья горбатой бесплодной яблони поблескивали, точно чешуя стаи быстрых рыб. Набегали и росли на дороге лужи. Нижние ветки яблони от напора стекавшей на них воды виляли из стороны в сторону, как хвосты своры собак. Прекрасная женщина, похожая на Тетеркину, выбежала из подъезда и закружилась, затанцевала под натиском дождя, подняв к небу счастливое лицо. Юбка бесполезным нераскрытым зонтом обняла ее ноги.

Дождь слабел. Все спали. Внезапно погас фонарь.

Наутро, стоя у влажной темной скамейки, одна из бабок жаловалась другой:

– С крыши капало, и звук такой, будто это кошки кости грызут под окном. А мне все казалось, будто это не кошки, а крысы!

Мелкие капли дождя лежали на ветках, как бисеринки пота.

 

Летним утром запах свежескошенной травы казался запахом молодых сладковатых огурцов или спелых, надвое расколотых арбузов. У подъезда Тетеркина укачивала в коляске маленького сына, а ее старший сын в это время преграждал травинкой путь ползущей по асфальту мохнатой гусенице.

Люди торопились на работу, шли мимо Тетеркиных по дороге, подобно шестеренкам и колесикам в часах. Только один мужчина вдруг сбился с шагу; посмотрел на Тетеркину, на ее сыновей, на мохнатую гусеницу и спросил, глядя прямо Тетеркиной в глаза своими упрямыми глазами:

– Интересно, все ли гусеницы становятся бабочками?

– Нет, – твердо ответила Тетеркина и добавила: – Только самые лучшие.

Шатко подошел к подъезду старый Козлов и опал на скамейку, как разъехавшаяся стопка газет. Вскинув голову, словно руку с часами, на Тетеркину и постороннего мужчину, он и вовсе задрал ее кверху, к своему окну на третьем этаже:

– Коза! Эй, коза! – очень, очень громко, во всю свою мощь.

Тетеркина, заиграв скулами, тронула коляску прочь, ее старший сын, прилежно размазав гусеницу ботинком по асфальту, с плаксивым криком «Мама! Мама!» кинулся за ней. Мужчина с упрямыми глазами двинулся вслед за ушедшими.

– Коза! Коза! – надрывался старый Козлов.

На балкон третьего этажа вышла спивающаяся дочь Козлова:

– Чего?

– Ничего! Резче выходить надо.

Дочь Козлова пожала плечами, вошла обратно.

– Эй! Э-эй! – вновь заорал Козлов.

Дочь Козлова немедленно вышла на балкон, молчаливо и отчасти презрительно вперилась в отца. Он предупредил ее вопрос:

– Ничего. Малая дома?

– Нет.

– А где ж она шляется, – возмутился Козлов и, пошатываясь, отправился на поиски внучки.

 

Стайка бабок в платках и очках, сидя на скамейке у подъезда, грела свои старые кости в самое пекло.

– Так и сказала: завела мужика, теперь вот корми его.

Скрюченная бабулька, приблудшая из чужого дома, жаловалась на своего сына:

– Так я его помочь зову, мясо вот для супа порезать. Он и режет, маленькими такими кусочками режет. Режет, режет и кусками его в рот пихает, свинья такая! А я ему говорю: «Что ж ты, – говорю, – мясо-то воруешь?!»

Из подъезда вышла внучка Козлова в стоптанных материных туфлях на высоких тупых каблуках, тщательно исподлобья осмотрела замолчавших бабок и, елозя по земле съезжающими с ног туфлями, направилась в песочницу к своему ровеснику Леше.

Одна из бабок поднялась и, полусогнутая, подошла к яблоне, вглядываясь в грызущую что-то кошку:

– Че жуешь-то? – вгляделась. – А-а, рыбу какую-то от косточки от рыбы.

Вернулась на свое место среди других бабок на скамейке, ее тут же спросили:

– Че жует-то?

– Да рыбу какую-то от косточки от рыбы.

Тетеркина выкатила на улицу коляску с малышом, подняла поверх бабок внимательный тревожный взгляд. Руки бабок, как змеевитые корни сосен из-под земли, тут же потянулись к малышу:

– Ну, иди, иди сюда.

Малыш, посмотрев на многорукое чудище, залился ревом. Тетеркина, мимоходом поздоровавшись со всем скопом бабок сразу, стремительно повезла куда-то ревущего сына.

 

Ранним утром выходного дня, запустив в подъезд тройку промозгших кошек, вышла, крепко прижимая к себе спящего ребенка, Тетеркина. Быстро пошла было прочь, но вернулась на скамейку.

– Здравствуйте! – донеслось до нее сверху.

На балконе третьего этажа, свесив голову с полузакрытым нечесаными волосами лицом, здоровалась с ней внучка Козловых.

– Привет, – отчетливым шепотом ответила Тетеркина.

Прихрамывая, тяжело шел откуда-то из ночных гостей дедок. Подняв на Тетеркину мясистый взгляд в ожидании приветствия, замедлил шаги.

– Здравствуйте! – донеслось до него сверху.

Дедок кивнул и направился дальше.

Свежий осенний ветер трепал листья горбатой яблони и поклевывал Тетеркину. Оглянувшись на свое окно, Тетеркина медленно поднялась и бойко пошла куда-то прочь, унося с собой второго сына, рюкзак с его одежкой и паспорт со своей неизвестной никому из соседей, – теперь уже бывших соседей, – девичьей фамилией.

Проводив ее равнодушным взглядом, внучка Козловых достала, порывшись в вещевой рухляди под ногами, дедушкину едва початую и припрятанную им с вечера бутылку. Легко отвинтив крышку, девочка начала с наслаждением, тоненькой струйкой поливать растущее внизу горбатое дерево.