Проза

 

Нашего кота мы кастрировать не стали. Надо было бы, но мы не стали. Ну во-первых, он уже 2 раза падал из окна и едва выжил, мы решили – достаточно с него потрясений. Во-вторых, его предшественника мы кастрировали, но он так и остался бешеным. Половозрелый домашний кот, не зная, что нужно метить территорию и выть на луну, ограничился траханьем. Но поскольку кошки у него в свободном доступе не оказалось, он каждый вечер трахает одеяло. Такое багровое одеяло из ангорки. За всем этим ежевечерне с недоумением наблюдает мой трехлетний сын. Сегодня терпение его не выдержало, он подошел к трахающемуся коту и гневно заявил: «Всё, Улисс!». Улисс продолжал заниматься гнусностями. «Нельзя, Улисс!», – вскричал Илюша и начал вырывать из пасти кота одеяло, вцепившись в одеяло и кошачьи усы. Кот не слушался, взирал гневно, занимался своим. Ребенок требовал, рвал усы, дошел до слез… Оба они упрямы донельзя, ребенок – потому что будущий мужчина, кот – потому что у него половой инстинкт. Меня упрямство раздражает, я просто ушла на кухню.

Наконец на кухню пришел усталый, вымотанный неравной и безуспешной борьбой с котом Илюша и заявил мрачно: «Всё, спать!». И ушел спать. А я вот сижу на кухне, ни с кем не ругаюсь, пью пиво, читаю книжку. И одеяло это мне нафиг не нужно, пусть муж им сам укрывается. Его кот, в конце концов.

В дверь скребутся – это Витя с работы вернулся. Заходит, первым делом мне пиво вручает, задабривает так.

– Ну что, – спрашивает, – что нового?

– НЛО, – говорю, – сегодня днем видела, когда с детьми в парке гуляли.

– Ого!

– Да, – говорю, – не повезло. Да мы и не пошли бы гулять, Тихон на улицу просится, а мне холодно. Руки-ноги дрожат, так замерзла. Погоди, – говорю, – Тиша, если кто из соседей гуляет во дворе – я тебя отпущу под присмотром. Выглядываю тихонечко в окно, а на улице нет никого. Странно даже, что нет: жара, солнышко ясное, пух тополиный ровным слоем стелется, а никому оно и не надо. Ну, разве что на лавочке под окном нашим посиневший Иван Ильич сидит в тройке и при галстуке, все как полагается, греется да ждет кого-то. Дождался, наконец, вышла к нему его вдова с черной ленточкой в желтых волосах и с маленькой черной сумкой под мышкой, в какую только кошелек и поместится. Пошли они в сберкассу, видимо.

День тишайший, на небе ни облачка, птички поют, самолетики летят. Мимо окна девушка взлохмоченная проходит. Коты друг от друга по деревьям прыгают. Комары в форточку норовят. Девушка взлохмоченная мимо окна проходит. Стая собак деловито пробежала, котов облаяла, в подвалы зыркнула, миновала, так и быть. Проходит девушка взлохмоченная мимо окна… третий раз подряд, черт побери, одна и та же, в одном и том же направлении!

Меня это встревожило на шутку. Слегка, словом. Не в квартиру же она ко мне, в самом деле, заходит и тут же исчезает в стене или в шкафу. Или даже в воздухе. Или даже в ванной. В ванной – самое страшное. Тихон мой один в ванне купаться боится. Либо со мной, либо с открытой дверью. Все ему кто-то под ванной мерещится. А вчера вообще в ванную заходить отказался даже ради умывания. Приснилось, – говорит, – как из-под ванны под ноги мне кинулась стая черных кошек и огромный белый кролик.

В общем, я решила, лучше сходить на улицу, чем сидеть дома в неведении.

Ну вот и стали мы на улицу собираться. Долго собирались, как всегда. То футболки меняли, то носы искали, то…

– Носки! – перебивает муж.

– Ну, носки. А я как сказала? Я и сказала – носки.

– Ты сказала, носы.

– Быть такого не может! Короче, собрались с визгами и плясками, вышли. Что, я опять что-то не то сказала?

– То, то, всё то.

– …вышли, смотрим, а на улице…

– Мертвые с косами стоят?

– Очень смешно. На улице возле подъезда бабка стоит, ну вот из квартиры напротив.

– Кошатница которая?

– Во-во, она самая. А ты чего не ешь?

– Не хлебом единым…

– И чё теперь, пить постоянно? Ешь давай. Я, правда, салат пересолила, но это потому что мне нравится соленое. И детям тоже, я спрашивала. А у тебя просто вкус исковерканный.

– Чем это?

– Кем! Твоей матерью!

Витя послушно стал есть, послушно и очень быстро, может быть даже не жуя, как дрессированный домашний удав.

Комары искусно виражировали вокруг меня, стараясь не попасть под горячую руку. Я изловчилась и поймала-таки одного, заглянула в кабинку. В пилотируемом комаре сидел крохотный червь с кровожадными глазками и улыбкой Джоконды.

– Ну так что там кошатница? – напомнил удав.

– А! – отвечаю и червя аккуратненько на подоконник в спичечную тюрьму, к другим таким же червям, запускаю. – Да как обычно, в беленьком платочке, в кругленьких очочках в пол-лица, стояла с кошками болтала. Спрашивает серого в черную полоску: «Барсик, а, Барсик, а ты Масяню не видел? А то он второй день уже не появляется! Может, случилось что…» И кот ей, Барсик этот мявкает что-то в ответ! А бабка: «А, – говорит, – ну я так и думала. Ну ладно, что уж теперь, иди.» Кот разворачивается и уходит! А Тихон мне на это шепчет:

– Мама! Я тоже хочу выучить кошачий язык!

А Прохор:

– А я хочу стать летучим змеем, когда вырасту!

А Илюшка за руку треплет:

– Мама, а почему я не голубь?!

Ну тут бабка меня выручила, спрашивает:

– Эти-то двое у тебя не близнецы?

– Нет, – отвечаю, – два года разница. Даже два с половиной!

– Сколько среднему-то?

– Пять.

– Надо же, а по нему и не скажешь… А в каком году он родился?

– Это зависит от того, какой сейчас год, – отвечаю. Ну тут бабка в раздумья ушла, и мы в парк двинули.

Пришли в парк, там мамаши с детишками выгуливаются. Мамаши лясы о мужиках точят, дети от жары ревом ревут и тень от единственной сосны меж собой поделить не могут.

Смерила я сосну взглядом, смотрю: в небе летит  сверкающий шар, летит высоко, как самолеты летают, но с низкой, не-самолетской скоростью. Показываю на него Тихону, спрашиваю:

– Тиш, это что?

– Где? – отвечает.

– Ну как где, вон! – пальцем показываю.

– Да где?! – злится Тишка.

– Да вон же, вон! Это самолет?

– Там ничего нет! – визжит Тишка и чуть не плачет, даром что семилетний уже, а все равно слабонервный какой-то.

– Ну как же нет, если есть! Как же ты не видишь?

– Да где, где??

– Да вон, за деревом скрылся…

Смещаемся с Тишкой правее, чтобы кусок неба у дерева отвоевать, я смотрю – опа! – нет моего объекта, чистое небо. Первая мысль, конечно, делириум тременс. Вторая, что я избранная. Третья, что я спивающаяся домохозяйка. Далее, что они меня наконец-то вычислили.

Присела я озадаченная на лавочку, сумку под лавочку, волосы за плечи. Немного времени прошло, дети мои еще и нагреться как следует не успели, как вдруг подсаживаются ко мне, из-за спины вынырнув, трое: та самая взлохмоченная девица, которая мимо окна моего не единожды сегодня шмыгала, мужчина с плутоватыми глазами и темным лицом и какой-то неопределенный гнус средних лет, непонятно что слава богу себе под нос бормочущий.

– Проститутка? – оживился Витя.

– Почему проститутка?

– Ну как же, все совпадает: проститутка и ее сутенер.

– А, да, может быть, – неуверенно согласилась я. – А третий кто?

– Дед Пихто, наверно, – пожал муж плечами. – Ну и о чем они эээ беседовали?

– Да как-то вот понимаешь, – замялась я, – я особо-то и не запомнила, о чем. Поняла только, что они меня с лавочки сжить хотели.

– Ну это и так понятно.

– Да?.. не, ну может, я ошибаюсь…

– Да все правильно! Потому и подсели!

– Гм. Ну, в общем, девица лепетала что-то типа того, что в следующий раз, может, он сам к ней приедет? А он не соглашался ни в какую. А потом, вроде как, согласился, а потом опять отказал. Сказал, что если и приедет, то в сауну и с бабами. Хам, в общем.

– Да, ничего святого, – огорчился муж. Кажется, огорчился.

– Ну вот. А потом этот хам начал кому-то названивать и говорит такой: «Да мы тебе подберем, какую захочешь! Тебе кто больше нравится, блондинки или брюнетки?» И на меня смотрит! Вот тут-то я и поняла, что пора делать ноги.

Собрала детей в кучку и пошли мы домой. Но только другой дорогой, чтобы следы замести. Шли мы, шли и дошли до поганой речушки, вспухшей желтой водой, пластиковыми бутылками и мусорными пакетами. Переправились через нее по низкому, едва ли не с ней вровень, бетонному мосту, пришли в наш же двор, но с другой стороны.

За время нашего отсутствия ничего должным образом не изменилось. Вот разве что коты выдохлись, перестали орать, и собаки, не принимая их всерьез, с презрением обходили стороной их вялые тушки. А так все по-прежнему, никому ничего не нужно.

Дети распоясались, в родной двор попав: втыкали сухие ветки в землю и строили из них деревья. Я же, опасаясь проникновения во двор троицы, от этого дела детей оторвала и повела домой, чем вызвала в среднем из них затаенную злобу.

– Ну вот с чего ты взяла? – сквозь изрядный зевок выдавил из себя Витя.

– Что с чего?

– Что Прошка озлобился.

– А. Ну так дома отомстил же! Захожу я к ним вечером в комнату, а там все обои разрисованы! Илюшка с Тихоном в альбомах рисуют, а Прошка старательно – на обоях! Я чуть с ума не сошла! Отругала Прошку как следует, ушла к себе на кухню. И тут слышу из комнаты его тоненький голосок:

– Вот, я открутил все болтики у мамы, чтобы она умерла.

Тихон, конечно, тотчас прибежал ко мне в кухню ябедничать:

– Мама, а Прохор  сказал…

И тут же из комнаты Прохор:

– Все, все, уже закручиваю!

– Я, это, спать пошел, – и Витя уплелся в комнату.

Я сижу, пиво пью.

– Иди ко мне спать, – Витя из комнаты зовет.

– Не хочу пока, – отвечаю.

– Ну иди!

– Нет.

– Ну пожалуйста.

– Не-а.

– Совсем ты меня за человека не считаешь! – и ну храпеть на всю квартиру!

Через какое-то время и я спать пошла. Сплю-сплю и вдруг вижу, над нашим домом шары светящиеся летают, высоко летают и прожекторами оттуда, с неба, по земле рыщут. Ну, я поняла сразу, что это по мою душу. Забилась в уголок, коленки руками обняла и замерла, будто меня и нет вовсе. Спряталась, в общем. И тут луч прожектора до нашего окна дотянулся, в окно нырнул и ползет, ползет по стене, по спящему мужу, потом на пол переполз, по полу давай ползать вокруг меня да около. А я сижу, как Хома Брут, и ни одной молитвы, как назло, вспомнить не могу! Кроме «чур меня!» ничего в голову не приходит!

И вот только я руку занесла, чтобы хотя бы перекреститься, как луч на моей ноге замер. И чувствую я, что ноге горячо становится. И все горячее и горячее! Открыла я рот, чтобы завопить от ужаса, а изо рта ни звука! Онемела! Они меня дара речи лишили! Самое святое отняли!

Ну, тут уж я рассердилась и прошептала-таки:

– Витя… разбуди меня…

И проснулась.

Нога у меня затекла, та самая, которую луч обжег. Но я по кухне несколько кругов сделала, нога в себя пришла. Хорошо.

Дальше я спать не решилась. Сижу на кухне, нервничаю, чем заняться не знаю, а дело уже к рассвету идет.

И тут заходит на кухню Улисс и вперяет в меня свои глазищи. Странные все же глаза у кошек, вот только что зрачки щелочками были, иголку не пропихнешь, и тут же – опа! – размером с подзорную трубу. Неспроста это. Я это еще классе в пятом поняла, когда ко мне одноклассница близорукая подошла вплотную. Якобы чтобы домашнее задание спросить. Смотрит мне глаза в глаза. У меня-то, знаю, обычные, голубовато-зеленые с карими вкраплениями и зрачками наполовину распахнутыми, всё естественно и пропорционально, в зеркало не раз видела. А у нее, – мамочки мои! – зрачки во весь глаз! Вот-вот, кажется, еще шире распахнутся и заглотят тебя, как глубоководная рыба-удильщик. А фамилия у одноклассницы была Кукушкина.

В общем, я решила атаковать кота первой: встала тихонечко со стула, пока кот со мной, не дай бог, в беседу не вступил, и что есть силы его напугала. Кот с небывалого перепугу бросился было карабкаться на потолок, но не удержался и плашмя упал на пол. Я сложила его аккуратно, убрала в детские игрушки и отправилась восвояси. На улицу то есть. Тем более что и время было подходящее – либо спать ложиться, либо опохмеляться.

И тут со мной откровение приключилось: оказалось, что во всем нашем районе ни одного круглосуточного! Весь я его вдоль и поперек, как доску шахматную, исколесила, – ни одного! Хорошо, мужичок достойный на пути встретился, с лицом приплюснутым и красным, как свиной пятак, но чрезвычайно довольным. Указал мне должное направление. Зашла я куда надо и купила бутылочку Арбатского. Вышла и не знаю, куда дальше деваться. Сориентироваться чтобы хоть как-то, на небо посмотрела, как все бывалые путешественники.

Смотрю, летит среди обычных медленных серых облаков маленькая черная тучка. Быстро летит, торопится. Натолкнувшись на невидимую мне преграду, разлетается в воздухе грязными брызгами. Ртутно собирается в прежнюю черную тучку, целенаправленно летит дальше, мне дорогу указывает.

Шла я за ней, шла и зашла в какой-то доселе неизведанный мне двор. Во дворе березки стоят, под березками лавочки крестиком, на лавочках мужик в красной рубахе согбенно восседает, меня ждет.

– Ну, здравствуй, – мужику говорю, – Христос воскрес!

– Воистину, – живо откликается мужик и глаза пластилиновые трет. Пластилиновые почему? Потому что тер сильно, едва по всему лицу их не размазал.  

– Есть чем открыть? – спрашиваю и Арбатское ему протягиваю. Мужичок сноровисто пробку веткой внутрь бутылки пропихнул, и стали мы с ним опохмеляться.

– Тебя как звать-то? – спрашивает, хорошенько глотнув.

– Аня, – говорю. – То есть Оля. А тебя?

– Сергей Иван Иваныч.

– Так Сергей или Иван Иваныч?

– Сергей. А Иван Иванычем отца моего звали. До шестидесяти всего дожил. Инфаркт. Вот, думаю, и я скоро того, откинусь.

– Не, – пророчески заявляю, с паузами должными, – ты до шестидесяти пяти доживешь.

– А ты откуда знаешь? – с подозрением спрашивает Сергей Иван Иваныч.

– Оттуда, – отвечаю и с ностальгией небо глазами охватываю.

В общем, допили мы с ним Арбатское, и вернулась я в восемь утра домой поживу-поздорову. А там все спят. И дети, и муж, и кот, и червь. Ну, и мне, стало быть, пора.