Проза

 

Мало того, что проспала, - вечером забыла завести будильник, - так еще и  календарь обманул: в моем октябре оказалось 30 дней. Близнецов, Тишку и Прошку,  в сад собираю в спешке, ругани, свете фонаря.

Возле подъезда сгусток бодрящихся соседей:

- Привет, Оль.

(Здравствуйте, Здравствуйте, Доброе утро.)

- Это только у нас свет отключили или у всех? – спрашиваю.

- В шахматном порядке.

Интересно, а в шахматном – это как? Шахматы для меня – темный лес. Названия фигур знаю, но правила игры мне никто не объяснял.

В детском саду дворник подметает дорожку, загромождая ее собой. При нашем приближении вскидывает мешковатые глаза, взмахивает в последний раз метлой, словно веслом, и отплывает на шаг в сторону, мы торопливо проходим.

На обратном пути дворника нигде не вижу, кленовые листья падают на свежеочищенную дорожку, гм, в шахматном порядке, - усмехаюсь, - где желтые, где красные, где бурые…

У нашего подъезда автобус похоронных услуг. Соседи машут водителю:

- Не сюда, туда, проехал, первый подъезд!

- Кто умер? – интересуюсь у соседей.

- А вот две малярши у нас были, одна из них, которая постарше.

- Так она же не старая была совсем!

- 58 лет...

- А отчего умерла?

- Вот… - недоуменно пожимают плечами.

Соседский терьер Герс, меняя, как бильярдный шар, траекторию, метит несколько деревьев во дворе. Наташа, его хозяйка – неугомонная многодетная мать, курит одну сигарету за другой, прикрикивает на него время от времени. Мне любопытно:

- А я подумала, старуха умерла.

- Какая старуха?

- Ну, какая-нибудь...

- Ой, ну ты, Оль, прямо наивная-то какая! Да эти старухи, знаешь, еще нас с тобой переживут!

Безумная старуха, живущая над нами, перестала выходить во двор. Вот каждый год так: едва зима – старуха пропадает куда-то, словно залегает на зиму в спячку, ну и я, конечно, думаю, что это она умерла.

- Нерон, здорово! - задорно выкрикивает Наташа, ей не молчится.  

- А? - тяжело оборачивается к ней старик с глубоко посаженными глазами, щурясь близоруко. Завитки жирных волос кажутся прилепленными ко лбу.

- Здорово, говорю! Куда лупу дел?

- Чего?

- Лупу, говорю, дома забыл?

Старик уходит. Наташа, в спину, громче:

- Лупа-то где?

- Когда хоронить будут? - спрашиваю я.

- Кого? - живо отзывается Наташа.

- А кто умер?

- Оль, у тебя что, День сурка? Малярша умерла!

- Ну, и когда хоронить будут?

- Завтра-послезавтра, - пожимает Наташа плечами и тут же кричит на весь двор: - Герс! Герс, поди сюда!

- И все-таки странно, что она умерла, да?

- Кто? А, малярша-то... Ну, Оль, ну а что ты хотела? Жизнь у нас такая: хочешь - не хочешь, а помрешь.

Без детей дома стоит полнейшая тишина. Я сижу в кресле, накинув на плечи любимый красный плед, намечаю на день некоторые возможности. Времени больше нет, ничего нет, только я. В такие минуты мне кажется, что я богиня.

- Посмотри, - говорю я своему мужу Саше в приступе божественности, - я могу быть вот этим кривым деревом, той недвижимой старухой, даже вон тем вот капризным ребенком! Да что там "могу"? Я и есть дерево, птица, облако, старуха и ребенок. Я богиня!

Саша в ответ бубнит:

- Да-да… - и продолжает чинить чей-то сотовый телефон, ковыряясь в нем крохотной отверткой.

- Мне снилось, - продолжаю я, - что я в каком-то сарае парю под потолком в позе лотоса, а толпа людей снизу тянет ко мне руки: "Богиня, богиня!» А я отвечаю им вполне скромно: "Ну какая я вам богиня, я такая же, как и вы".

- В хорошем сне мы живем, - говорит Саша тихо. – Я ведь все понял.

Опять берется за телефон, - и по выражению его лица, по сонному опусканию тяжелых век, по чуть  раскрывшемуся рту, словно он собирается зевнуть, я заключаю, что ему скучно.

- Сходи к Наташе, отнеси телефон, - бурчит Саша.

- Что сказать?

- Скажи, что смысла нет чинить, слишком старый. Ну, марш, марш!

Из четырех дверей на площадке лишь Наташина обтянута бежевым дерматином, не черным, - как незанятая пока, пустая клетка на доске.

- Это у вас собакой так пахнет?

В квартире стоит тяжелый дух.

- Не, из подвала несет плесенью. Сыростью. Первый этаж же. Оль, че пришла-то? Проходи, что ли.

Я протискиваюсь в прихожую, захламленную детскими великами, ботиночками, резиновыми сапогами, зонтами и санками. Дверь в комнату закрыта, но даже из-за закрытой двери слышны крики и топот, словно по комнате носится табун лошадей.

- Я только телефон занести, Саша передал.

- Сделал?

- Нет. Не поддается ремонту, слишком старый.

Наташа идет в комнату, распахнув дверь. Из комнаты тут же высыпают, словно семечки из порванного пакета, ее ребятишки. Подталкивая друг друга, они запинаются о лежащий посреди прихожей зонт и валятся в одну кучу.

- Вы себе ничего не сломали? – обеспокоено спрашиваю я. Мне отвечает белобрысый мальчик с розовыми, заостренными, как у жеребенка, ушами:

- Ничего существенного!

- Мамань, - доносится громко из комнаты Наташин голос, - мамань! Где телефон твой? А? Дай, в ремонт отдам.

Ненароком заглядываю в комнату поверх детских голов: старая и страшная "мамань" смотрит мимо всего, неподвижно полулежит в инвалидном кресле в самом углу комнаты, где обычно ставят новогоднюю елку. Креслу не хватает колес.

Белобрысый мальчик кладет руку на седло велосипеда.

- Твой велик? – спрашиваю.

- Я езжу много, – отвечает мальчик торжественно. – Очень много! Великовое искусство верховой езды заключается в том, чтобы…

- Оль, - прерывает его вышедшая из комнаты Наташа, - а я-то на днях, представляешь, со старухой этой вашей столкнулась!

- Нашей?

- Ну, вашей, да, над вами которая живет. Совсем у старушки крыша поехала! Выхожу я из подъезда, а она мне навстречу придвигается. Ну, придвинулась и спрашивает:

- Дочка, какое сегодня число?

- Двадцать восьмое, - говорю.

- А день недели какой?

- Четверг.

- А какой месяц?

- Октябрь, - говорю. И тут она меня убила! Спрашивает в ответ, хитро так:

- Август?

Во бабка дает, да? Вас-то она не достает?

- Каждый день приходит, - жалуюсь. – Стучится в дверь, стучится, стучится!

- Че ей надо-то?

- Время...

- Оль, а ты в магазин не собираешься случаем? А то бы и нам заодно молоко купила, а?

В магазине, кроме меня, покупателей нет. Сосредоточенная продавщица производит какие-то срочные расчеты в тетрадке на прилавке, я из вежливости делаю вид, что интересуюсь содержимым витрины.

Кто-то требовательно тычет меня в плечо:

- Это что?

Нерон, подкравшись, разглядывает в лупу рукав моей куртки.

- Что? – спрашиваю.

- Это, - показывает Нерон на эмблему на моем рукаве, не отнимая лупу от левого глаза. Второй глаз, слегка прищурившись, смотрит мертво.

- Звезда, - отвечаю.

- Красота! – блаженно улыбается Нерон и выходит, напевая негромко: - Шейка блестит Киферейской голубки при каждом движеньи…

Продавщица, глядя сквозь зубы, отпускает мне товар. Стремглав возвращаюсь домой. Попутно заношу Наташе молоко, киваю ее белобрысому сыну, украдкой взглядываю на «мамань».

Саша собирается на работу, слушая мою белиберду, меня несет:

- Наташа ее каждое утро, наверно, проверяет: умерла – не умерла. За ноги трогает: холодные, нет. А потом кричит глухой: мамань, вставай! утро уже! - А та не просыпается. Спит, хе, мертвым сном. До рассвета бессонница, а потом ее вырубает. Лежит, даже во сне, как слепая. А Наташа опять: мамань, вставай уже! утро! хорош валяться! - И силой усаживает ее на кровати: все, все, давай, приходи в себя, присмотри за детьми, я в магазин сгоняю. И сваливает оттуда: в подъезд, покурить. Это вот об этом случае говорят: умереть спокойно не дадут!

- Скверная материя, - говорит Саша, не поднимая головы.

Глядя в окно, пытаюсь представить себе похороны малярши. Двор завален листьями: дворник уже неделю не выходил на работу. Но, в остальном, все расставлено по своим местам: Герс, задравший лапу у дерева, мальчик, ковыряющий грязь в песочнице, старуха, преждевременным холмиком замершая на лавке, Нерон, приставными шагами подкрадывающийся к гробу, держа лупу на изготовке.

На улице мужской голос зовет изо всех сил:

- Оль! – и через какое-то время опять: - Оль!

И так несколько раз. Я выглянула в окно: ни одного мужчины на улице, словно кто-то за деревом спрятался и из-за него меня поддразнивает:

- Оль! Оль!

Я задумалась. А может, это не «Оль» кричат, а, например, «Толь». Подходит, если прислушаться:

- Толь! Толь!

Хотя, могут кричать и не «Оль», и не «Толь», а «Коль».

- Коль! Коль!

Но это все же маловероятно. Скорее всего, кричат все-таки «Оль», поскольку ни Толя, ни Коля, да вообще никто на зов так и не вышел. Так я  догадалась до того, что это могло быть «коль», и кто-то выкрикивал угрожающе:

- коль, Оль… коль, Оль…

Мне стало не по себе. Иду в сад за детьми, то и дело оглядываясь. Уже возле детского сада, в очередной раз обернувшись, сбиваю с ног дворника. Он из-за меня уселся на сырую клумбу, шапчонка слетела, волосы на голове топорщатся.

- Ой, - говорю, - извините! – и иду поскорее дальше.

- Тура!

- Что? – оборачиваюсь.

- Дурак, говорю, - дворник стряхивает грязь со штанов. – Давно пора было на другое место перейти…

Во мне завелась мания преследования, я боюсь идти домой той же самой дорогой. И мы с детьми возвращаемся, нарезая круги, перелезая заборы. Остаток пути, устав, идем напролом, подминая кусты, перепрыгивая лужи. Грязь так и брызжет из-под наших ног в разные стороны. Прохожие шарахаются, я торжествую, дети шалят.

- Мама! – говорит Прошка. – Я изобрел новый способ перелезания через калитку. Сначала кладем голову на калитку, потом становимся на голову и перемахиваем на ту сторону!

- Неправильно мы  с вами пошли…

- Зато какое это было остроумное изобретение! – заявляет Тихон.

На небе одна за другой появляются звезды, словно чьи-то следы. Появляются хаотично – кто-то незримый петляет… «в шахматном порядке», - улыбаюсь.

Дети вбегают во двор и с визгом носятся вокруг песочницы.

- Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает, - пьяно скандирует на весь двор Нерон.

- О, Нерон! Опять, поди, лупу потерял по пьяни, - подзуживает курящая у подъезда Наташа.

Нерон встает напротив нее, откидывает со лба завитки волос, восклицает:

- У меня нет ни друзей, ни врагов? – делает шаг и садится в лужу.

- Какой великий артист погибает, - подмигивает мне Наташа, пропуская нас в подъезд.

Дома, пока Тиша с Прошей ужинают, блуждаю по Интернету, набирая в поисковике «шахматный порядок». И тут Интернет через строчку выдает: "уже слух о гибели...", "болезнь еще свирепствовала", "смерть как проблема истории", "гром небесный каждый день", и, наконец: "эту девушку, смотрящую с фотографии такими грустными глазами, звали...".

Вернувшийся с работы Саша докладывает новость: "Там скорая у подъезда. У Наташи мать умерла". Переодевшись и помыв руки, садится за стол,ест жадно и неряшливо, водя пальцем по скатерти, пугая меня всякой всячиной:

- Очень необычный мужчина, поживший, так сказать. Я ему даже сперва поверил. Так, не по себе стало. А потом разговорились. Где он только ни был! А квартиру в Москве вообще купил запросто: на вахтах здорово подзаработал. Ну, тогда это можно было. Историю такую рассказал: знакомый один у него, в лихие девяностые, как квартиру в Москве получил. Заполучил точнее. Выследил одинокого мужика и следил за ним сколько-то, потом познакомился, вошел в доверие. А потом завел вечером в парк, руки выкрутил, кляп в рот, голову на пень – под топор, заставил его квартиру на себя переписать.

- И? Отпустил?

- Мама! Мама! – на кухню влетает Тихон: - А знаешь, почему листья на улице в черных точках? Это их хомякаты прогрызли!

- Зарубил и закопал там же, - продолжает Саша.

- Что?!

- Хомякаты! – громко повторяет Тихон. – Нам  в садике рассказывали!

- Господи! Да не ты! Иди к Прошке, чего ты его одного оставляешь?!

Тихон, насупившись, идет в комнату к брату. Я оборачиваюсь к Саше:

- Что он с ним сделал?

- Зарубил и закопал, - пожимает плечами Саша. - А что ему, свидетеля оставлять, что ли?

- Шутишь? Что за дикость!

- Это порой единственный выход. Нужно выпасть из игры. Я это все к чему: у нас же наверху старушка живет?

- Ну.

- Там ночью сегодня чего-то рубили.

- Я ничего не слышала.

- А я слышал, всю ночь из-за этого не спал.

Ночью мне не давала спать полная луна. Ее свет пробивался сквозь набежавшие тучи, сквозь задернутые шторы, сквозь закрытые веки. Я притворялась спящей, ровняла дыхание. Всю ночь наверху раздавались монотонные удары. Всю долгую октябрьскую ночь.