Проза

Баб Надя – особый случай в этом дворе. Мир, весь целиком, как он есть, не умещается в ее голове. Она принимает его кусочками, тщательно их перемешивает, солит и перчит по вкусу, пропускает через мясорубку своего сознания и задает мне порой такие вопросы, что и у меня в голове после нее остается кусочек этого фарша.

- А что, - шамкает она, - дорого сейчас за квартиру платите?

- Сейчас все дорого, - отвечаю я, как все.

- А свекровь?

- Что? – смешиваюсь я. – Какая свекровь?

- Которая живет за дверью.

Если стучат в дверь, лишь припав ухом к двери можно определить, в нашу стучат или соседскую. Когда у соседей щелкает замок, я вздрагиваю: мне кажется, это наш щелкает. Частенько в обед я слушаю новости, потому что их слушает соседка. Иногда, глядя в окно, я провожаю взглядом соседа – в магазин за продуктами.

- Как ваша сноха? – участливо спрашивает у него баб Надя.

- А? хорошо, хорошо! – сосед торопится, отмахивается. – Вон, в окно смотрит.

Я прячусь за шторой, кутаюсь в зеленое изобилие нарисованных на шторе винограда, яблок, баклажанов и вишен. С легким металлическим треском на меня падает карниз.

Не люблю, когда двери шкафа остаются приоткрытыми. Я сама закрываю их и баррикадирую Илюшкиной кроваткой.

- Ну, мама! – возмущается мой старший сын, семилетний Тихон. – И где нам теперь прятаться?!

Покорно иду строить своим детям домик: накидываю на стол покрывало. На внутренней стороне стола рисую солнце, полумесяц и звезды. Дети набиваются в свое новое убежище, и время от времени покрывало пузырится изнутри от их локтей или коленей, словно живот беременной.

За окном баб Надя отлавливает прохожих, чтобы спросить время. Она проводит большую часть дня на улице, а домой уходит, чтобы смотреть сериалы, - она всю жизнь трется возле людей, - реальных и вымышленных.

У нее тяжелое большое лицо, готовое стечь с головы, тяжелая нижняя губа, тяжелый язык, медленно выворачивающий изо рта слова. Я избегаю ее, мне неуютно на нее смотреть, но она подкарауливает меня с детьми, когда мы идем на прогулку, когда мы возвращаемся домой:

- Там! – она показывает раскуроченной пятерней на свою голову слева, выше уха.

- Что? – спрашиваю.

- Гуляю…

По утрам в открытую настежь форточку несется с улицы запах кошачьей мочи. Дети проснулись рано, как всегда, носятся по комнате с криками и визгом друг за дружкой, колобродят.    

Я пью кофе в полутьме, раскачиваюсь на стуле, – он хрипит подо мной, словно от удушья. Порванная бледно-красная обивка, как треснувшая губа. Трехлетний Илюшка подходит ко мне, выковыривает из-под обивки клочковатую вату.

- Пора умываться! – командую я.

После завтрака идем гулять. На детской площадке полно детишек с мамашами. Баб Надя подходит к нам, топчется рядом:

- Гуляете?

- Гуляем, - отвечаю.

- Зашла, вещи из шкафа разорвала, выкинула! – вдруг говорит баб Надя.

- Кто? – спрашиваю.

- Она! – отвечает баб Надя, отходит, заложив руки за спину, возвращается. – Я ей: да ты чего наделала-то?! Тряпье, говорит! Тряпье!

- Мм… - качаю головой растерянно.

Баб Надя утирает сухие глаза. Переводит взгляд на подбежавшего ко мне Тихона. Тишка рассказывает взахлеб:

- Сейчас у Мурата шла кровь изо рта и ладоней.

- Кровь шла? Он что, поранился? – удивляюсь я.

- Наверно. Но знаешь, мама, Мурат такой плохой, что кровь у него зеленого цвета. И он смеется, что у него кровь идет. Наверное, он хочет пошутить, но это совсем не смешно.

Мимо торопится моя соседка со стиснутым, как зубы, лицом. Взглянув на нас с баб Надей, бегло кивает. Криво втискивается в подъездную дверь.

Я тоже тороплю детей домой. Проходя мимо баб Нади, слышим приглушенное:

- Хорошие вы мои…

Оставшийся день пролетает незаметно. Я под вечер чувствую себя вымотанной, уже не в себе. Детей – в ванну, игрушки – по коробкам, ужин – по тарелкам. Быстрее быстрого.

- Мама, купи мне папу! Настоящего! – канючит средний, Прохор.

- Ешь! Не болтай!

- Мама, купи мне…

- Ешь, я сказала! Вон, кто-то уже стучится!

Дети замолкают, прислушиваются, даже гречку есть забывают. Только младший увлеченно обдирает бледные полоски обоев, ковыряет черные дырочки в обнаженной стене.

- Как тихо, да, мама? – Тихон сутулится. – Как будто все умерли.

- Кушай, Тиша, не болтай!

- Мама!

- Тиша?!

- А почему у бабушки сегодня лицо было зеленое?

- Почему зеленое? Почему у тебя все сегодня зеленое?

- Ну да, почему зеленое?

- Зеленое, как у старухи из лужи? – выдавливаю я из себя.

- Какая еще старуха из лужи?! – фыркает Тихон, а Прошка вторит ему, как всегда:

- Старуха из лужи! Смешно мама сказала: старуха из лужи!

- Старухи, которая живет в луже, - я качаю головой, хмурюсь. – Вам что, никто про нее не рассказывал?

- Неееет, - заворожено тянет Тихон.

- Неееет, - тоненько тянет Прошка.

- Она живет на самом дне самых застойных луж. Такие лужи не высыхают все лето, даже при очень сильной жаре. Они покрываются плесенью, они противные на вид, совершенно мерзкие, поэтому никто не пытается их высушить, их просто обходят стороной. Но на самом деле плесень – это дверь в лужу. А за дверью, на самом дне, живет зеленая старуха. Пока она за дверью, она вполне безобидна, но если кто-то полезет в такую лужу, старуха затащит его к себе на веки вечные. И он будет спать и пускать время от времени во сне изо рта зеленые тухлые пузыри, пока кто-то другой, например, чья-нибудь мама, ни увидит этот пузырь, застрявший в плесени и ни захочет освободить его, поковыряв лужу веточкой.

- Мама, – шепчет Тихон, – не хочу спать…

- Надо спать! – строго объявляю, укладываю детей, выхожу из детской.

Подъездная дверь громыхнула далеко внизу. За окном стоит ночь, но люди все еще шляются туда-сюда. Машина, попыхтев, срывается с места, оставив после себя на земле огромный темный след.

Я отступаю в комнату, сажусь за стол, утыкаюсь в книгу. Буквы складываются в сложный рисунок. Я вожу настольную лампу по столу то плавно, то рывками, буквенная старуха ухмыляется и скалится, а потом прячется за буквами, как за костлявыми деревьями.

- Закрывай книгу, сядь рядом со мной, - булькает за моей спиной голос.

От похлопывания ладонью по простыне ее зеленые линии ломаются:

- Давай, иди сюда.

Неохотно закрываю книгу, сажусь в самый центр ломаных зеленых кривых. Рукой гладит мои распущенные волосы, запутавшись пальцами, легонько дергает:

- Как же я люблю гладить твои волосы! Я представляю, будто это нити вселенной. Я разрываю связи между нитями и обрекаю на гибель цивилизации!

- Чем это вы там занимаетесь? – дребезжит за стеной с подозрением голос соседки.

Идет к двери, шепчет что-то в замочную скважину. Из угла достаю скомканную штору, накидываю. Путается, мечется, глухо бурча, бьется о дверь, растекается по полу.

- Мама! Мама! – Тихон зовет меня. – Мама, мы есть хотим!

Открываю глаза. Сердитый Тихон стоит рядом с диваном, руки в боки:

- Что ты так долго спишь?!

- Просто я очень сильно устала. Господи, как же я дико устала!

- Мама, - возмущается Тихон, – но ведь дико – это же как будто совершенно сойти с ума!

Я кормлю детей, прибираюсь в нашей комнате. Прежде, чем задвинуть шкаф кроваткой, заглядываю в него, провожу по вешалкам рукой. Вешалки без одежды качаются, словно ручки на поручнях автобуса. Через пару сидений впереди кривая старуха с торчащим изо рта зубом оборачивается на меня, зыркает злобным глазом.

- Тихо! Тихо! – цыкаю я на расшумевшихся детей.

Автобус останавливается. Кривая старуха поднимается с места, подлетает ко мне, шипит мне в лицо, брызгая слюной:

- Там тебе за это глаза выжгут! – и лихо выскакивает из автобуса.

Быстро темнеет. Дети устраиваются на сиденьях, притулившись, как попало. Кто-то позади меня разговаривает вполголоса.