Проза

Мне к сорока, а мысли мои к десяти. Но помню тебя, как минуту назад. Ты слегка толстый, неповоротливый, слегка. Все слегка. Но налегке. Ибо душа — облаком. Память меня притупляет, но не отупляет. Родной и смешливый. Я — глупый и беспечный. Мы идём за руки. Твоя ладонь — пухлая, в глубоких прожилках, там долгая жизнь и глубокое сердце, в моей — что-то так, только плещется. Но нам хорошо и уютно. Мы умеем жить, ссориться, кричать друг на друга. Орать. Любить. Дышать одним воздухом. Дедовым, внуковым. Шиповниковым. Дедушка, ты помнишь запах шиповника? Эти ягодки, эти странные плодики. Мы их вместе срывали. Ты большими руками, я — мелкими.  Там, где скоро вдруг март, где будут только: ты — дед и я — внук. Но я не за гробом, я — недопущенный. Нельзя смотреть. Нельзя. Надо жить.

У меня проблемы к сорока, у тебя их уже нет. И то хорошо. Ты не увидел грязи, обмана, предательства. Ты там, где тепло, и, наверное, классно, но вот что хочу тебе рассказать, тут, деда, тоже неплохо, ты не переживай за нас, все нормально, все чин-чинарем, тут все уж понарожали правнуков-праправнуков. Ну, в общем, с ладонями нормально. Линии жизни, судьбы, ума. Но не пухлые, дед, не пухлые. Думаешь, нарастят? Обязательно, дед. Обязательно. Только вот скоро март. И тебя поминать. С горячими пальцами. Уж сколько лет прошло. В перчатках.

Чтобы руки не отморозить.

Тараканий бег

В гениальности всегда проблемы. Это расплющенность и разломленность души. Это ломка, истерика, боль, ненависть, любовь. Всё вместе. Гениальные живут по другому закону. По своему. По неписаному. Они вне закона. Они дышат — любят, ненавидят. Все это перелопачивается, видоизменяется, переламывается. Всё в одно корыто. Миску, тарелочку, блюдце.

Гений всегда живет на каемке этого блюдца. Понимания у него ноль. Он, как таракан, пробегает по фарфору и, кажется, поднагадил, так и есть. Пробежал — и в мусор. А дальше в мусоропровод. Это его жизнь. Пробежать — не остаться. Всем плюнуть в душу и всех в то же время любить.

И вдруг бабочкой, капустницей, пых, и чтоб прожилками. Из салата с салатными крыльями. Любовью. Такой легкий полет, так, чтобы сачком кто-то ухайдохал. И на булавки. Но он трепыхается. Он не дает. Потому что таракан должен, обязан бежать. Перебирая лапами. Топорща усы. Высверливая глазами щели. Смотреть, смотреть. Там, бабочка, она потом. Распялят, распальцуют, разухарят по самые крылья. А сейчас бежать. Тараканом. Вертким, живым. Не дай бог, не капустницей. Не дай, бог, в ее тупом полете и рывках за листьями. По щелям, по щелям. Только так. И одышливо, спокойно, подобрать лапы — где крысы с хвостами. Где трубы текут, и солнца никто не видел. Так, по-спокойному. В глаза — красненькие такие — одышливо сытые и голодные. С топорщимися хребетками и порослью за ушами. Глаза в глаза. Смотри крысе в глаза. Смотри крысе в глаза… И дальше — пробег. Тепло. Трубы. Они греют. За ними люди. Они целуются. Спариваются. А ты бежишь по трубам, по мякоти этой наросшей, по изнанке душ. Зеленоватой плесени. За стеной, в ночи. Под кроватями, где были и другие… И так тебе погано-сыто. Сыто и погано. Но бег. За душой капустница. И не дать ей, не дать взлететь. Всеми своими лапами, усами, панцирем. Не дать, дуре, с её раскрыльями чепуховыми, не дать! К крысам, по-спокойному, так, в глаза.

Но Мосдез пришел. Глаза тухнут, усы виснут. Мосдез…

И вдруг вспархивает бабочка. Но не капустница. Нет.

Мягкокрылый махаон.

Мороз без солнца

Выплеснуть, обескуражить, возопить. Ты в ночи. Отдать. По капле, по микрону, по волокну души. Дарить людям. Чтобы читали, видели, понимали. Тебя нет, внутри пустота, но есть слово, оно искрится, выигрывается в атмосфере, в чудесном дне, который не настал, в луче невзошедшего солнца, не в хрустком еще морозе. Дарить то, чего нет. Бежать по листу. Искать мороз, солнце, день.

Но там лишь ночь. Враждебная, одинокая, укуренная. И нет ни снега, ни ледяного солнца. Есть ты. И бесы. И клеенчатая скатерть. Сигарета. Пепел. Обрывок мысли. И лишь заполошная скорбь о морозе. Злополучная…

И вдруг капель. И потекло. И кровью исхаркиваются строки. И вешают Есенина, и Маяковский с курком. А внутри зашевелились анчутки. Захохотали, задергали хвостами, бодро зашлепали в ладоши. И пора строчить о морозе. И плевать на ворованные рифмы. Ведь где-то есть и ты. Найти себя. Что-то важное, цельное. В строках, строфах, в огне, в боли. В волшебном сне, что снится в спальне. Но не тебе. Бежать, нестись. К Богу, к любви, к всполоху крови…

Но — сигарета, затяжка. Дым — завился вверх, сорвал ритм. Сбил мысль. Она слетела в скорбь. Исчудила, измотала, измыслила. Растревожила бесов...

И снова быстрая затяжка, привычная искра. Курок натянут. «Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты…» Вот же оно, вот, наконец-то! Забрезжило солнце, на стекле — узор, выпал снег! Стоп. Ведь было это. Уже не дремлешь.

«На мутном небе мгла носилась… А нынче… погляди в окно…»

Анчуткам тесно. В петле провис ты. Мороз без солнца.