Проза

Актрисе, поэту Инессе Ильиной-Фёдоровой

Это у нас, видать, наследно: тятенька уж как до женского полу был охоч, всё выбирал, остановиться не мог, только помоча для исподников, «оставленные» на спине вожжами  отца, (деда моего ,значит) сподвигнули его на женитьбу. Отсюда у меня такая привередливая строгость к бабьему племени. Видать, Бог парует, иначе не объяснить, что женушка Настёна была сродни моим фантазиям, либо фантазии мои хорошо, сдобренные нафталином, не что иное, как пережитки. Ужо поди больше сорока лет без вылазу в деревне, ну да, в самый раз «перестройка» зачалась. Это надо такое удумать - «перестройка», у тяти была книжка, выпущенная ещё до той революции  –  «Сад и огород», в ней опрыскиватель для изведения вредителей и название ему было «Климакс», с греческого означает перестройка.

 Ну вот, начался этот климакс, я деревней, что тебе бункером от всяких напастиев и новшеств был защищён. А тут надобность подоспела – сменить ногу протезну, старая совсем истрепалась. Подался в Ленинград, по мне он был Ленинградом, так им и остаётся. Приняли меня, скажу вам, разрядно, да только в самой культурной столице сраму натерпелся, за всю жизнь столько не претерпевал. Оно, ясно дело, не святой, всяко бывало: в бане за девками по молодому интересу подглядывал, кипятком ни единожды окатывали, однако, терпимо. А тут прилюдно идёт клуха – моих годков, обтянутая материей: все впуклости и выпуклости без очков читаются, а иные в трусах парусиновых расхаживают, срам безысходный.

Стою, трамвайчик подземный жду (в метро, стало быть), рядом погодки жужжат, юбчонками чуток прикрыты стыдные места. Не стерпел, думаю подзабыли, напоминаю тихонько, что места те самые моють, а не проветривают. Ох, что тут началось, если бы не подкатил состав, побили бы. Вошли. «Молодки мои» будто куры на насест уселись, я же у дверей соляным столбом застыл, предо мной девица, сроду такой не видывал. Костюм по ней ловко скроен, с шитыми на нём буквочками М.Ч.С . Стою, дых в груди спёрло, глаз с неё не свесть. Дёрнулся трамвайчик, она нечаянно мне на ногу ступила, засмущалась, извинения стала вымаливать.

- Что ты, боговая, это я должен слова благодарные тебе высказать.

- За что же? – спрашивает она.

- А вот за что.

 Конечно, характер у меня мухоморный, поделать с собой ничего не могу, глядючи на этих  матрон, хоть ржавой пулей стреляй в себя от срамоты такой. Вам молодым, сама молодость лицензию выдала, а этих, кто в зад шпыняет? Девками не нафорсились? И захотелось мне взять грабли, сгресть их в кучу, как сухую картофельную ботву, и поджечь. Да только увидал вас, думка прошибла, что кинетесь непременно спасать этих дурёх кургузых и, не приведи господь, нанесёте урон непоправимый красоте такой.  Враз трезвая мысль мной овладела, что пагубу на такую красоту натравлю. Порешил, ни за что не посмею. Уберегли вы меня, моя вам благодарность. Заулыбалась моя спутница, ещё краше стала, да только ей выходить. В дверях обернулась, ручкой машет мне. Народ смотрит то на меня, то на неё и никак в толк не может взять, что это за «мача» – два пролёта только проехал, а таку кралю зачалил…

Не утерпел и я, заглянул в словарь… – оно и правда,  климакс с греческого - «перестройка».