Комментарий | 0

Русская философия. Совершенное мышление 122.

 

В этих размышлениях о русском совершенстве я не занимаюсь ни литературой Ф.М.Достоевского, ни его "творческой" биографией. Я занимаюсь философией русской культуры в том ее виде, в каком она проявилась в литературе Достоевского.

Можно выразить то же самое иначе: я исследую специфику Достоевского как типологически русского писателя. Одним из несколько неожиданных для меня промежуточных результатов этого исследования оказалась "тематическая" близость Ф.М. не к А.С.Пушкину, к творчеству которого он тяготел лично, а к Н.В.Гоголю.

От советского культуроведения мы унаследовали слишком пристальное внимание к "объективным" условиям как факторам, формирующим творчество того или иного писателя, а вот умение угадать в бесконечном разнообразии обстоятельств  л и ч н о с т н ы й  о п ы т  как внутренний нерв, стержень, превращающий это множество в единство, нам приходится развивать самим.

В размышлениях о Достоевском я занят именно этим – угадыванием личного опыта писателя, который - явно или нет – отразился в его литературе. Например, мне совсем не важно, был ли Ф.М. сам игроком или нет; но мне важно, почему именно игра стала для него в этот момент его жизни так существенна.

В этих эссе раскрывается  л и ч н ы й  опыт Достоевского, который, собственно, является  к у л ь т у р н ы м  опытом. Это одно и то же.

Личность культурна.

Культура личностна.

Без понимания матриц русской культуры к личному опыту Достоевского не подобраться. В то же время личный опыт Ф.М. расширяет понимание русских культурных матриц.

В другом ты узнаешь себя.

Знание себя раскрывает тебе другого.

Так слишком пристальное внимание к тому, при каких обстоятельствах был написан Ф.М.Достоевским "Игрок", отвлекает нас от действительного содержания этого романа как нового личностного опыта писателя.

Поездка за границу, роман с секретарем (помощницей), жесткие сроки работы, рулетка, - все это кажется нам и таким понятным, "человеческим", и одновременно тем, что Достоевский положил в основу своего произведения.

То есть мы видим и в авторе, и в его главном герое человека, как сейчас говорят, с игровой зависимостью. Мы ему – великодушно – сочувствуем и даже – снисходительно – прощаем как человеку творческому и со сложной судьбой.

И поэтому – неминуемо – пропускаем то, что происходит с Достоевским и о чем он, как всегда почти прямо, нам рассказывает.

В "Записках из подполья" автор упрекает нас в том, что мы ни в чем не идем до конца, до предела, прежде всего - в собственном хотении как проявленной в нас связи с жизнью.

В "Крокодиле" он смеется над нами, поскольку мы делаем вид, что нам действительно, по-настоящему удобно в резиновой темноте, где у нас нет никакой свободы "развернуться", "закружиться", кроме предоставленной этой темнотой свободы чревовещать, говорить не своим голосом о том, чего мы не видим собственными глазами и поэтому не знаем.

"Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще "живее" вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, - не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, - человеками с настоящим,  с о б с т в е н н ы м  телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Но довольно; не хочу я больше писать "из Подполья"..."

"Игрок" Достоевского – это  р е ш и в ш и й с я  человек!

Человек твердого, неуклонного, осознанного и тщательно продуманного решения.

Не решения поиграть человека, который не может не играть.

А решение человека, который знает, что хочет и что нет.

Выйти из подвала, сойти с чердака, вылезти из щели на свет божий, почувствовать свежий ветер жизни на своем лице.

Испытать себя в водовороте жизни.

В "Записках из подполья" родился новый Достоевский и его новый герой – человек решения и действия.

"Человек с настоящим,  с о б с т в е н н ы м  телом и кровью".

Достоевский решил "закружиться", почувствовать настоящего себя, не отягощенного благоразумием и нравственностью.

"Но вот что я замечу: что во все последнее время мне как-то ужасно противно было прикидывать поступки и мысли мои к какой бы то ни было нравственной мерке. Другое управляло мною..."

Что это за "другое"?

Многолетнее пристальное всматривание в то, каким образом "нечаянные" впечатления управляют человеком, который об этом даже не подозревает, наивно полагая, что он живет по своим представлениям, разумно, теперь дополняется у Достоевского вниманием к  д е й с т в и т е л ь н о й  возможности человека определять происходящее, быть не тем, кто играет отведенную ему сложившимися обстоятельствами роль, а тем, кто  и г р а е т  самими этими обстоятельствами.

Что наша жизнь? Игра.

Рулетка.

Непросчитываемая, но не слепая.

Непредсказуемая, но не фатальная.

Любивший эту тему Мамардашвили выделял в ней близкое ему "фолкнеровское" настроение – "еще только выкатываются пушки", "еще только разворачиваются знамена", "еще как бы ничего не случилось", акцентируя предметную неопределенность или безразличие зарождающегося и одновременно восхищение человека, наблюдающего формирование предметности и даже – через усилие – втягивающегося в его зарождение.

Фолкнеровский человек должен угадать здесь и сейчас становящееся, как бы растолковать бытие, распознать его в текучести наличного многообразия, предсказать то, что сейчас случится, и, встроившись или даже втиснувшись в мир, прокатиться на его волне.

Не таково русское настроение.

Оно не захватывается волной разворачивающегося наличного.

Оно само его разворачивает.

Русское настроение – не угадывание бытия наличного, а  х о т е н и е  б ы т и я.

Самое "культурно" трудное и поэтому самое продуктивное для русского – захотеть.

Так Достоевскому потребовалось более 40 лет, чтобы решиться захотеть. Он шел к этому медленно и трудно, но верно.

В "Записках из подполья" очень хорошо чувствуется то последнее и поэтому самое чудовищное сопротивление, которое пришлось ему преодолеть, чтобы освободиться от диктата разумности как решающего правила поведения.

Вот теперь он уже может попробовать  х о т е т ь  б ы т ь. Или просто  б ы т ь.

Матрицей стихии жизни как бытия становится в романе рулетка.

Один шанс на 37 номеров.

Красное или черное.

Чет или нечет.

Одна их трех дюжин.

Большое или малое (перебор или недобор).

Чем не ограничение пространства, времени и причинности Л.Н.Толстого?

Вполне достаточно, чтобы попробовать преодолеть себя и ...снять эти ограничения! Стать другим.

На рулетке это означает выиграть деньги.

Не просчетом шансов и не слепой удачей.

Выиграть  р е ш е н и е м  выиграть!

Разве это не вызов?!

"Признаюсь, у меня стукало сердце, и я был не хладнокровен; я наверное знал и давно уже решил, что из Рулетенбурга так не выеду; что-нибудь непременно произойдет в моей судьбе радикальное и окончательное. Так надо, и так будет. Как это ни смешно, что я так много жду для себя от рулетки, но мне кажется, еще смешнее рутинное мнение, всеми признанное, что глупо и нелепо ожидать чего-нибудь от игры. И почему игра хуже какого бы то ни было способа добывания денег, например, хоть торговли? Оно правда, что выигрывает из сотни один. Но - какое мне до того дело?"

"Это правда, - отвечал я задумчиво, - я до сих пор уверен вполне, что выиграю. Я все-таки вполне уверен, что чуть только я начну играть для себя, то выиграю непременно... Я знаю только, что мне  н а д о  выиграть, что это тоже единственный мой исход".

Надо выиграть, потому что решил выиграть.

Похоже, Достоевский решил уже давно, но только сейчас его решение начинает проявлять себя как намерение, то есть как сила, сцепляющая обстоятельства таким образом, чтобы решение осуществилось.

Самое существенное здесь то, что это не нечаянное, неосознанно сложившееся решение, а воля, "непременное ожидание", внимание, годами сконцентрированное на чем-то одном, которое теперь актуально предстоит человеку.

"Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль [как мысль Неточки Незвановой о смерти матери и уходе с отцом], до того сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь, наконец, за что-то осуществимое... Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее, наконец, за нечто такое, что уже не может не быть и не случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление собственной фантазией или еще что-нибудь, - не знаю, но со мною в этот вечер (который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное. Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикою, но тем не менее - для меня еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко, крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял об этом, - повторяю вам, - не как о случае, который может быть в числе прочих (а стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак уже не может не случиться!"

Тот, кто не отследил в себе опыт осуществленного намерения (который есть у каждого, но трудно отслеживается), не может понять этого.

В раннем детстве почти всякого человека есть краткий "период всемогущества", когда он "командует" миром и тот ему "подчиняется". Например, он кричит (говорит "мама") и мама появляется! В дальнейшем всемогущество человека становится скрытым, и от него самого тоже: он не может различить желание от намерения и слабость его желаний, как ему кажется, разбивает его всемогущество. Взрослый человек может вернуть себе утерянное могущество, но только через трудный опыт концентрации внимания.

Перед обстоятельствами человек беспомощен, они не "слушаются" его, но вполне подчиняются этой странной посредствующей силе, которая, хотя и формируется в результате "сильно укрепившейся в голове мысли", но реализуется по своим собственным законам.

Между человеком и обстоятельствами "плавает" щука жизни.

Решение человека осуществляется и становится действительностью, если его решение стало намерением.

Теперь человек становится волен.

Это чудо. Но у него есть своя цена.

Намерение безжалостно. Оно оставляет за бортом все фантазии человека, все, что "налипло" на первоначальное стремление: он выигрывает, чтобы спасти любимую, но в результате предметом страсти становится... сама игра!

Он получил то, что действительно хотел. Дикобразу дикобразово. Теперь он не может хотеть ничего другого, кроме игры. Он – игрок.

Преодолев темницу разумности, сняв выраженные ею ограничения пространства, времени и причинности, Достоевский меняется и... попадает в темницу "неразумности", теперь он ограничен не видимостью просчитываемого рассудком и контролируемого разумом порядка, а беспорядочным "шансом", неконтролируемой удачей,  слепым "ударом шарика".

Между этими ограничениями – стихия обновления, жизненный водоворот, воскресение.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка