Проза

               Памятуя о том, что «учителка» Вера Гавриловна вывела в люди его сына (в райцентре начальником почты пребывает), каждую весну Колюня, по прозвищу Пузанок, пашет Вере Гавриловне огород, помогает управиться с картохой, без магарыча, из уважения.

               Приняв «дары» от тётки Степаниды за исправно проделанную работу, Колюня малёхо не подрассчитал и распахал межу между огородами Веры Гавриловны и Донюшки.

               Донюшка, маленького росточка щупленькая бабёнка немногим за пятьдесят, недавно схоронившая мужа, такого же недомерка, выпивоху-бабника, на редкость тихая – деревенское прозвище у нее было Немая, – ну что тебе бабочка, приточенная булавками к оконному косяку, стала поправлять порушенное, опять же, из уважения.

               Да разве только Пузанок и Донюшка, все деревенские расступались в сельмаге, пропуская Веру Гавриловну к прилавку первой, – та, хоть давно на пенсии, была не из города присланной, а здешняя, солотинская.

               Увидев из окна Донюшку, ловко орудующую лопатой, Вера Гавриловна всполошилась. Если бы, спросивши Веру Гавриловну, Донюшка оттяпала половину огорода, её бы это не всколыхнуло. Долгие годы работы в школе уверили Веру Гавриловну, что всё делать нужно с её ведома и только с её разрешения, а тут без спросу, и она пришла в ярость. Впервые на люди выскочила неприбранной. Подбежав, уняв отдышку, отчеканила каждое слово:

               – Тебя кто просил?

               Донюшка, запинаясь, стала оправдывать Пузанка, дескать, пагубу совершил без умыслу.

               – Тебя кто просил?

               – Никто, – потупив взгляд, тихо отвечала Донюшка.

               – Так зачем?

               – Ну вот…

               Вера Гавриловна понимала, что у Донюшки такое же право, будь она неладной, на эту межу, но остановить себя уже не могла. Она, будто коршун, накинулась на несчастного курчонка и давай изводить этим глупым вопросом «тебя кто просил?». Донюшка стояла смирнёхонько провинившимся учеником, чуть шевеля губами, обозначая только одно:

               – Никто, я дума… – и тут же умолкала.

               Всему бывает конец, пересилив себя, боясь вспугнуть нахлынувшее, вдруг сказала:

               – Злая ты, Вера, от того в вековухах пребываешь.

               Вера Гавриловна, услышав, что к ней на «ты» и не по отчеству, от гнева покрылась пятнами. Сделав паузу, дала волю низменному:

               – Ох, можно подумать. Уж чем с мужичонкой с херову душу жить, лучше вековухой оставаться.

               Худенькое тельце Донюшки, в котором теплилась лампадкой добрая душа, иссушённое повседневными заботами, крещёное вожжами и успитками «мужичонкой с херову душу», вздрогнуло. Не проронившая за всю жизнь ни единого чёрного слова, страшась самой себя, затараторила:

               – Да, да. С херову душу, а зато ёпкай.

               Повисла тишина.

               Вера Гавриловна, будто муха, попавшая в липкую паутину, замерла. Вся её злость перекочевала к ней, на её постылое одиночество, на несложившуюся жизнь, и она заплакала покаянным плачем, так плачут на похоронах.

               Донюшка от стыда и жалю запричитала:

               – Прости меня дуру, прости.

               Вера Гавриловна подошла, обняла Донюшку, всхлипывая:

               – Подожди, я сейчас, только накину чего-нибудь и возьму лопату… я мигом, подожди.

               Деревня есть деревня, весть о том, что Немая довела до слёз Веру Гавриловну, пронеслась из конца в конец быстрей самого резвого коня по кличке Атом, да только так никто и не поверил.