Проза

 

10.

 

На таксомоторе приехала она на Разъезжую – снова пригодились данные телепатом купюры. В вестибюле «Комиссии» почти никого не было, а за конторкой в этот раз сидела миловидная барышня с красивой прической, отдаленно напоминающая Грету Гарбо. Она приветливо посмотрела на Фотину.

- Что вам, милая моя? – спросила она таким ласковым голосом, что Фотине захотелось заплакать и довериться, не в связи со штрафом и судом, а вообще, ибо не часто женщина средних лет ласковые слова по своему адресу слышит.

- Я ищу Брянцева, - сказала Фотина. – Этот Брянцев, он здесь работает.

- Брянцева? Игорька, что ли? Вам на второй этаж, милочка. Комната шесть. Вон по той лестнице.

Добрый знак, подумала Фотина. Сам Бог меня ведет, направляет. Спасибо Ему.

Шестая комната оказалась огромным помещением, поделенным  метровыми перегородками на кубышки-гнезда, в каждом из которых кто-то сидел, мужчины и дамы разных возрастов, за дисплеями. Фотина пошла по проходу и наугад спросила какую-то толстую мучачу мечтательного вида:

- Я ищу Игоря Брянцева. Вы не подскажете, где он сидит?

И снова ей повезло. Мучача, не глядя на нее, рукой показала направление.

Игорь Брянцев определился почти сразу – единственный мужчина на четыре гнезда в углу. Оказался он, дамы и господа, молодым человеком в рубашке и при галстуке, шатен, глаза не злые, губы толстые и слюнявые.

- Здравствуйте, - сказала Фотина. – Это вы Брянцев?

- Это я Брянцев, - грустно сказал он. – У вас ко мне дело?

- Меня зовут Фотина Плевако.

Брянцев поглядел на нее безучастно.

- Да? Я слушаю вас.

- Вы не помните меня?

Брянцев посмотрел внимательнее.

- Вроде бы нет. Мы где-то встречались? В Манеже?

- Нет. Вы прислали мне штраф. То есть, не вы лично. А из-за вашей . . . э . . .

- Какой штраф?

- Ну, письмо о том, что я должна «Комиссии».

- А, это бывает. Ну, должны и должны.

- Но потом был штраф.

- Сперва процент, - уточнил Брянцев. – Штраф не сразу. Сперва бывает процент, и только после этого штраф.

- Я хотела заплатить, но меня не приняли. Не назначили встречу. А штраф всё рос. А теперь меня хотят судить.

- Ну, это тоже бывает. Надо было заплатить.

- Платить было не за что. Мне никакие услуги не оказывали.

- А вот этого не может быть. У нас с этим очень строго, Фотина, очень. Мы просто так никому счета не присылаем. У нас полный учет и контроль.

- Не было услуг.

- Извините, это невозможно.

- Черт с ними, с услугами, и черт с ним, со штрафом. Меня хотят судить, и дать десять лет лишения свободы.

- Да, это обычная процедура, когда дело касается злостных неплательщиков. Ну, десять вам вряд ли дадут, десятью годами только пугают, но четыре года отсидите. Чтобы другим неповадно было.

- Вы не понимаете. У меня сын . . . работа . . . семья . . . жизнь!

- Раньше нужно было думать.

- Я думала! И хотела заплатить! Но меня не приняли!

- И этого не может быть, Фотина. Как это – не приняли? Процедура рассчитана до мелочей. Звоните секретарше, назначаете встречу, приходите, платите – и вы свободны, как Ленин в Швейцарии.

- Меня Адрианна Евгеньевна не пустила. И секретарша не отвечала.

- Не понимаю.

- Сделайте что нибудь!

- Что же я могу сделать?

- Я заплачу штраф. Я достану деньги. Только не нужно, чтобы меня судили, не нужно это никому вообще, понимаете? Пожалейте меня. Я никому ничего плохого не сделала.

- Успокойтесь.

- Как же я успокоюсь, когда тут . . . вы . . .

- Послушайте, милая дама, - устало сказал Брянцев. – Послушайте внимательно. Даже если вы совершенно правы – чего быть не может – но даже, допустим, вы ничего никому не были должны, даже в этом случае . . . понимаете? . . . как только в компьютер поступает сигнал о долге, поднимается красный флажок, и информация о вашей задолженности переходит на автопилот. Штраф растет автоматически; в случае неуплаты следует сигнал в юстицию, и открывается дело. После первого штрафа никто, ни один человек, ни у нас, ни в министерестве, не смог бы ничего сделать. Ничего! Полная автоматика. Компьютер отсчитывает дни, печатает письма, и связывается с юстицией. Даже если бы я очень хотел вам помочь, и даже поверил бы в вашу правоту и невиновность – сделать бы я ничего не смог. И никто бы не смог. Даже сам президент Российской Федерации, понимаете? Единственное, что еще возможно, Фотина, это задобрить судью. Расплакаться, принести какие-нибудь характеристики с работы. Но меньше трех лет вам не дадут, как бы вы не старались. Меньше трех ни разу до сих пор не было. Обычно четыре.

- Игорь, но ведь можно что-то сделать . . .

- Хорошо! Можно что-то сделать, говорите вы? Очень хорошо. Зайдите ко мне в гнездо, пожалуйста. Вот сюда. Встаньте здесь. Смотрите на экран. Вот, ищем вас в компьютере. Как, говорите, ваша фамилия?

- Плевако.

- Плевако? Хмм. Петрашевская, Печорина, Пищук, Пирожкиер, Платонова, Плащ . . . Плевако, Фотина Олеговна. Тридцать восемь лет, один ребенок. Услуги – предоставление информации.

- Не было никакой информации!

- Помолчите. Смотрите внимательно. Вот, нажимаем сюда . . . и выходим сюда. Вот – процент, и вот штраф. И вот второй. И вот третий. Видите этот флажок? Это означает, что дело передано в суд. Там его рассматривают. Что я могу сделать? Ровно ничего. Абсолютно ничего. Понимаете? Вот оно, - он кивнул на экран. – Своими глазами убедились. Вот и всё.

Рядом с дисплеем на столе Брянцева стояла фотография в рамке – сам Брянцев в окружении жены и троих симпатичных детей. Фотина протянула руку и взяла фотографию. Брянцев тревожно на нее посмотрел.

- Это я с семьей, - сказал он.

- Вижу.

Фотина взяла пластмассовую рамку обеими руками, примерилась, и ударила рамкой о край стола. Рамка раскололась надвое. Брянцев отпрянул. Фотина вытащила из рамки фотографию. Брянцев вскочил.

- Что вы себе позволяете!

- Запахни хлебало, - откликнулась Фотина, складывая фотографию вдвое и кладя себе в сумочку. – Хочешь знать, для чего мне твое фото? А скажу! Скажу! Мне четыре года сидеть, как ты говоришь, да? Ну вот – повешу на стенку в камере и каждое утро буду плевать в твою подлую харю, понял? Подонок, гнида!

Она подумала, не залепить ли ему по уху. И решила – нет, не надо. А то еще пару лет накинут. И пошла к выходу.

 

 

11.

 

По Разъезжей ходили озабоченные люди и ездили озабоченные вуатюры, и никому решительно не было до Фотины с ее проблемами никакого дела. Фотина вдруг почувствовала себя в этом море равнодушия невероятно одинокой. Через четыре года сыну Кольке будет шестнадцать. Через десять – двадцать два. Его отправят в детский дом, где злые воспитательницы в пропотелых жакетах, с противным запахом изо рта, объяснят ему, что мать его проворовалась, за что ее и посадили. Безвинно наказанных на Руси не бывает, у всех есть рыльце, к которому пушок липнет, и он, Колька, весь в мать – кто вчера украл у Зинаиды Георгиевны серьги? И так далее. Фотина представила себе Кольку в детском доме, и серде ее сжалось. Она бы и заплакала, но кто-то тронул ее за локоть и сказал тихо:

- Плевако? Привет. Ты ведь – Плевако?

Она повернула голову. На нее смотрел мужчина вида свирепого, в летнем пальто и старомодной какой-то шляпе с узкими полями. Маленькие зеленые глазки сверлили Фотину, а гниловатые зубы выглядели почему-то особенно зловеще. На левой руке, находящейся в данный момент на плече Фотины, наличествовала татуировка – какой-то совершенно безумного вида кинжал, пронзающий какую-то необыкновенно подлую змею с огромным капюшоном. Фотина мигнула и вдруг узнала этого человека.

- Ну, что же?

- Белинский.

- Ага.

Они учились в одном классе и не виделись четверть века. Уже тогда, в школьные времена, все знали про Белинского, что он бандит, вор, хулиган, бездельник, дебил и негодяй.

- Сколько зим снежных и сколько весен с благоухающими магнолиями, - сказал Белинский. – Как живешь, Плевако? Муж есть? Дети есть? Пойдем посидим где-нибудь. Тут недалеко кафе есть. А то скоро дождь пойдет.

Он вперился глазами в перспективу улицы и что-то там, в перспективе, заметил, что ему не понравилось.

- Пойдем, пойдем, - быстро сказал он. – Делай вид, что ты со мной. Прогуливаемся мы, но не медленным шагом, а споро так, как в армии, ать-два, ать-два. Пойдем, я угощаю.

Фотина пошла с ним. Ать-два. Солдатский шаг. И этот туда же.

- Я, видишь ли, Плевако, человек нынче свободный, - говорил Белинский на ходу, - но у свободы моей вот-вот истечет срок пользования, а посему хотелось бы получить, как говаривал старина Роджер Бейкон, полный спектр впечатлений. Как поймают меня да закинут обратно в исправительно-трудовые будни, так и буду я в свободное время сочинение писать на свободную тему о том, как я провел каникулы. Потому и собираю впечатления разные. Навестить родной город – оно всегда полезно, но я ведь не турист какой-нибудь замшелый, я, можно сказать, коренной петербуржец в двадцатом поколении. Пращур под Полтавой воевал, прадеда Урицкий расстрелял. Сволочь я, конечно, каких свет не видывал, но тебе худого не сделаю, не бойся. Ты у меня сегодня будешь свет в окне, воспоминания о прекрасном, извини за каламбур, детстве. Parole d’honneur! На червонец я уже нагулял, так хоть будет, что вспомнить. Ты в этой «Комиссии» работаешь, что ли?

- Нет, - ответила Фотина.

- Правильно. Не нужно там тебе работать. Там у них одни свиньи и стукачи. И стукачки. Вот же сука, - добавил он со злостью. – Я ее по островам катал, в рестораны водил, брошки да кольца покупал, как в знаменитой песне, цветы дарил, а она взяла и позвонила полицаям. Чего ей не хватало? Полицаи обрадовались, конечно же. Ну, сука, еще встречу – мало ей не покажется. Ты не бойся, Плевако, ты здесь не при чем, и ты не в моем совершенно вкусе. Я с женщинами старше двадцати двух лет дела не имею, мне не интересно. Я молодых люблю, кожей чистых, ликом гладких, попой упругих.

Фотина не очень испугалась – собственно, совсем даже не испугалась. И пыталась вспомнить его имя, но помнила только фамилию – Белинский. В школе всех по фамилиям зовут, или по производным от фамилий кличкам.

А Белинский тем временем продолжал болтать:

- Представляешь, встретил старых друзей, не школьных, а которые потом появились, после первого срока уже. Такие были ребята – полные жизни, смелые, неглупые даже. А теперь все скурвились, животами обзавелись, и семьями, работают кто где, какой-то муднёй целый день заняты, к вечеру в дремотное состояние впадают, и жены у всех толстые и злые. Не эффектно злые, не как, скажем, Леди Макбет, а вяло и без толку злые – гудят, гудят. Отвратительное зрелище. Ну, правда, в оперу успел сходить, как раз под конец сезона. Никогда раньше вживую веристов не слышал – там, где я обитаюсь, оперного театра нет, сама понимаешь. И публика кругом такая, знаешь, не очень к духовному развитию склонная. Я один такой странный на всю зону, не считая молодое поколение, из них кое-кто тянется, конечно, но это временно, потом все деревенеют, подражая старшим, по выходе высшим культурным развлечением считается прохожих на улицах пугать. С бабами тоже, опять же, завал полный. На тех баб, которые у нас там, смотреть тошно. Обслуга и жены начальников конвоя – они, знаешь, как будто рождаются уже пятидесятилетними бочками. Гомосексуализма много, но по мне – что мужики, что бабы старше двадцати двух – гадость, грязь, не люблю.

Болтал Белинский, болтал, а Фотина слушала и не слушала, и незаметно они миновали Владимирскую площадь с собором и оказались рядом с каким-то кафе. Белинский посмотрел на небо, сказал «Дождь скоро», и не стал усаживать Фотину за столик, а зашел внутрь, и нашел внутри самый темный угол, и галантно отодвинул от столика стул.

- Садись, Плевако! Что-то вид у тебя измученный, усталый. Ты живешь здесь где-то, или попрежнему в Автово?

- В Автово, - сказала Фотина.

- В Автово . . . – протянул Белинский. – Родной район. Глаза б не смотрели. Ну, есть места и поскучнее – дальше там, проспект ебаных Ветеранов, Ульянка замшелая, Таллинское, блядь, шоссе. Знаешь, про Автово легенда есть. Когда там деревни были, случился пожар, много домов сгорело, и государю-императору пришло вдруг в голову, что неплохо бы не отчеты смотреть, а живого свидетеля вызвать во дворец. В либерализм решил сыграть царь-батюшка. Ну, поехали фраеры из чиновничьего отряда в эти самые края, нашли какого-то землероя, дали ему в рыло, посадили в карету, и во дворец. Шапку снять велели. Является он к царю, а царь вежливый, интеллигентный весь такой, просит присесть, а сам что-то пишет, пишет гусиным пером, поскрипывает. Потом перо отложил, очи государственные на землероя поднял. Ну, говорит царь, рассказывай, вошь деревенская, что и где там у вас стряслось, в ваших палестинах. Мужик подумал, подумал, и говорит, ну, вишь ты, государь-надежа наш неподлый, много, говорит, погорело у нас к свиньям. У эвтово коровы в хлеву сгорели, а у эвтово и дом, и пристройки, а у эвтово мельница, а у эвтово огороды ни к черту после пожара. Ну, царь так и записал себе – мол, больше всех пострадала деревня Автово. С тех пор так и пишут. Девушка, подойди к нам, милая, мы ведь ждем, а мы клиенты, а клиенты всегда правы, ибо это их воля – дать тебе на чай или по морде.

Белинский, несмотря на бандитский вид, оказался человеком, которому не только он сам интересен, и, хлебая борщ, стал выспрашивать Фотину о жизни ее, и в конце концов она, тоже хлебая борщ, многое ему рассказала о ее теперешенем положении, и о штрафе, и о возможности получить в скором времени срок, и о Брянцеве. Белинский слушал внимательно, время от времени задавал вопросы по делу, уточнял.

- На этаже я бывал, моя стукачка малолетняя как раз там и работает, на телефоне сидит, сука, но Брянцева что-то не помню, - сказал он, хмурясь.

Фотина вспомнила о фото Брянцева в кругу семьи, вытащила и показала Белинскому.

- Ишь ты, - уважительно сказал Белинский. – Семейный человек, обстоятельный.

- Губы слюнявые, - сообщила Фотина, отламывая хлеб.

- Ага.

- И сделать ничего не может, - добавила Фотина, смутно надеясь, что Белинский возразит и скажет – ну почему же ничего? Может и может что-нибудь. Но Белинский сказал:

- Вышло из под контроля.

- Да, - подтвердила Фотина. - Наверное и сделал бы, если б мог. Он не очень вредный, вроде бы. Просто система такая. Один раз зацепило – не вывернешься.

- Все так, - подтвердил Белинский. – Вот я, когда был пацан, всего лишь магазин ограбил. А как потащили в суд, так столько навешали, я всего и не вспомню теперь. Действительно, Брянцев виноват только в том, что бездумно выполняет предписания. Ему велели разослать штрафы, он и разослал. Не стал разбираться, кто прав, кто виноват, просто отметил чего-то, кнопку нажал, и пошло-поехало. Революции, наверное, устраиваются по этому же принципу.

- А теперь сделать ничего нельзя, - сказала Фотина, снова надеясь, что Белинский возразит.

Белинский – возразит?

Белинский – уголовник, из тюрьмы сбежал, вор и бандит. За соломинки цепляешься, Фотина. И вообще – чего ты тут с ним расселась? Иди домой, обними сына, скоро тебя посадят, отправят в исправительное учреждение и будут исправлять. Так исправят, что родная мать не узнает, Крессида Андреевна. А сын тем более.

Съели шницель по-венски с картошкой и луком, выпили пива, заказали кофе с наполеонами. Наполеоны оказались подсохшие и сыпались крошками на стол, на пол, и на одежду. Ненастоящие наполеоны. Адьютанты.

Вдруг оказалось, что у Белинского в кошельке совершенно нет денег. Кошелек вот есть, а денег в нем – ни рубля. Только какие-то документы на имя Догромыжского, Мстислава Семёновича, и фотография толстой дамы с глазами навыкате, с зелеными бусами на пышной груди. И поняла Фотина, что далеко не всему, что говорит Белинский, можно верить. Впрочем, она и до этого так думала.

- Представляешь, - говорил Белинский, улыбаясь заискивающе, - понятия не имел! Думал, пара тыщ есть, как минимум. Вот ведь конфуз какой, Плевако, позор и ужас вагнеровский. Слушай, я тебе, конечно, отдам, при первой же возможности, завтра отдам, ладно? В Автово к тебе приеду. Ты меня прости, а? Мне правда очень стыдно, а Плевако? Не, ну правда.

Фотина отмахнулась от него, достала кошелек, и расплатилась с надменной официанткой, презрительно глядящей на нее и на Белинского.

Они вышли из кафе. Белинский огляделся, сунул руки в карманы, повернулся к ней, скривился стыдливо, и сказал:

- Не, ну правда, Плевако, я тебе завтра отдам, и еще угощу . . .

- Да заткнись ты, - сказала Фотина. – Отдам, помогу, заплачу, выручу – слышали мы все это, слышали. Не ты один такой. Все мужики такие. Врут все время.

- Нет, я, если сказал . . .

- Считай, что не говорил ничего. И помолчи. Впрочем . . . кто такие веристы?

- А?

- Веристы.

- Композиторы такие. Оперу сочиняли . . .

- Опять врешь. Ничего ты не знаешь.

- Нет, как же, знаю прекрасно, Леонкавалло, Масканьи . . .

- Знаешь? Какой Сканьи?

- Масканьи.

- Знаешь?

- Знаю.

- Врешь. Врешь, Белинский. Вот идет прохожий, по виду образованный, давай спросим!

- Ты по очкам определила, что он образованный?

- Заткнись. Простите пожалуйста! – обратилась она к человеку в плаще и в очках, с портфелем. – У нас тут спор. Скажите пожалуйста, вы не знаете, кто такие веристы?

- Веристы? – переспросил человек, останавливаясь. – Ну, это такое направление . . . в живописи . . . реалистическая струя в живописи барокко. Изображали низы жизни. – И вдруг человек просветлел и сказал висхищенно: – Какие у нас дискуссии бывают, в нашем городе! Вот что значит – Питер! Имперская столица, не так ли! Простые, с виду невзрачные, люди рассуждают и спорят о культурных сферах! Ну, всего доброго, я спешу, до свидания.

И ушел.

Простая невзрачная Фотина презрительно посмотрела на простого невзрачного Белинского.

- Нет, в живописи тоже наверное есть что-то . . . – смущенно сказал Белинский. – Более того, наверняка есть. Но в музыке . . . Надо бы его догнать и рыло начистить.

- Заткнись, - велела ему Фотина.

Он замолчал, и стал весь какой-то жалкий.

- Ты куда сейчас? – спросила она.

- Э . . . не знаю. Пройдусь. Денег нет, иначе бы я тебя до дому на такси прокатил.

- А ночевать тебе есть где?

- Ночевать? Э . . . да глупости, найду что-нибудь . . . кого-нибудь . . .

- Ты правда из тюрьмы сбежал?

- С зоны.

- И тебя ловят?

- Да.

- И знают, что ты в Петербурге?

- Ну так я ж тебе говорил, Плевако, настучала дура эта из «Комиссии». Да мне уж самому надоело, все в бегах, пойду завтра сдамся. За добровольный приход пару лет скинут, может быть.

- А сегодня не хочешь пойти?

- Нет, сегодня не хочу. Слушай, а у тебя можно переночевать? Только одну ночь. Я буду тихо. Лягу и усну. И по ночам я не храплю и не пукаю, тихо сплю.

 

 

Фотина закатила глаза. Ну вот. Так и знала. Чего я с ним путаюсь, время теряю? Мне дома нужно быть, с сыном. Теперь еще и переночевать просится. Будет отвлекать от общения с семьей перед разлукой. А нужно еще придумать что-то, чтобы сыну сказать – по поводу штрафа, тюрьмы . . . и матери сказать . . .

А ведь говорить нужно сегодня.

Фотина поняла, что потому и не поехала сразу домой, что говорить ей не хочется – ни с матерью, ни с сыном! Неизвестно еще, как они отреагируют, каждый по-своему.

А если взять Белинского с собой, то по крайней мере сегодня говорить ничего не нужно, ни сыну, ни матери. Потому что разговор семейный, а Белинский – посторонний.

- Лови такси, - сказала она. – Поехали. Черт с тобой. Так я и знала.

В подъезде она велела ему:

- Говори поменьше. Мать у меня злая, а сыну твое уголовное влияние не нужно. Помалкивай. Ты мой соученик, в городе проездом.

Он хотел возразить, но передумал и просто кивнул.

 

 

12.

 

Оказалось, что Крессида Андреевна прекрасно помнит Белинского, а Белинский ее. И чаем его когда-то поила, и пряниками угощала, и по голове ученичской непутевой гладила, и даже один раз зашивала ему брюки, порванные в драке. Есть такие женщины, у которых слабость к уголовникам.

- Ну, как поживаешь? Чем занимаешься? – радушно спрашивала она, собственноручно наливая чай.

В иных обстоятельствах Фотину бы это шокировало, но в данный момент мысли ее заняты были совсем другим.

Белинский пил чай в кухне, вежливо беседовал с Крессидой Андреевной, рассказывал, что работает в Перми, в театре, осветителем. Женат, детей нет. Бритву забыл в поезде.

Пришел умный сосед Валерий Палыч в трусах, майке и синих тапочках, и попросил посмотреть игру команды «Зенит», потому что, стеснительно сообщил он, у него телевизор испортился. Ему предложили чаю, и он помялся, но согласился, косясь на Белинского, и устроился в проходной комнате перед телевизором. Пришла его жена с бутылкой каберне и ветчиной, и сказала, что тоже хочет смотреть футбол, но может и за столом посидеть, дети уехали на неделю к бабушке, в доме одной тоскливо. Потом пришли соседи слева, волнующиеся по поводу мусоропровода. Вероятно, они тоже хотели чаю, но Крессида Андреевна с ними быстро разобралась. Чай подан был в проходной комнате, Белинский занял место в кресле, познакомился с гостями, и странным образом произвел на них самое благоприятное впечатление. Постепенно все увлеклись его россказнями о Перми, о театре, о зрителях, об актерах и актрисах и закулисных интригах. Ну и что, что внешность бандитская. Попробуй поработай в театре осветителем – еще неизвестно, какая у тебя будет через пару лет.

Хотя, конечно же, дамы и господа, и Валерий Палыч, коротко остриженный, лысеющий, в старомодных очках; и жена его Анастасия Тарасовна, дама росту небольшого, но телосложения мощного, с жесткими крашеными волосами, зачесанными назад, и глазами партийной функционерши советских времен, коей она, возможно, и являлась во время оно; и Крессида Андреевна в старом халате, с углами рта, загибающимися книзу; и сама Фотина с самодельным маникюром – все они в данный момент старались ублажить чем-нибудь именно Белинского – человека с внешностью бандита. Не потому, что боялись его – нет, хотя и витало в атмосфере что-то, говорящее, что человек этот не совсем безопасен – а именно потому, что он, вроде бы бандит, оказался на поверку вполне себе приличный человек, да еще и не глупый; и имел даже семью (этому все верили, кроме, разумеется, Фотины), и работал на вполне респектабельной должности. Это было приятно, хотелось его поощрить. Так поощряют пьяниц, у которых неожиданно открылись способности к инженерии или фермерству; туповатых невежд, вдруг выдающих на гора светлую мысль; спортсменов и актеров, пробующих себя на политическом поприще.

Белинскому внимание к его персоне, очевидно, нравилось.

По телевизору закончился футбол, и началась программа эстрадной песни, которую слушали вполуха – до тех пор, пока Белинский не обратил внимание и не выдал следующее:

- Сколько средств вбухано, а? И декорации, и освещение, и кондиционер, и телекамеры, и реклама в течение всей предыдущей недели. Шоу стоит миллионы, и всё для того, чтобы взрослые люди вышли и спели скучные слова под скучную музыку, со множеством повторений.

Все согласились. Тем более, что в этот момент трое взрослых людей на экране третий раз подряд исполняли припев песни, который звучал так:

 

 

Поздней ночью, когда гости разошлись, сын Коля вышел из спальни, познакомился с Белинским, и ушел в туалет, а Крессида Андреевна проснулась в своем кресле, сказала «Спать хочу, не могу, спокойной ночи», и ушла в спальню, Белинский сказал:

- Я могу и на полу, мне все равно.

- Нет уж, сейчас разложим диван и кресло. Кресло тоже раскладывается. Ляжешь на кресло.

Они вместе разложили и диван и кресло. Коля вышел из ванной, глядя в мобильный телефон и нажимая кнопки, Фотина сказала ему «Спокойной ночи!», он что-то ответил невнятное и удалился в спальню.

Белинский сказал:

- Спасибо тебе, Плевако, за все. Хочешь, я разберусь с Брянцевым?

- Не надо, - попросила она. – И так тошно. Ложись спать, Белинский. Вот простыня, вот одеяло, вот подушка.

- Нет, я правда разберусь. Обещаю тебе.

- Заткнись. Хватит.

И ушла в ванную. Постояв под душем и почистив зубы, она надела халат, затянула на нем поясок, еще раз провела расческой по волосам, и вышла, готовая дать отпор – а Белинский уже лежал в разложенном кресле и спал, слегка похрапывая. Фотина философски вскинула брови, усмехнулась, и легла на разложенный диван. Скрипнули пружины. Белинский длинно пернул. Она думала, что не уснет, но уснула почти сразу.