Проза

13.

 

На утро раздался истерический звонок в дверь, и аккомпанировал ему стук в ту же дверь, не менее истерический, кулаком. Фотина открыла дверь, и жена Валерия Палыча, Анастасия Тарасовна, ворвалась в квартиру, как Суворов в Измаил, и сразу кинулась к телефону. И стала звонить в полицию.

 

 

Оказалось, что незадолго перед рассветом Белинский проник в квартиру Валерия Палыча и его жены, связал обоих, выпытал, где лежат деньги и драгоценности, и забрал себе немалое количество и того, и другого. После этого он, заткнув рты хозяевам спортивными носками хозяйки, которые он вытащил из комода, Белинский принял душ (это особенно возмущало почему-то Анастасию Тарасовну), гуманно развязал хозяйку, велел ей взять с собой ключи, и, задавая ей направление и приставив нож к ее спине, вывел ее из квартиры, а затем из дому. На улице он с нею попрощался и скрылся. Анастасия Тарасовна хотела связаться с полицией, но оказалось, что Белинский забрал оба мобильных телефона, а провод домашнего телефона перерезал.

Полиция с интересом выслушала сбивчивый рассказ и обещала скоро прибыть. Крессида Андреевна, выйдя из спальни в халате и бросив презрительный взгляд на Анастасию Тарасовну, спросила Фотину:

- В чем дело? Чего она шумит тут, будто ей поганой метлой по морде дали?

 

 

14.

 

А тем временем, дамы и господа, Белинский добрался до Проспекта Ветеранов и там, зайдя по старой памяти к одному из знакомых, обратил драгоценности в деньги. После чего на таксомоторе он проследовал на Невский завтракать.

Позавтракав плотно, он приобрел в магазине готовой одежды новый костюм и ботинки. В другом магазине он купил полевой бинокль.

Погулял по городу, посидел у памятника Екатерине Второй, и к двум часам дня отправился на Разъезжую.

Заняв столик в кафе напротив «Комиссии», он вкусно пообедал и просидел за столиком до конца конторного рабочего дня. Он готов был вернуться сюда на следующий день в случае неудачи и навести справки – но именно в этот день Брянцев покинул здание ровно в пять, неся в руке кейс-атташе, и Белинский узнал его (он помнил Брянцева по показанной ему Фотиной фотографии). Брянцев направился к своему, припаркованному напротив здания, вуатюру. Белинский вышел из кафе. Брянцев отпер дверь вуатюра, закинул кейс-атташе на заднее сидение, сел за руль, и захлопнул уже было дверцу, но Белинский ее, дверцу, придержал левой рукой, и снова распахнул.

- Двигайся, - сказал он, держа правую руку в кармане пиджака. – А то ведь пальну тебе в лоб, фраер дурной. Двигайся, двигайся.

Брянцев, оторопевший, перепугавшийся, стал передвигаться на пассажирское сидение.

- Сигнализация соединена с полицией, - сказал он боязливо.

Белинский ударил его тыльной стороной руки по лбу. Было больно.

- Давай условимся, мужик, - сказал Белинский. – Ты никогда больше не будешь мне врать. Вообще никогда. Даже в шутку. За всякое вранье я буду тебя бить, и всякий раз сильнее, чем прежде.

- Что вам нужно?

- У меня к тебе есть дело себе важности неимоверной. Не ври только. Я терпеть не могу, когда врут. Не вводи меня в неистовство. Я понятно объясняю?

Брянцев покивал, косясь на карман Белинского.

- Значит так, парень, - продолжил мысль Белинский. – Я нынче в бегах, меня скоро поймают и отправят обратно на зону. Я об этом знаю, и зона мне совершенно не страшна. За время моих каникул я запланировал совершить, испытать, и пережить много разного – у меня была в начале беглецкого моего пути масштабная программа со множеством пунктов. Программа почти выполнена, остался только один незначительный пункт – сделать доброе дело. Вот я его и делаю, а тебя, Брянцев, назначаю своим адьютантом и ассистентом. Во избежание возражений предупреждаю тебя, Брянцев, что я знаю, где ты живешь. – И назвал адрес. Глаза Брянцева широко раскрылись. Белинский продолжал: - Я вспыльчив, мстителен, безжалостен, но почти всегда справедлив. Будешь делать, что тебе велят – останешься цел и возможно даже невредим. Понял?

Брянцев кивнул.

- Ну, спрашивай, - сказал Белинский.

- Что спрашивать?

- Спрашивай, что нужно делать.

- А что нужно делать?

- Вот, это самый главный вопрос. Им еще Чернышевский задавался. Но в отличие от Чернышевского, я знаю ответ на этот величайший и наиважнейший вопрос. И я этим ответом намерен поделиться с тобою лично, Брянцев. Трепещи и благоговей. Благоговеешь?

Брянцев не знал, что отвечать, и получил еще раз по лбу, больнее, чем раньше, и сказал:

- Ай!

- Я спрашиваю, благоговеешь?

Брянцев кивнул. Белинский сказал:

- Есть некая немолодая тетка, добрая и работящая. Она меня не знает, зато я знаю ее очень неплохо. В школе вместе учились. Недавно до меня дошли сведения, что ты подложил упомянутой тетке здоровенную свинью. Сегодня мы будем это положение исправлять. Заодно тебе шанс снять грех с души.

- Какая тетка, я не понимаю . . .

- Терпение, мон ами Брянцев. Тетку зовут Фотина Плевако. По твоей милости к ней со дня на день придут легавые, потащат на суд. И суд вынесет приговор, и Плевако посадят в темницу сырую, где решеткой окно оторочено. А это несправедливо, Брянцев. И даже как-то, пожалуй, подло с твоей стороны.

- Она ко мне вчера приходила, - сообщил Брянцев.

- Да, я слыхал.

- Я ей все объяснил. Я ничего не могу сделать – все на автоматике.

Белинский дал ему подзатыльник, и у Брянцева перед глазами некоторое время летали, сверкая глянцевыми крыльями, бабочки.

- Не доводи меня до исступления, Брянцев. Так не бывает, чтобы все на автоматике и ничего нельзя исправить. Всегда можно найти методу. Но видишь ли, беда какая – я лично понятия не имею, что нужно предпринимать, чтобы исправить создавшийся ситуасьон. Ты знаешь французский? Ситуасьон – это положение. Так вот, я не знаю, но подозреваю, более того, просто уверен, что ты упомянутое понятие имешь. Знаешь, как всё исправить, с тем, чтобы восторжествовала наконец справедливость и все вдруг начали жить по правде.

- Нет, я же объяснил . . .

Белинский ударил его слегка в ухо. Было очень больно. Через некоторое время Белинский сказал:

- Очухался? Молодец. Я ведь тебе объяснил, мон ами, что не люблю, когда мне врут. Пожалуйста, не нужно испытывать мое вовсе не ангельское терпение. Человеколюбив я в меру. Итак, твоя задача – сделать, чтобы на Плевако никаких записей ни в каких конторах и компьютерах не было. Ни штрафов, ни судов. Чтобы чиста была Плевако, Фотина Олеговна, пред правосудием нашим величественным. Срок у тебя до полуночи. И все это время я проведу с тобой. Вот радость-то. Будешь звать на помощь, пытаться связаться с пацанами или с полицией – урою. Мне терять нечего, как ты понял – больше срока, чем мне несправедливо вкатали, получить нельзя. Одним жмуриком больше или меньше – ничего не меняет. А ты мне совершенно не нравишься. Рожа у тебя противная, простая и невзрачная, и рот слюнявый. И я готов побиться об заклад, как говаривал Достоевский в Швейцарии, что ты понятия не имеешь, какие были реалистические струи в живописи барокко. Поэтому в твоем случае содействие и послушание – самый разумный стиль поведения. Будешь работать медленно, не успеешь к полуночи – отрежу палец. Не уложишься к часу ночи – отрежу другой палец. В час тридцать отрежу тебе ухо, будешь, как Ван Гог. В два часа отрежу тебе член. Понял? Я спрашиваю, понял?

- Понял.

- Во сколько я отрежу тебе второй палец? Ну, говори.

- В час ночи.

- Молодец. Эрго, план действий тебе ясен, начинай действия, Брянцев. Можешь советоваться со мною по ходу дела.

Белинский надавил кнопку стартера. Электронная система засекла в кармане Брянцева ключ и включила мотор.

- Отъедем отсюда, - сказал Белинский и включил скорость. – А ты пока действуй. Ноутбук при тебе, надеюсь, телефон тоже.

И Брянцев начал действовать. А что ему еще оставалось делать? Он звонил нескольким людям, что-то выяснял, сверялся по ноутбуку. Выспрашивал, узнавал номера телефонов. С некоторыми говорил строго и сухо, с иными – вышестоящими – пытался шутить, и смеялся шуткам, полученным в ответ. Искомый «системщик» оказался служащим «третьего лица», то есть, работал не на «Комиссию» и не на юстицию, а между. Его пришлось вызванивать из дома, и встречаться с ним на окраине, в Купчино, где располагался информационный центр. Чтобы оплатить его услуги, Брянцеву пришлось снимать деньги с трех разных счетов в трех разных банкоматах, последний из которых находился у станции метро Парк Победы.

Все это время Белинский вовсе не был уверен в том, что план сработает, и это не слишком его огорчало. Он делал «всё, что мог», всё, что от него зависело. А там – как Бог решит.

В десять вечера Брянцев позвонил знакомому, который зашел на какой-то сайт, сделал поиск по фамилии, и в ответ на запрос о Фотине Плевако получил «не найдено».

 

 

15.

 

Примерно в это же время на колокольню некрасивой церкви на Каменноостровском залез пьяный альпинист и, символизируя прибытие на вершину, жахнул в колокол. Прохожие на близлежащих улицах удивленно повернули головы в сторону звона. Альпинист ударил в колокол еще раз, и затем еще раз. Встревоженный дьякон, живший по соседству, полез на колокольню, крича, чтобы прекратили, время позднее, но звон не прекращался. Последовала конфронтация с альпинистом, и некоторое время дьякон бегал за ним по колокольне, пытаясь его поймать, но альпинист все время увертывался, хохотал, сообщил дьякону, что он агностик, но уважает памятники старины, и снова ударил в колокол. Дьякон выхватил мобильный телефон и вызвал полицию. Полиция приехала и оказалась проворнее дьякона – альпиниста поймали и повели вниз. В участке он уснул, а наутро попросил воды или пива, лучше пива. У полиции было в тот день много дел, и альпиниста отпустили с миром, и он пошел искать открытое кафе, чтобы опохмелиться и составить план на день – включающий поиски своих, потому что назавтра предстоит экспедиция в Альпы.

В полдень этого же дня Белинского арестовали на вокзале во время посадки на поезд, следующий в Симферополь. В паспорте, предъявленном им, значилось, что зовут его Павел Арамович Хачатурян. Между внешностью Белинского и фотографией в паспорте не было ничего общего. Настоящего Хачатуряна, в мрачном настроении и с синяком под глазом, нашли быстро и назначили день, в который ему следует явиться в участок, чтобы получить назад принадлежащий ему паспорт.

 

 

16.

 

В глубоком унынии Фотина провела следующие два дня, и спустилась вниз к почтовому ящику, чтобы изъять из него роковое письмо. Но письмо в ящике не обнаружилось. Возможно, затерялось. Бывает, что письма теряются.

Она ждала день, другой, неделю, но ни письма, ни повестки не дождалась, и судебные приставы тоже не явились в сроки, обозначенные ранее Васей Мережковским. Забрезжила надежда, которая с каждым днем в отсутствие писем и приставов становилась все светлее и масштабнее.

Можно было, конечно, позвонить куда-нибудь, или сходить, и проверить – закрыто ли дело, или затерялось и впоследствии всплывет, но страшно было тревожить совокупность бытия, повернувшуюся вдруг к Фотине по какой-то непонятной ей причине благоприятной стороной.

К тому же мать, Крессида Андреевна, время от времени напоминала Фотине, что вот, мол, забыли, но это временно, и скоро вспомнят, придут, и ее заберут. Фотина в ответ входила в раж, говоря, что она ни в чем не виновата, просто старая карга хочет, чтобы у нее, Фотины, всё было плохо, но пусть обломится, потому что в государственных учреждениях работают вовсе не дураки, а дипломированные специалисты, они допустили ошибку, но разобрались, и ошибку исправили, и по-другому и быть не могло. Мать махала рукой, ворчала по поводу отсутствия вязальной машины, и шла читать телевизионные сплетни по интернету, которым недавно научилась пользоваться в пределах именно чтения сплетен – к великому неудовольствию внука, не желавшего давать бабушке пользоваться компьютером, пусть читает газеты и вяжет. Особенно нравился Крессиде Андреевне блог, регулярно публиковавший сплетни о скандалах на Первом Канале. Случай со штанами Урганта произвел на бабушку неизгладимое впечатление. Крессида Андреевна качала головой, приговаривая - «Как не модернизируй, сколько людям не плати, а все равно ж в России живем, чуть загляделся – штаны увели».

Фотина вернулась на работу, и Ахмед, немного посомневавшись, выгнал нанятую им за это время молодую таджичку, у которой было трое детей и очень вспыльчивый и строгий муж, и взял Фотину на ее прежнюю должность отпарщицы. Миранда была возвращению сотрудницы очень рада, и призналась, что не любит восточных женщин, и что таджичка за это время успела ей ужасно надоесть угощениями и предложениями дружбы.

«Пронесло». Так думала Фотина. Она помнила, что Белинский, с тех пор не наведавышийся к ней, обещал «разобраться», но это глупости, конечно же. Белинский – вор и подонок. Живет только ради себя. Кто он ей? Никто. Она даже имени его не знает, только фамилию.

По вечерам, по пути домой, ей часто вспоминался Сергей Витте, и день, с ним проведенный. Возможно, думала Фотина, Марина Владиславовна действительно сделала то, что обещала, и Брянцева уволили, и последнее письмо пришло просто по инерции, а дело её уже тогда было закрыто.