Проза

 

 

 

                                                                                                                                                                                     Геннадий Шпаликов

 

 

Они вылезли из такси и подошли к слабо освещённому подъезду. Марине было хорошо, но она волновалась и слегка дрожала.

- Я заберу Аглаю у соседки и уложу спать. А ты поднимайся минут через десять. Только не звони, дверь будет открыта.

Трёхлетняя дочка и не подумала просыпаться, когда Марина несла малышку на пятый этаж, аккуратно раздевала и укладывала в постельку в дальней комнате. Детский сон трогателен и полон счастья. В такой момент растормошить ребёнка и выудить его из сказки очень и очень сложно.

Чмокнув спящую Агулю в носик, Марина прикрыла дверь в детскую, заглянула в ванную, оценила своё отражение в зеркале, взяла с полочки флакон с туалетной водой, но сразу поставила его обратно. Она знала, что её кожа пахнет соблазнительной смесью тонкой пряности и как будто бы молока. Парфюм мог всё испортить.

Вот именно сейчас испортить… Оказаться просто лишним… Потому что в эту минуту ей хотелось не притворяться, а…

Фонарёв бесшумно снимал кроссовки, когда Марина вернулась в прихожую.

- Разулся?

- Ага.

- Проходи.

- Спит?

Марине вдруг показалось, что они шепчутся как-то по-семейному, как супруги, вернувшиеся домой с работы. Она расстроилась, потом рассердилась. Еле удержалась, чтобы не начать «пилить» Фонарёва.  Ни за что, просто так, чтобы избавиться от напряга. «Долго поднимался, возишься с обувью, топчешься, как слон, Агуля может в любой момент проснуться…»

А он уже целовал её в губы. Боже, как она любила эти поцелуи! Во-первых, он всегда опережал её желание и всегда целовался именно в тот момент, когда было некстати и когда ей подсознательно хотелось этого больше всего на свете. И во-вторых, его губы были так нетерпеливы и настолько осторожны, что она чувствовала себя падшей женщиной и целомудренной девочкой одновременно. Фонарёв словно раздевал её губами и при этом оберегал от собственной страсти. Эффект был потрясающий! Марина бессильно замирала в его объятьях и почти теряла сознание.

- Тише, тише, тише… Хватит, хватит…

На минуту они задержались у двери, приходя в себя. Лица были так близко, что у Марины опять мелькнуло в голове дурацкое сравнение с лежащими в кровати супругами. Она сердито вывернулась, оправила свои короткие волосы и спросила:

- Хочешь вина?

Фонарёв отрицательно покачал головой и одними губами произнёс: «Только тебя».

Она увлекла его за собой в маленькую комнату, там сбросила с тахты покрывало и выключила верхний свет.

Потом…

Странно, но Марина никогда не могла точно восстановить в памяти, что было «потом». Вернее, что бывало «потом», и так всякий раз – редкий, чаще всего мучительно редкий, когда это бывало, случалось, обрушивалось на них – потому что в те минуты или часы прошлое стиралось настоящим, настоящее цепенело перед будущим, а будущее было настолько страшным, что его как бы вовсе не существовало. Временны́е связи рвались, и память опустевала.

Марина сознавала, что Фонарёв любит её по-настоящему. Она умирала от его любви к ней, сгорала от его обжигающей страсти, нежности и желания, пьянела и лишалась рассудка рядом с ним.  Но если Фонарёв, насладившись этим «потом», легко и свободно шептал ей всякие глупости и чувственные абракадабры, то сама она отчаянно трезвела, внутренне сжималась, как от стыда, холодела, замирала от смертельного испуга и в темноте беззвучно кричала самой себе: «Ты – предательница!»

Этот трезвый крик убивал воспоминание. То самое «потом» становилось трупом. Марина вскакивала с постели, стремительно одевалась и вела себя так, словно всё случившееся не имело к ней никакого отношения.

Потом…

Потом стража уходила, унося трупы. Театральная ремарка в финале пьесы.

Тридцатидвухлетний Фонарёв и тридцатилетняя Марина были артистами и служили в некогда популярном, а ныне практически забытом москвичами театре-студии. Шли репетиции, игрались спектакли, но у всей труппы было ощущение мучительной и постыдной агонии. Билеты раскупались плохо, зрительный зал едва заполнялся на треть. Главный режиссёр смотрел на всех, как на предателей, актёры в ответ перемывали кости Главному в курилке и дома на кухне.

Марина театр обожала, Фонарёв тоже. После того, как он заменил её мужа в спектакле «Двое на качелях», всё и случилось. Шла вводная репетиция без режиссёра. Главный смотрел только прогоны, а возиться актёрам предоставлял самостоятельно. Марина объясняла Фонарёву, какой именно поцелуй должен быть у Гитель и Джерри в сцене прощания. И внезапно поняла, что не хочет целоваться в спектакле так, как раньше целовалась со своим мужем.

Они стояли у задника и спорили. В зале было темно и пусто.

- Поцелуй меня, - попросила Марина.

- Как?

- Как хочешь.

Фонарёв смутился, потом хмыкнул и быстро чмокнул её в щёку.

- И всё?

И тут она увидела, что с ним что-то стряслось. Лицо у него порозовело, он тяжко вздохнул, потом виновато улыбнулся, обнял её и поцеловал в губы. Поцелуй был не театральный и длился невероятно долго. Марина сначала растерялась, но через несколько секунд ей от партнёра передалась жаркая волна, она ощутила вкус его губ, у неё перехватило дыхание, она прижалась к нему и практически бесстыдно отдала ему свой рот, язык, грудь, живот и бёдра.  

Наконец, Марина отшатнулась и закрыла лицо руками. Надо было бы уйти, но ноги не слушались. Она покачнулась и чуть не упала. Фонарёв поддержал её за плечи. Она резко высвободилась, полоснула его взглядом и почти крикнула:

- Ты что?

- Прости, - он отошёл на два шага. – Хочешь, я провожу тебя домой?

И дальше случилось самое невероятное. Марина закусила губу и кивнула:

- Хорошо. Проводи.

Фонарёв в неё влюбился, а Марина, польщённая его страстью и слегка обалдевшая от свалившегося на неё подзабытого мужского обожания, стала его любовницей и тихой соучастницей.

«Двое на качелях» вошли в афишу. Отыграв спектакль, они целовались за кулисами или в гримёрке. Чтобы уединиться, ездили по друзьям, которые оставляли им ключи от квартир. Бывали в каких-то занюханных общежитиях. Дошло и до того, что Марина несколько раз после репетиций – когда муж не ночевал дома – возила Фонарёва к себе на Байкальскую улицу. Всё это было ужасно. Приезжать к любовнику в комнату она отказывалась наотрез. Её сдерживало физическое отвращение к перенаселённой коммуналке.

Муж делал вид, что ничего не замечает. Или жил на другой планете, откуда копошение этих двух мошек выглядело микроскопическим и смешным явлением.

В общем, всё летело в тартарары, но долгое падение завораживало и обманывало. Возникала чувственная аберрация: земля не приближалась, а проваливалась ниже и ниже, направление движения менялось, Марина и Фонарёв неслись вверх, и, значит, страшный конец откладывался на неопределённое время.

В эту ночь, после бесконечного, как гипноз, полёта, они долго-долго лежали на тахте, не прикасаясь друг к другу и не разговаривая. Перевёрнутая палуба-потолок и разъехавшиеся шлюзы-стены медленно сомкнулись и восстановили комнату.

- Где ты был раньше?

Марина не спросила, а ласково и ловко поблагодарила Фонарёва.

- Нигде.

Она поняла, что он понял.

Уехал он, как обычно, около трёх часов утра. И, как всегда, с таким видом, будто идёт на виселицу. Перед уходом Фонарёв стоял в дверях и покорно слушал прощальную воркотню Марины:

- Я красивая?

- Не знаю.  Ты разная. Каждый день я вижу тебя, словно в первый раз. Знакомлюсь и тут же забываю. До следующей встречи. 

- Просто ты любишь меня.

- «Любить иных – тяжёлый крест,

   А ты прекрасна без извилин».

- Ненавижу! Пастернаковское самолюбование и выпендрёж! Фу!..

- И ругаешься так соблазнительно.

- А почему ты никогда не назовёшь меня, например, своей душой? Ведь я такая и есть, правда?

- Я не умею.

- Жаль. Ну, пока. Позвони мне завтра, ладно?

Марина проводила Фонарёва, навела порядок на тахте и вокруг неё, после чего зашла в комнату к дочке. Агуля спала бесшумно. Здесь были покой, равновесие, умиротворённость. Марина, не раздеваясь, легла на маленький диван, укрылась пледом и закрыла глаза. Сон нежно погладил её по волосам, коснулся висков и век.

И Марина уснула. Убаюканная чувствами, переживаниями, усталостью, благополучным окончанием сегодняшнего приключения и предчувствием завтрашних мелких беспокойств.

Без сомнения, она была счастлива.

 

 

 

Где этот паразит? Куда делся чёртов неврастеник и лупоглазый плебей? Толь Толич обошёл театр в поисках Фонарёва. Жена давно отвалила домой, уехала одна, значит, этот хам где-то здесь. Прячется, чмошник?

Сегодня они едва не провалили сцену в «Гамлете». «П о л о н и й. Что читаете, милорд? – Г а м л е т. Слова, слова, слова…» И тут Фонарёва-Полония как переклинило. Он срезал продолжение диалога и ляпнул: «Я хочу сказать: что написано в книге, милорд?» Толь Толич-Гамлет с ненавистью посмотрел на Фонарёва, потом уставился в потолок и повторил ещё раз: «Слова, слова, слова…» Типа, начнём, гадина, ещё раз? Но Фонарёва словно пыльным мешком грохнули. Он молча прошёлся вдоль рампы, вспоминая, что говорить дальше. Повисла идиотская пауза. Толь Толича почти трясло. Наконец, Полоний скроил глумливую рожу и спросил: «Не уйти ли нам подальше с открытого воздуха, милорд?» То есть перепрыгнул в конец диалога. Далее должно было последовать гамлетовское: «Куда, в могилу?» - врубиться фонограмма голосов из сумасшедшего дома и состояться появление беседующих между собой Розенкранца и Гильденстерна. Вроде, как бы они и есть сумасшедшие, которые дальше будут мучить датского принца.

Гамлет выругался про себя матом и уже хотел спросить о могиле, чтобы прекратить это позорище. Но Полоний его опередил и безо всякой связи с происходящим вернулся к началу: «А в чём там дело, милорд?» И тут пристукнуло Гамлета. Толь Толич, сам не зная почему, стал рассказывать о каналье-сатирике, который утверждает, что у стариков седые бороды, лица в морщинах и так далее по Шекспиру.

В общем, сцена Гамлета и Полония пошла прахом и грозила перекосить весь спектакль. Толь Толич и Фонарёв на пару лепили из классической трагедии безобразную комедию.

Кое-как они выбрались из наваленного ими самими дерьма, вовремя прибежали Розенкранц с Гильденстерном, потом явились бродячие актёры и спектакль покатился дальше.

Больше накладок не было.

Но после поклона Главный за кулисами встретил исполнителей издевательскими аплодисментами, сверкнул очками, лысиной, молча развернулся и ушёл. Он презирал всю эту шушеру! А двух самых выдающихся идиотов – особенно! Артисты торопливо смыли грим, переоделись и бесшумно покинули театр.

Толь Толич долго сидел в гримёрке и убеждал себя, что он ни в чём не виноват. Бывает и на старуху проруха. А вообще, надо завязывать с грёбаным актёрством. Обрыдло! Дальше будет хреновей! Лучше заняться звукорежиссурой или компьютерной сценографией. И ещё. Надо раз и навсегда расквитаться с этим пронырой, с этой сволочью Фонарёвым. Если этот хмырь на самом деле влюблён в его жену, пусть забирает её и валит отсюда на фиг!

В дверь гримёрной негромко постучали. Театр давно опустел, остался только вахтёр на служебном входе. Кого там ещё носит?

Тихий, но упрямый стук повторился.

- Что нужно? – едва Толь Толич задал вопрос, как тут же понял, кто стоит за дверью. Сцена между Гамлетом и Полонием не окончена, сейчас будет продолжение. Толь Толич развернулся на стуле и, закинув ногу на ногу, выпрямил спину. – Фонарёв, ты?   

Дверь скрипнула, шаркнула нижним краем по линолеуму и открылась. На пороге с бутылкой в руке стоял проныра и сволочь Фонарёв.

- Я, собственно, извиниться, - он помахал бутылкой в сторону хозяина. – Не против?

- Я за рулём. Хотя… Что там у тебя?

- Армянский, пять звёздочек.

- Ладно. Заходи.

Фонарёв подхватил второй стул, присел к гримировочному столу, достал из кармана пиджака два белых пластиковых стаканчика и плитку шоколада.

«Ловок, чёрт! – мелькнуло в голове у Толь Толича. – Вот тут они и лижутся после спектаклей. Или вообще… как мартышки. Тьфу!»

Они с женой делили гримёрку на двоих. Такая у них в театре была привилегия. Собственно, поэтому его мысль и скакнула в эту липкую сторону – Фонарёв и здесь сменил его по полной!

Коньяк был разлит, закуска высовывала шоколадное плечико из фольги. Фонарёв прикоснулся своим стаканчиком к пластиковому боку близнеца.

- Спид ап ё даунлоуд![1]

- Это вместе тоста?

Фонарёв ничего не ответил, а просто выпил коньяк.

- Я закурю?

Теперь промолчал Толь Толич. Он тоже выпил, потом вынул из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой, затянулся и протянул огонёк Фонарёву. Тот наклонился, прикурил.

- Спасибо. Я действительно хотел извиниться. Сам не пойму, куда меня понесло в нашей сцене. Если б не ты…

Толь Толич поставил ногу на стул и занял атакующую позицию.

- Чего ты оправдываешься, как рядовой перед генералом? Забыл – и забыл, с кем не бывает. Хочешь поговорить – давай поговорим на равных.

- На равных не получится. Вы – генералы, а мы – окопники.

- То есть?

- Ты – генерал по главным ролям, Лоскуткова – генерал по труппе, Даша Маленькая - генерал по доносам, Даша Большая – генерал по трибуналу.  Разговорчики с вами – дело расстрельное.

- Лихо ты нас припечатал. Предлагаешь уйти в отставку или обратиться в бегство?

- Генералам бегать нельзя. Бегущий генерал в мирное время вызывает смех, а в военное – панику. Командуйте, хрен с вами. У нас своих дел навалом.

- Не нарывайся. За некоторые делишки можно и по роже схлопотать.

Фонарёв налил себе ещё коньяку и издевательски поднял стакан повыше.

- Схлопочешь в ответ. Твоё здоровье!

Драться Толь Толич давно разучился. Орать стеснялся. Беда заключалась в том, что исключительное, элитарное положение в театре-студии в конце концов его дезориентировало. Он потерял нюх, как перекормленный дог, лежащий в парадном зале у камина. Нет, он любил наехать на того, кто пониже статусом. Поиздеваться и потрепать нервы. Обозвать и наговорить гадостей. Но когда ему давали отпор, вмиг сдувался, делал умное лицо, разворачивался и уходил. Дескать, была охота пачкать руки! А дома потом срывался на жену, песочил её последними словами, гнобил ни за что и чаще всего доводил до безмолвной истерики.

Приехав из Саратова, Марина пришла однажды на спектакль театра-студии и влюбилась в Толь Толича, игравшего главную роль. Она забыла, что учится в институте, что её ждёт профессия геолога, и записалась на прослушивание в этот же театр. Главный понял, что она талантлива и упускать её глупо. Интриговал он мастерски. В результате ведущий артист и юная студийка расписались.  Из общаги она переехала к нему домой, стала москвичкой, женой и объектом глухой зависти и закулисных пересудов женской части труппы. 

Но проблема была в другом. Она путала, кого любит больше – театр или Толь Толича? Мужу эта путаница сначала нравилась, через пару лет стала раздражать, ну а теперь просто устраивала, как вышедшая из моды, но удобная кепка. Кесарю кесарево, а слесарю слесарево, примирительно думал он. Эта дворовая формула всё чаще заменяла Толь Толичу характерную для него аристократическую сдержанность.     

Ему повезло, что жена его обожала и могла оправдать любой его поступок. Если бы он повёл её топиться, она послушно сама нацепила на шею камень.

А вот Фонарёв его ненавидел. Он глотку готов был перегрызть тому, кто выскочил в лидеры и занял его – самого лучшего актёра и интереснейшего парня! – место. А тут ещё Марина с её полуужасом-полулюбовью.  

Куда денешься от того, что наворотил собственными руками? Толь Толич, сам того не ожидая, притих и сник. Он почувствовал, что безумно устал, не сегодня, а вообще устал. Фонарёв тут был ни при чём. Усталость обернулась болезнью, и как лечить её, было непонятно. Всё запуталось до крайности, и жизнь висела петлёй на шее.

Дальше они курили и пили молча. Когда добили коньяк, Толь Толич достал из своего стола матовую бутылку «золотой» текилы. Через час мексиканская водка кончилась. Но осталась в душе какая-то тяжесть, какая-то грязь, которую хотелось выскрести до конца, выплюнуть, как отраву, и объяснить хотя бы кому-нибудь, что можно и нужно быть другим, что хочется быть другим, только надо вернуться туда, откуда всё начиналось.

Толь Толич не заметил, как возник его монолог. Но заговорив, понял, что о том же самом он постоянно говорил сам с собой. Теперь же его слушали. И он мог, наконец, высказаться вслух. 

Теперь прошлое было видно через увеличительное стекло. Яснее ясного, что любовь к Марине была на самом деле не любовью, а коварной обманкой – жалостью. Жалость порождало чувство превосходства, самое любимое его чувство, которое он нёс по жизни, словно драгоценность. Не догадываясь, что жалость унижает жену, а непонимание унижает его самого.

Завязнув, он плыл в этом тумане пять лет. И однажды, приехав на театральный фестиваль в Питер, увидел Ингу: актрису из Прибалтики, красивую какой-то сумрачной красотой и источающую роковой, ослепляющий свет. Туман рассеялся. Толь Толичу сорвало крышу. Вместо того, чтобы по окончании феста вернуться к семье в Москву, он полетел за Ингой в Таллинн. Там они, наконец, познакомились. И сошлись. А потом сблизились. Как будто двигались по давно составленному кем-то расписанию. Любовь горела ровно, как газовая конфорка в кухне. Толь Толич академично рассчитывал каждый шаг, чтобы не совершить ошибки. Инга выдавала эмоцию равномерно, спокойно, взвешенно, как аптечный провизор лекарство по рецепту. Они, действительно, любили друг друга и очень быстро приближались к периоду крепкой дружбы и взаимоуважения.  Хотя обоим только-только исполнилось по тридцать пять. Такими они были предусмотрительными людьми, Толь Толич и Инга.

Очень скоро он помог ей обменять таллиннскую трёшку на московскую двушку в Новопеределкине. Через друзей устроил в скромный московский театр. Стал жить на две семьи. Раз и навсегда разрубить чёртов матримониальный узел мешали вошедшие в привычку жалость к жене и дочке и преувеличенное самоуважение.

Теперь узел срезали, как шнурок пуповины. Фонарёв согласился предложить руку Марине, а Толь Толич уйти в сторону и оформить отношения с Ингой. 

Оба были пьяные и в темноте стояли у здания театра, поддерживая друг друга.

- Ты ведь любишь её, да?

- Какая тебе разница?

- Дурак! Плохой мир лучше хорошей войны.

- Только подальше от линии фронта.

Домой Толь Толич возвращался на такси. В Новопеределкино сегодня ехать не хотелось. Там ждало непонятное будущее, а на Байкальской родилась ясность. Довольно притворяться! Хватит незаслуженно обижать человека! Всё-таки она долгое время была хоть и провинциальной, но по-своему интересной и соблазнительной штучкой.

Он представил себе, как впервые за много лет посмотрит на свою жену счастливыми глазами. И впал в дрёму на заднем сиденье.

 

 

 

Апрельский день был звонкий и многообещающий. Садовое кольцо, на которое выходили окна театра-студии, из серого стало цветным, оно шумело по-весеннему радостно и дружелюбно. Получив в кассе зарплату, Фонарёв выскочил на улицу и полетел в сторону метро. Репетиции не было, Марина сидела дома и ждала его телефонного звонка, как договаривались.

У сада «Аквариум» он увидел свободный телефон-автомат и набрал номер.

- Алё, привет! Ты готова?

- Привет! Ты что-нибудь придумал?

- Нам надо обязательно встретиться, Марина, золотая!

- Что за цыганщина? Мне не нравится, когда ты так сюсюкаешь. Говори нормально.

- Через полчаса я за тобой заеду. Устраивает?

- Не знаю… Наверное, да… А можно попозже?

- Что-нибудь случилось?

- Давай через час... Или полтора… В пять я тебя жду, хорошо?

- Мы же договорились около трёх.

- Да я что-то неважно себя чувствую… И потом… Муж может заехать… Давай в пять?

Ему показалось, что она говорит всю эту ерунду по инерции. Есть люди легко перестраивающиеся, готовые быстро меняться в зависимости от обстоятельств. И не комплексующие по этому поводу. Они могут даже обстоятельства перекроить в свою пользу. Марина была девушкой, двигающейся в том направлении и с той скоростью, которые она задала себе однажды, решив, что должно быть именно так, а не иначе. Сбить эту настройку было невозможно.

Сначала Фонарёву казалось, что она легко подчиняется любым его желаниям. Готова следовать за ним, как послушный хвостик. Но когда первоначальный «солнечный удар» был пережит, когда температура любовной вспышки чуть-чуть снизилась и рана от ожога утратила болевую чувствительность, Фонарёв осознал, насколько он заблуждается. Однажды всё перевернулось, а он и не заметил. Не Марина шла за ним, а он за нею. Её инерция стала его потенцией.

Но это открытие не сделало его более зорким. Он во всём соглашался с нею, считая, что это она такая послушная и робкая. Что целует он её, а не она разрешает ему коснуться своих губ. Что близость роднит, а не роет яму между влюблёнными.

Но сумасшедшая любовь вредит не только зрению, она может наглухо задраить все люки. Так и случилось. Это был один из великих чувственных подвохов. Фонарёв терял ориентацию в пространстве.

Может быть, слепота и делала его таким счастливым?

Час он просидел в открытой кафешке на улице. Пил отвратительный кофе, не замечая гадкого вкуса и дурной слащавости. Потом вновь перезвонил Марине.

- Алё!

- Ты где?

- Я еду?

- Слушай… А может быть, завтра?

Как тонко она чувствовала напряжение, которое возникало между ними, длила его и накапливала, чтобы тормознуть в миллиметре от взрыва.

- Марина! Знаешь, кто ты есть на самом деле?

- Миленький! Мне просто нравится болтать с тобой. У тебя такой голос! Я схожу с ума, когда его слышу.

- Это я схожу с ума!

- Тише, тише… Через полчаса я буду готова. Успеешь доехать?

Такси он ловил, словно опаздывал на поезд. Ехал, закрыв глаза, или просто не видел того, что проносилось мимо окон. Готов был колотить таксиста по башке, если тот притормаживал перед подрезающими машину лихачами и не сразу набирал скорость после стоянки на светофоре. Когда заехали во двор и подкатили к нужному подъезду, Фонарёв несколько секунд приходил в себя. Тёр виски и лоб, как бы силясь понять, где он и зачем здесь оказался?

Марина ждала его, стоя под большим клёном напротив кармана для стоянки автомашин. Клён был пока ещё голый, с мощным стволом и жадными, разлапистыми ветвями. Марина рядом с этим монстром казалась хрупкой пришелицей из других миров.

Дьявол, как же она была красива!

Он уже знал, что внешняя женская красота обманчива. Мужчины ведутся на знак, на символ, а потом страдают и лезут в петлю. Потому что знак и символ стремятся прикарманить все кто ни попадя, нацепить яркую медаль, чтобы со временем выкинуть, как надоевшую и вышедшую из моды цацку.

Ви́дение красоты внутренней – награда тому, кто рискнул не играть в бирюльки. Если мужчина рассмотрел это чудо в любимой женщине, значит, она победила природу и время. Он навсегда счастлив, она неизменно великолепна. Жизнь может стереть детали, но над сутью жизнь всё-таки не властна. Время бессильно и исчезает, когда люди дарят друг другу не свои оболочки, а то, чему не найдено настоящего названия, над чем бьются поэты, художники, сумасшедшие и самоубийцы.

Фонарёв пересыпа́л в мозгу эти странные мысли, пока Марина шла к машине, открывала дверцу, расправляла длинную джинсовую юбку и усаживалась в салон. Такси развернулось и выехало на улицу. В  запрограммированной последовательности мелких событий-действий Марину вдруг что-то насторожило, и она спросила:

- Куда мы едем?

Фонарёв обернулся.

- На Черкизовскую. Хочу тебе кое-что показать.

- Это не опасно? – она шутила.

Фонарёв сел прямо и зачем-то тоже пошутил:

- Там увидим.

Марина дала ему лёгкий подзатыльник.

- Не пугай! К шести мне надо быть дома. Мы идём в гости к друзьям.

Он проглотил эту пилюлю и не сказал ни слова.

Через четверть часа такси подвезло их к длинному девятиэтажному дому. Они вошли в холодный подъезд и на дребезжащем лифте поднялись на четвёртый этаж. Фонарёв достал ключи, открыл дверь квартиры, шагнул внутрь и зажёг в прихожей свет. 

Марина вошла следом и остановилась.

- Куда дальше?

- Проходи в комнату. Там никого нет.

- Это вдохновляет.

Она аккуратно обошла его и, сделав два шага, сразу же оказалась в гостиной. Крохотная прихожая резко переходила в большое помещение с вытянутым стеклянным столом посередине, чёрным кожаным диваном у стены, несколькими высокими стульями в стиле хай-тек, широким окном рядом с выходом на балкон.

Фонарёв хлопнул дверью, подёргал её (закрылся ли замок?) и повернулся.

Идти, в общем-то, было некуда, потому что Марина остановилась на границе прихожей и гостиной. Даже спиной она выражала неудовольствие от сомнительного приключения. Фонарёв, наверное, мог растеряться, если бы не был так слепо в неё влюблён. Поэтому он просто ловко просочился мимо, описал по гостиной круг, широко развёл руки и улыбнулся:

- Мы у цели. Присаживайся! -  и похлопал ладонью по кожаному сиденью дивана.

Марина кивнула, но после этого направилась в другую сторону и присела на подоконник. Намёк читался безошибочно. Не стоит здесь задерживаться, раз. Обниматься не будем, подоконник не диван, два. Что дальше? Три.

- Я написал стихи. Можно, прочитаю?

- Ну, конечно.

Фонарёв перевёл взгляд на окно. Небо было в облаках, похожих на кусочки бумаги.

 

            В тот миг, когда иссякла первая минута,

            А та, что следом, та ещё не началась,

            Я в этот миг ворвался, время смяв и спутав,

            И там, вне времени, построил дом для нас.

 

            Об острые края оцепеневших стрелок

            Изрезав руки в кровь и наплевав на боль,

            Я между будущим и прошлым втиснул тело

            И душу, словно труп, проволочил с собой.

 

            Там было тихо так, что тишина глушила,

            И я оглох от грома этой тишины.

            И чей-то хриплый голос мне сказал уныло:

            - Не бойся бездны, бойся только вышины.

 

           Я был, как все: учился в школе на пятёрки

           И знал, что есть в конце учебника ответ.

           Я был, как все: не зрячий, а лишь в меру зоркий,

           Но странный голос очень странный дал совет.

 

         

           И холодея от предчувствия развязки,

           Как тот, кто знает, что следят из-за угла,

           Я крикнул в пустоту, к чертям срывая связки:

           - Во мне нет страха, боль давно его сожгла!

 

           - Не боль, а вечный страх пред Вечностью. А впрочем,

          Я подожду пока, а после поглядим.

          И помолчав, добавил, как бы между прочим:

           - Ты был один, и ты останешься один.

 

          Я стиснул зубы. Я не стал вдаваться в споры.

          Он был умён, а у меня был свой резон:

          Я знал, что ты придёшь однажды – пусть не скоро,

          Но навсегда – когда закончу строить дом.

 

          Из одиночества, из слёз, из вдохновенья

          Рождался дом, как призрак света среди тьмы.

          Рождались окна, двери, крыша, пол и стены,

          И видел я, как в этот свет входили мы.

 

          - Ну, как дела? – спросил унылый, хриплый голос.

          - Уж Вечность минула, а ты не поумнел.

          Глаза ввалились, борода, седым стал волос,

          Осунулся, бедняга, похудел.

 

          «Оставь надежду всяк сюда входящий», - помнишь?

          Давно закрыта дверь и нет сюда пути.

          Она навеки там, ты здесь. Что ж ты не стонешь?

          Не веришь? Оглянись! Коль что не так, прости…

 

          Тех сохрани, кто спит, не ведая о смерти,

          А тех, кто ведает, спаси от немоты.

          Душа рванулась, исчезая в круговерти

          Времён, клубящихся над бездной пустоты.

 

          То, что когда-то было домом, догорело,

          И тьма неспешно опускала свой покров.

          Но напоследок видел я: с оживших стрелок

          Стекало время и моя стекала кровь.

 

Марина долго смотрела в пол прямо перед собой. Потом подняла глаза на Фонарёва. Он жутко волновался, как тогда во время репетиции с поцелуями, и лицо его опять пылало ярко-розовым цветом.

- Мне никогда не посвящали стихов, - девушка сказала это тихо, и как бы подбирая слова. Да, она была замечательной актрисой. – Я растерялась. Но всё равно спасибо!

А Фонарёв с ужасом чувствовал, что всё идёт не туда, куда нужно. Отрезвляющая волна поднималась снизу рывками: холод тыкался в живот, потом в диафрагму, сдавил горло, выстудил щёки, заполз в мозг. Фонарёв стоял перед Мариной, как заржавленный фонарный столб. Воплощение фамилии! Электричество давно вырубили, болтались оборванные провода, разбитая лампа напоминала огрызок металлического яблока, который забыли выбросить в мусорное ведро.

Весенний день за окном стал далёкой, плоской и неправдоподобной картинкой.

- Поедем отсюда, – попросила Марина.

Фонарёв заметался. Заговорил быстро, словно человек, опасающийся, что его перебьют, и он не скажет главного. Эта квартира, торопился он, принадлежит его приятелю-бизнесмену, который живёт в Штатах. Приятель готов её уступить, недорого. Поэтому Фонарёв планирует продать комнату, взять кредит и купить эту трёшку. И у него вопрос к Марине: готова ли она переехать сюда к нему вместе со своей дочкой, жить здесь с ним, как жена с мужем… Или пока так, безо всякого официоза и спешки… Чтобы привыкнуть и почувствовать себя комфортно… Нет, она может сразу не отвечать… Подумать, взвесить и определиться… Он готов подождать её ответа, сколько будет нужно… Сразу такие вещи решить трудно...

- Я могу сказать сразу, - Марина пожала плечами. – Нет.

Трудно поверить в неожиданный провал. Но ещё труднее понять самого себя, не ощутившего после страшного, казалось бы, провала ничего, кроме каменного спокойствия. Самозащита? Притворство? Смерть? Фонарёв ни о чём не думал. Думал кто-то рядом с ним. Он слышал чужие мысли на расстоянии. Поэтому они его не волновали. Мало ли что взбредёт в голову постороннему человеку? Он сразу же забывал то, что думал этот незнакомец. Или думал, что забывал, пока тот думал. В конце концов, теперь это не имело никакого значения.

«Ты проводишь меня? – Естественно. – Только поймай такси, ладно? – Ладно. – Ты на меня не обиделся? – Да нет, что ты. – Вон свободная машина. – Садись, поехали. – Кажется, дождик. – Просто небо серое. – Асфальт мокрый. – Это апрельская сырость. - Высади меня возле остановки, пожалуйста. – Я люблю тебя. – Я тебя тоже. – Пока. – Позвони мне завтра, хорошо? – Договорились».

Фонарёв сунул таксисту щедрые деньги и бесцельно колесил по вечерней Москве. Набережная Яузы, Сокольники, Три вокзала, Колхозная площадь, театр Образцова, Смоленка, Новый Арбат. Темнело. Город засыпал. Садовое кольцо мигало светофорами и торопило машины разъезжаться по домам.

Что дальше, соображал Фонарёв?

Наверное, ничего особенного. Самая обыкновенная жизнь. Самые обыкновенные желанья. Самые обыкновенные удачи и неудачи. Самое обыкновенное счастье. 

Нет, наверное, однажды оно могло бы стать необыкновенным. Только зачем? Хватило бы тогда этого счастья на всех, кто его так жадно ищет?

---