Проза

Пазл

                                                              Е. К.

Лунные мухи^[1]

Педали в шампанском

Фуршет

Столица переваривала утро. Стрелки часов показывали прямой угол — было без пятнадцати двенадцать.

В облике приглашенных на церемонию открытия нового магазина ощущалась некая синтетичность и манекеноподобность. В неестественных снобистских позах «дамы и господа», застыв около золотых клеток с райскими птицами, грели в широких бокалах коньяк, потягивали яичный ликер, поддевали миниатюрными рапирами бутерброды-«микробы», давя в пальцах бисквиты, говорили о тенденциях в моде и последнем выпуске журнала «Базар» с двусмысленно характеризовавшим общество названием, обсуждали наряды и восхищались богатством и убранством неимоверно дорогого стеклянного шопа «Аква», напоминавшего по контурам и прозрачности декоративный аквариум с экзотическими рыбками. И конечно, сплетничали, язвили и злобствовали. В то же время с улицы собравшиеся напоминали бессловесных пресноводных, открывающих немые рты, бесшумно передвигающихся по периметру магазина и безучастно наблюдающих за течением жизни с той стороны толстых стекол. От бескровной продукции «тамагочи» с ирреальными неживыми формами и бессмысленными глазами, в которых душа подпитывается батарейкой, их отличало лишь то, что аккумулятор их жизни был заряжен на долгие годы.

— А вы не находите, милейшая, что разношерстность приглашенных принижает наше с вами... как бы это выразиться... достоинство? — нервно взмахнув веером, грациозная особь указала на кучку журналистов в мятых пиджаках из секонд-хенда, облепивших, точно мухи, даму высшего света в дорогом манто из шиншиллы, накинутом на декольтированное платье из муслина. — С нашими заслугами перед обществом, с нашей статью, кровями, былым почетом и такое безобразие. Откуда, спрашивается, столько плебса на фуршете? А одеты-то, одеты. Стыдоба.

— Несомненно, — согласилась с ней собеседница, в негодовании дернув вуалью. — То ли дело вот, пожалуйста…

 Она одобрительно кивнула в сторону одиноко стоящей в отдалении кинодивы с худосочной дрожащей левреткой, жалобно поскуливающей в ногах. Собачка была в замшевом жилете, украшенном изумрудными бусинами, и туфельках на босу лапу. Раба Мельпомены — в белой, окаймленной песцом, норковой накидке. Узкое прямое сиреневое платье из тончайшего тюля с нижней юбкой из жоржета облегало точеную белесую фигурку. На ногах у представительницы высшего света были бархатные туфли с перьями. В руке дымилась пахитоска со странным сладковато-приторным запахом. Зрачки изваяния были расширены, а радужная оболочка глаз богемно отливала каким-то тусклым запредельным светом. Лицо — опустошено и стандартно. Лишь редкие движения правой руки, подносящей тонкую папироску к губам, и двойное, с присасыванием, втягивание дыма делали ее живой и отличали от эталона мертвой игрушечной красоты — дорогой, но бездушной  «барби».

Указующая на кинодиву перевела взгляд на жадно поглощающего бутерброды с икрой писателя в нечищеной обуви и вязаном свитере в затяжках. Брезгливо вздрогнула и отвернулась, с обожанием воззрилась на матовую бесподобную брюнетку с идеально наложенным макияжем. При свете ламп колье из платины с бриллиантами на тонкой смуглой шее девушки и перстень с солитером в девять карат на холеном безымянном пальце левой руки сверкали яркими многоваттными софитами. Руки ловца муз были заскорузлыми и неухоженными, с толстыми пальцами и трещинками на ногтях. Заусеницы окаймляли желтые никотиновые ногти. От третьего за неделю фуршета под глазами набрякли свинцовые тучки. Девушка медленно пила шампанское из бокала на тонкой «шпильке». Хрупкое запястье обвивали часы с браслетом-змейкой белого золота. Корпус часов был украшен сапфировыми кабошонами. Под стеклом из горного хрусталя плавали крупинки бриллиантов. Вместо часов у щелкопера в кармане пиджака лежала квитанция из ломбарда. Писатель с животным голодным зевом вливал в себя очередную порцию водки из мутного «наперстка». Сердце билось курантами, взгляд был абсолютно туманным и по-писательски лиричным — илот пера пожирал взглядом дородную ополовиненную бутыль «Абсолют Курант». Но ситуация заставляла изредка отрываться от вожделенной бутылки, и тогда он с профессиональным интересом и в то же время с какой-то детской непосредственностью рассматривал собравшихся. Взгляд его то и дело беспокойным кузнечиком перепрыгивал со скелетов манекенщиц на балериньи ломкие щиколотки, затем цеплялся за монументальные формы, выпадавшие из разноцветных меховых пелерин — шкурок освежеванных чернобурки и мангуста, — после перескакивал на коленные «плошки», выпиравшие из юбок-миди, натянутых на целлюлитные бедра, и, наконец, сползал на бараньи ноги, вбитые в украшенные стразами атласные туфли.

Он искренне не понимал этих людей, облаченных во все богемное, но неживое, в какие-то хитрые химические материалы: юбки из вискозы, платья из органзы, блузки из трикотажа с полиамидом, платья из кружева с люрексом.

Крашенный мех ламы, сумочки из кожи игуаны, кружева из искусственно выращенных бриллиантов и жемчуга, вымытые шампунем с антиперхотином волосы, зубы, вычищенные пастой пролонгированного действия, с завалявшимся в кариесной трещине остатком мятного «дирола», натуральный пародонтоз, уступивший место фарфору, а также баночное пиво вперемешку с водкой рождали в голове борзописца жутковатые картины из жизни сломавшихся, потрескивающих в тишине киборгов, говорящих на непонятном «целлофановом» языке; чудовищ в смешанно-сезонных хламидах, по которым невозможно было определить время года, стоявшее на улице.

Но он старательно гнал от себя нехорошие мысли и возвращался к водке с красителями. Человек он был открытый и незлобивый, произведения писал исключительно о красоте душевной, любви и преданности. Правда, зачастую качество написанного восполнялось количеством. Посему произведения его лузгались, как семечки, а после их прочтения у читателя оставалось скверное ощущение от пафосной шелухи. С другой стороны в его творчестве не было места таким монстрам как триклозан, органикс и макс-фактор. Им он предпочитал чесночную дольку, яичный желток и разрезанный надвое бурачок. Иными словами он не эстетствовал, он — творил. Даже несмотря на то, что терялся в массе подобных ему сочинителей, стилизующих свои опусы и вирши друг под друга, отчего складывалось впечатление, что пишет один человек под разными псевдонимами.

— Сколько нам тут еще вращаться? — обронила обладательница вуали.

— Как вы изволили выразиться? — переспросила визави и повела оранжево-красным веером с прозрачным кантом из стороны в сторону. — Вращаться? Вращаются, милочка, в свете, а это, простите меня, зверинец какой-то, да и только. И как у них только наглости хватает столь жалкое сборище фуршетом именовать? Да в былые годы постеснялись бы мусор выносить в таких нарядах. А угощения? Вы, простите, что успели попробовать?

— Да я, знаете ли, на диете, салатик только и все. Фигура… Боюсь в весе прибавить.

— Правильно! И я о том же, — бросив критический взгляд на короткое, яйцеобразное, тело последней, согласилась подруга. — Перво-наперво, материальное отображение. Форма тела должна быть на высоте. Чтоб было в чем, как говорится, сущность духа держать. Встречают-то по одежке, а духовность ее всегда приобрести можно, был бы банковский счет да знакомые в Синоде. Ведь тело в ситце, как известно, не каждому дано на фигуру в парче обменять, для этого многое требуется — одним желанием не обойдешься, тут главное связи, способности к накопительству да постельный опыт. Вы со мной согласны, душечка? Что, спрашивается, толку в том, что некоторые из приглашенных многократные лауреаты инфляционных премий, добродетельны до дыр в платье да умны до мигрени? Они ли миром правят? Что они без нас? Так — плебс на фуршете, не боле. Другое дело — мы. Знатность, признание, красота. Вот, чем торговать следует, на одной хорошо вычитанной и плохо понятой мысли далеко не уедешь. Планктоном, как говорится, сыт не будешь — жизнь она всеядность любит.

— Бесспорно, — поддержала ее товарка. — Собственно, без нас и не было бы тут ничего. Так ведь?

— А как же… Нет, вы посмотрите, на это беспардонство! Он же все мероприятие испортит. Хамло!

Писатель пошатнулся и выронил бутерброд в аквариум. Пьяно мурлыкнув: «Пардоньте», принялся мыть руки, цепляя манжетами разросшуюся сагиттарию.

— Куда обслуга делась, он же в стельку!

— Вы полагаете, это кого-то волнует? — удивилась собеседница и нервно задергала веером. — Душно тут. Аэрация подводит.

— Но антураж!

— Бросьте, в самом деле. Кому какое дело. Вы же видите, что только нас с вами это и касается. Что до других, так их тактика-стратегия во все времена едина — спасение утопающих дело плавников самих утопающих.

— Но престиж заведения!

— Молоды вы… Престиж не поведением зарабатывается, а деньгами. Ничего, потерпим. Потеснитесь. Тут полегче… Кстати, вы ту пару видите?

— Он в двубортном, она в манто из собольего меха?

— Да нет, не эти. Вон за той парой абстинентов у выхода. Видите — он в смокинге, она в китайском платье из шелкового жаккарда со шнуром.

—  С накидкой-болеро?

— Да, из голубой норки.

— Так ведь это…

— Именно. Хозяин с пассией.

— Потрясающая. И давно он с ней?

— После кодации.

— Что вы говорите? И он?

— А что тут особенного, золотко? Сегодня с граненником нехрустальным все дружбу водят. Ну, или почти все. Многогранными все стали… Как стакан… Так вот, я вам по большому секрету, скажу — она до этого с тем двубортом постелилась.

— Да что вы говорите? Постойте, он, кажется, банкир?

— Банкрот. Слишком щедрый был. Вот и прогорел. По привычке пригласили.

— Злоупотреблял?

— Чего не знаю, того не знаю — врать не буду. А вот, что вегетарианством озоровал — факт. Результат налицо. Клетчатки мозгу не хватило, теперь в бесприданниках. И признаться, я их всех не очень понимаю. Толку-то от их философско-вегетарианских изысков? Вас еще понять можно — фигура, грациозность, — кинув взгляд на тучную подругу, на мгновение запнулась, дав собеседнице переварить неаппетитную, как круто сваренная каша, лесть, развернула веер и продолжила: — Меня тоже — возраст. А они? Голодом себя бездумно морят, фруктами травятся, а в итоге желудочные болезни да идиосинкразия. Кому нужна такая добродетель? Знаете, если каждый биологический субъект воспринимать, как товар, то многих из них, пожалуй, в утиль сдавать можно. А как вам нравится их жизнебездеятельность? Каково? Сплошные разговоры, гиббоньи ужимки, канареечное чириканье. Слышите гам какой? Хвастаются. Сплетничают. Кости перемывают. Мутанты от социума. Да-а… Прошло время истинной красоты, настоящих целей, поступков, так сказать. На всю их свору — один приличный меценат, да и тот с чипом в голове. Поговорить не с кем. Начитанные все стали. А смысл? Знаете, философией желудок не набьешь. Сюрреалистическое платье, как говорится, на классическую форму не натянешь. И кто только этот фуршет затеял? Я тут одно блюдо из рачков попробовала. Ну, доложу вам, тот еще деликатес! С трудом отперхалась… А все от выпендрежу! Готовить не умеют, одеваются безвкусно, а туда же — в мир презентаций и церемоний. Но как холоп фуршет на должном уровне подготовить может, если он всю жизнь из лохани трапезничал? Беда с ними, честное слово. Вы еще салатик будете?

—  Не откажусь.

— А бескультурье-то, бескультурье! — не унималась та, что была с веером. — Полюбуйтесь, как они на икру напирают! Изголодались по деликатесам, понимаешь. Икру поглощают, а за внешностью не следят. Нет, вы только гляньте, какими они на фуршет явились! Разве ж сейчас такие цвета в моде? Безвкусица! А ткань?! Кто ж сегодня ситец в рюхах носит? Неужто сложно усвоить, что он в прошлом сезоне из моды вышел. Атлас, креп, муслин — да. Но ситец — позвольте. Это — нелепо. Или вот красная горжетка из лисьего меха — тоже приемлемо. А вот шарф из белой лисы — это же немыслимо! И признаться, я бы поостереглась на месте той особы диадему надевать. Если не ошибаюсь, еще в прошлом месяце ювелирные сделали ставку на колье и браслеты. И право, сумочка из замши больше идет к вечернему наряду для партера. А к фуршету пошла бы кожа из аллигатора, например.

— Идут, кажется, — перебила ее обладательница вуали.

— Дождались.

Писатель лирично икнул и наполовину опустился в аквариум. Двое охранников взяли его под руки и понесли к выходу. Изо рта у него грустно выглядывал пучеглазый телескоп и вяло шевелил перекушенным плавником.

Около аквариума остался человек в голубом комбинезоне с закатанными по локоть рукавами. На спине красовалась волнистая надпись: «Аква». Под мышкой мужчина придерживал складной столик, в той же руке держал трехлитровую банку со свежей водой, в другой —  дерматиновый чемоданчик.

— Какая мерзость — кожзаменитель, — обратилась одна к другой. — Я полагаю, он и джинсы однострочные носит...

Тем временем служащий, извинившись перед присутствующими и потеснив нескольких дам в сторону, разложил складной столик, поставил на него банку и раскрыл чемоданчик, в недрах которого таились приспособления аквариумиста: скребок для очистки стекол от водорослей, сифон, грязечерпалка, воронка, плавающие кормушки, обогреватель, термометр, гибкий резиновый шланг для слива воды и прочие стеклянно-пластмассовые принадлежности, назначение которых понять было крайне сложно. Человек вытащил сачок и принялся вылавливать из каркасного аквариума золотых рыбок, опуская затем в банку.

— Сдохнут, опомниться не успеем, — зло процедил «аква»носец, вытащив из кармашка комбинезона махровую ткань, осторожно снял грязь с поверхности воды и протер стекла. Затем сифоном удалил экскременты рыб и остатки корма. Решив сменить воду после фуршета, выключил лампы и убрал сифон в чемоданчик. Воровато ухватил бутерброд с розовым в прожилках лососем. И только тут заметил, что около фильтров под зеленым листом кувшинки затаились две золотые рыбки. Человек негромко выругался, вновь достал сачок из чемоданчика и ловким движением поддел обеих.

За его движениями неотрывно наблюдали несколько пар любопытных глаз: повизгивающая мартышка из вивария, сцинковый геккон с бессмысленным «цинковым» взглядом и ленивый гребенчатый тритон из своих террариумов, а также  шебутные нимфа корелла и какаду инка из клеток.

 Остальные обитатели магазина были заняты — жрали и пили.

— Господа! — произнес некто в смокинге. — Я хочу произнести тост и поднять этот бокал за новый зоомагазин «Аква»!..

Хлопнула очередная бутыль с шампанским, и пьяный до ризы священник вяло осенил крестным знамением окаменевшую черепаху в шашечку, полудохлую квакшу с пронзительно-глупым взглядом и гиббона, энергично пожиравшего банан.

Человек подхватил банку с рыбками и направился в подсобку.

— Вы находите это оригинальным, что нас, виновниц торжества, не благословленных самим, как бы это сказать, патриархом, уносят в помещения подсобного назначения? — булькнув корявой фразой, веерохвост повернулась к вуалехвосту.

— Это беспредел! Мы императорских кровей! А обращаются, как с окунями! И Телю загубили, так и не дождался нереста! — вуалехвост обиженно сверкнула глазками, ища поддержи у подруги. О том, что их предком был всего-навсего карась, она отчего-то забыла.

— Что наша жизнь?.. — лишь философски проронила подруга, задумчиво добавив: — Икра...

Тем временем гиббон ловко швырнул банановую кожуру к выходу, где кустистая шевелюра писателя пыталась побрататься с бритым черепом охранника. Строчун суетился и, по-видимому, уходить не собирался. Мыслям в его голове было скользко, а на душе — ябедно. Он декламировал стихи и с траурным видом вертел в руке плавник телескопа. Представитель секьюрити поэзию не жаловал, но из приличия нежно светил фиксой. Говорун обиженно дочитал третью по счету поэму, охранник глубокомысленно кивнул, сделал шаг в сторону, наступил на банановую кожуру, взмахнул руками и что есть силы врезался затылком в ступеньку. Перед глазами залетали райские птицы, и он богемно закатил глубокопосаженные и агрессивные, как у голодного примата, очи. Какаду удивленно задрал хохолок, дернув крыльями, гортанно рявкнул: «Фильтруй воду», а писатель, расценив птичий вопль, как призыв к действию, тотчас, с абсолютным попаданием, изверг бижутерию из икры на низколобое лицо охранника.

В неэстетичном шлепке угадывалось знакомое шуршащее слово «Фур-шет». Словно бы кто-то нагло заискрил фольгой, а затем, роняя шоколадные крошки на манто, принялся громко чавкать.