Проза

 

 

Дипломат был наглым, амбициозным — из кожзаменителя; позолоченные замки с простеньким кодом в некоторых местах дали ржавчину, левый замок был сломан, на дерматиновой обшивке виднелся хорошо заметный рубец, а перехваченная замусоленной изолентой ручка болталась на двух слабо прикрученных винтах из стороны в сторону.

Весь он был в наклейках и переводных картинках. На одной облупившейся «переводке» сидел взъерошенный голубь с конвертом в клюве, на котором проступало хорошо заметное слово, выцарапанное, вероятно, гвоздем. Откуда эти пять букв появились на его правом боку, Дипломат по причине постоянной беспробудности не знал, и ему казалось, что слово ругательное. Поэтому он его стеснялся и старался повернуться к собеседнику левым боком, выставляя тем самым на обозрение сломанный замок.

Дипломат церемонно высморкался в грязный носовой платок, откинулся на спинку кресла, так, чтобы не было видно бранного слова «E-mail», брезгливо прошелся взглядом по стенам кабинета с отклеившимися в некоторых местах wallpaper’ами[1], недовольно дернул кирпичной по цвету «серебряной» нитью и буркнул:

— Смрадно у вас тут.

— Реорганизации ждем, — запинаясь, пояснил Портфолио, старенький журнал, некогда занимавший в Здании ранг художественного альбома при отделе культуры, а затем, когда отдел был ликвидирован за ненадобностью, переведенный в категорию проспектов, где с тех пор и пребывал в должности заведующего сектором ино-странных дел. От прошлого у Портфолио осталась только качественная, хорошо пропечатанная «серебряная» нить.

— А меня скоро в ранг кейса переведут, — похвастался Дипломат.

— Кожаного? — с недоверием спросил Портфолио.

— Да, из свиной, — подтвердил тот.

— Кто же на вашем месте будет? — Портфолио заметался по кабинету, сверкая сальными страницами с рекламой, плэйметами, комиксами и постерами.

— Поставят какого-нибудь дилетанта без портфеля, — приосанившись, нагло заявил Дипломат, гордо дернув перекошенной ручкой. — Хотя жаль, мы с вами сработались… А вы-то как?

— Продвигают… тоже, — скромно ответил Портфолио.

— А я вот в разъездах все — из Здания в Здание, — посетовал Дипломат. — Чрезвычайные миссии, целевые, тайные. Впрочем, все миссии тайные. Назвать-то их можно по-разному, суть одна — вопросы решаются не в кулуарах, а в кутежах. — Он невесело подмигнул подбитым в одном из таких кутежей левым замком.

— Не проходит? Свинцовую примочку пробовали? — озаботился приятель.

— Эх, что я только не пробовал. И монеты, и примочки, и уринотерапию... Итог плачевен: к облику прибавился запах.

— Может, за встречу? — уходя от скользкой темы, предложил Портфолио. — И — за новую должность?

— Не, не, не!!! — замахал ручкой, перехваченной кольцами изоленты Дипломат. — Хватит.

— Для этикету надо бы, — укорил Портфолио.

— Спасибо уж. Наприемничался. — Дипломат щелкнул левым замком, утопавшим в набрякшем мешочке мутного цвета. — Кстати сказать, я все чаще ловлю себя на мысли, что мыслей-то у меня и нет — одни этикетки… Уж не из-за частой ли дани этикету? — скаламбурил он.

— Понимаю вас. Порой идеи приходят в голову, а потом упорно ищут мозг, — тяжело вздохнув, согласился с ним Портфолио. — А я вам «Амбассадорской» хотел предложить, которую вы в прошлый раз привезли. Буквально по пятьдесят, не больше. Ну раз нет, значит нет. Я, с вашего позволения, один…

— С черной наклеечкой и белым вензельком? — Рубец на дерматиновой обшивке Дипломата заметно порозовел.

Портфолио подбадривающе кивнул.

— В замутненной бутылке с вогнутым донышком? — Гость затаил дыхание.

— Точно, точно.

— А нарушений дипломатического иммунитета не будет? — для проформы поинтересовался Дипломат.

— Какое там. Мы с вами одни. Никто и не заметит.

Портфолио подошел к картине, на которой жирным маслом было написано огромное Погасшее Окно. Нажал сбоку на раму. Картина медленно пошла вправо, и за ней обнаружился бар с початыми бутылями «Амбассадорской», «Церемониальной», «Этикетной» и — закрытая бутыль в паутине — «Неприкосновенной Дипломатической», которыми по старой питейной дружбе снабжал приятеля Дипломат, часто бывающий в разъездах.

Дипломат встрепенулся, подбежал к картине и с явным интересом припал к автографу-крестику.

— Экая живописная архитектоника. Я раньше у вас этого не встречал. Неужели оригинал?

— Что вы, жалкая копия, — отозвался Портфолио, вытащив «Амбассадорскую» с двумя рюмками, и закрыл бар. — Малево.

— А как фигуративно, однако, выполнено. Вы поклонник мистического супрематизма[2]? — сверкнув лжеэрудицией, так часто встречающейся на раутах и званых приемах, Дипломат сделал шажок назад.

— Навряд ли, — ответил Портфолио, — скорее, поклонник первопроходцев, оригиналов, выскочек в некотором смысле, но выскочек в хорошем смысле. В пионерном.

— Погасшее Окно! Гениально! Конец или начало? — продолжал Дипломат.

— Думаю, ни то, ни другое. Просто абстракция, тождественная сама себе.

— Э, не скажите, в любой абстракции заключен подтекст. Что мы хотим сказать черным Погасшим Окном? Что за Ним? Пробуждение после долгого сна или конец всему? А если Его выкрасить в красный цвет? Это ж получается борьба, реорганизация, революция!

— Может быть, но всё-таки…

— Что «всё-таки»? Продолжайте уж, коли начали.

— А то, что это хорошо только один раз. — Портфолио задумчиво посмотрел на Дипломата и негромко, подбирая слова, произнес: — Вы знаете, мы часто путаем гениальность с эпатажем. Но отличие между ними существенное: эпатирующий делает то, что нужно, и только то, на что его настроили массы, а гений — то, что дóлжно, и только то, на что он настроился сам. Эпатирующий — всегда зависим и сыт. Гений же — всегда делает вопреки, и потому голоден. Мы порой забываем, что между искусством и эпатажем такая же разница, как между словами «соблазнить» и «совратить», как между «ловеласом» и «растлителем». Не спорю: есть эпатирующие гении, и существует гениальный эпатаж. Но знак равенства между ними ставить нельзя. Первый всегда выше. Ибо первый — прежде всего гений. А второй — всего-навсего эпатирующий. Вот и получается, уважаемый, что сейчас искусство заполонили зеленые треугольники, голубые круги и серо-буро-малиновые конусы. Собственно, не будем забывать, что единственная доступная для восприятия форма, в которой не может быть плагиата, — я имею в виду плагиат формы, а не содержания, — это реализм. Иначе говоря, поиск форм выражения ведет к повтору. Один раз — и хватит, а то так недалеко до имитаций, до болезни века.

— Что же вы подразумеваете под болезнью века? — спросил Дипломат, косясь на бутыль. — Аккуратней держите, выскользнет.

— Не выскользнет, — заверил его Портфолио, поставив бутыль на стол. — Информационная булимия[3]. Болезнь века заключается не в том, что мы думаем, а в том, что думают за нас. В том, что нам внушает цивилизация. Но кроме цивилизации существует еще и культура. Мы же в последнее время стали путать эти понятия. Что предлагают нам? Полную и абсолютную подмену одного другим. Нас пытаются убедить, что цивилизация является культурой. Но если культура созидательна для духа, то цивилизация для него энтропна[4], разрушительна. Да, да, не удивляйтесь. Цивилизация — жестянки, пакеты и яркие комиксы — убивает дух творчества, одновременно насыщая тело. Культура же, зачастую уничтожая тело, возвеличивает дух. Смешивать эти понятия нельзя. В то время как цивилизация массова, культура — элитарна, я бы даже сказал — штучна и единична, ибо ее рождает единица, восставшая против миллиона. Культура — девственна, бутоновидна, неопытна. Если хотите, она — невеста, которая вот-вот откинет фату. А нам пытаются доказать, что культура — это миллион, что она — разведенка, что она — многодетна и многовнучна. Они — цивилизация и культура — должны подпитывать друг друга, как любовники, как два равных, но в то же время совершенно разных партнера, где опытность умножается на невинность. А что получается на деле? Нам говорят, что любви нет, что есть один-единственный потребитель, умелый, искушенный селадон[5] с потухшим взором. Не дающий, а забирающий… Но культуру нельзя штамповать — она в единственном и неповторимом экземпляре. Как только культуру кладут на конвейер — она приобретает вид цивилизации. Не знаю, возможно, приведу неточное сравнение, но если культура — это флёр… — Портфолио на мгновение запнулся и закашлялся, — я хотел сказать: флёрдоранж, то цивилизация — просто корзина гнилых овощей… Да, они не могут друг без друга, но и подменять культуру цивилизацией нельзя… Я вам так скажу: когда кухня приходит в культуру, культура становится кухней. Только культура — не газовая плита. Она не поджигается спичкой. А уж тем более — сырой…

— Простите, не совсем понял. Разве не вы говорили о «единичности», так сказать, спички? — устав слушать приятеля, Дипломат недвусмысленно кивнул на бутылку.

Портфолио медленно расставил рюмки на столе, налил «Амбассадорской», чокнулся с Дипломатом, и они выпили.

— Все зависит от того, кто ее, эту спичку, поджигает, как много рук держат то, что могут сделать всего две руки, как много уже обожглось, как много спичечных коробков израсходовано на одну конфорку и как работает вытяжка над плитой… — выдохнул Портфолио.

— Все равно не понимаю. Ваши эти глубокобессмысленные сравнения…

— Поясню, — пропустив шпильку, скользнувшую по глянцу страниц, отреагировал Портфолио. — Вот, к примеру, вы. Вы сами нашли для себя ответ. Посмотрели на картину и пришли к выводу: черное — это так, а красное — эдак. Что же касается большинства, то они не думают, а думают за них. Спросите у кого-нибудь в Здании, нравится ли ему черное Погасшее Окно, что он об этом думает, каково его личное мнение. И толком никто вам не ответит. Они просто знают, что это шедевр, что его принято считать шедевром, что так следует думать. Они не ведают ни кто написал эту картину, ни какова природа появления такого в высшей степени абстрактного и субъективного творчества, ни как метался автор, ни что имел в виду... Но это не столь важно. Все знать нельзя. Но, что само по себе любопытно, у тех, у кого вы спросите, не будет собственного мнения на этот счет. Я акцентирую — собственного. Пусть они скажут, что это плохо, неоригинально, что это малево, глупость и идиотизм. Что за этой чернотой нет никакого мистицизма, а только реализовавшаяся бесталанность. Пусть! Но пусть скажут! — Портфолио быстро налил и, уже не чокаясь с Дипломатом, опрокинул в себя содержимое сосудика. — Ну так ведь не скажут! Побоятся, что зашикают! Вот в чем болезнь века! У нас не осталось своего мнения. Нам навязывают его.

— Но ведь именно на навязывании идей держатся Здания, — не согласился с ним Дипломат. — Если не будет навязываний, так, позвольте, все же сплошной анархией закончится. И именно мы с вами призваны поддерживать этот устоявшийся порядок. Извините, это что ж такое получается, вы как бы нелояльны? — Он откинулся в кресле и прищурил замки.

— Я не нелоялен, я не согласен, — промямлил Портфолио.

— Не вижу разницы, — в свою очередь проскрипел обшивкой Дипломат.

— Есть, есть. Нелояльность — активна, мое же несогласие в высшей степени пассивно. Я лишь говорю, разглагольствую, но я бездействую. Стоит мне заикнуться о моих взглядах, как тотчас прибегнут к помощи другого, а меня просто-напросто ликвидируют. В моем положении не вякают и не качают права, а лишь рассуждают и вносят предложения. Но молча. Про себя. В ветошь и в простенок. Кулачком по столу стук-стук. И бочком, бочком — в тинку…

— Сдается мне, вы не свое место в Здании занимаете, — каменным тоном заметил Дипломат и, при упоминании бока, развернулся сломанным замком к собеседнику. — Ну да ладно, меня это не касается. Пришел-ушел. Но с такими взглядами вы долго здесь не продержитесь. Сами понимаете, я лицо не заинтересованное в том, чтобы ставить вам препоны в продвижении по службе, мы как-никак друзья… — Дипломат сделал паузу, — именно, как-никак… но если кто-либо из служащих услышит подобную ересь, то от вас даже «серебряной» нити не останется, уж поверьте мне. Да и как можно согласиться с вашим заявлением, что мы — служащие Зданий — должны противиться идеям?

— Не идеям, а информации. — Портфолио разлил по рюмкам.

— Вот те раз, как же это понимать? — недовольно фыркнул Дипломат, влив в себя очередную порцию.

— А так, что идея должна обозначаться пунктиром, иметь свободный вход и открытый выход, идея может как сужаться, так и расширяться, она не должна навязываться и презумпироваться. Нас же пичкают не идеями, но абсурдной информацией, которую выдают за истину и которую мы впитываем по причине нашей всеядности. Мы — поглотители. Мы заглатываем, не переваривая. — Портфолио опрокинул в себя рюмку. — Идей уже давным-давно не существует, — продолжал он, — вместо идей осталась информация, которая убивает мысль!

— Насколько я знаю, только информация и делает нас мыслящими существами, — заметил Дипломат.

— Не так, не так, — Портфолио заметался по кабинету, семеня листами и роняя на ходу рекламные вкладыши. — Идея рождает мысль, информация лишь помогает нам точнее выразить наши мысли, но опять же, какая информация? Та, которая нам нужна, или та, которая рождена мертвой изначально?

— Что же вы подразумеваете под мертворожденной информацией? — поинтересовался Дипломат.

— Ту, которая губит мысль, ту, которая не развивает, ту, которой мы, как служащие разных Зданий, обмениваемся и внедряем в отделы. Информация — пустышка. С виду красивая, глянцевая, разноцветная, а по сути — ненужная и уродливая. Именно при помощи такой информации и умерщвляется мысль. Мы пытаемся сформулировать, но нам нечем формулировать. Всё, чем мы забиты, это фантом, которым нас кормят на протяжении всей нашей жизни. — Портфолио зло кивнул на Погасшее Окно. — Вначале нас приглашают на вернисаж и суют под нос нечто сверхсубъективное и сверхнепонятное, мы тупо вертим головой, но нам говорят, что мы просто недостаточно эрудированны, в нас нет творческой жилки, и заставляют прослушать не менее бредовую, чем сами произведения, лекцию на тему «Малево — как искусство». Мы внимаем. Мы саркастически киваем. В душе мы не согласны. Ничего не понимая, делаем вид, что поняли. И вот — кто-то рядом зааплодировал, кто-то сказал: «божественно, гениально, сверхзадачливо». Мы озадачены. Мы удивлены и обеспокоены. Мы начинаем сомневаться в себе. Мы мечемся. И вот — нас уже нету. Мы восхищены и, безумствуя, кричим в общем хоре: «Архи, гипер, вне всякого…» И видим за Погасшим Окном то, чего там никогда не было и даже не намечалось — начало, конец, становление, сверхзадачу… И всегда найдется грязнолицый кандидат из давно позабытого протухшего отдела, который ляпнет: «Сие есть прорыв, сие есть сие…» Эх, да что там говорить: сиволапо-онучая у нас элита, а народ — вислоухий. — Заведующий сектором ино-странных дел замолчал, подошел к картине, сдул с багета пыль и брезгливо передернулся: — А сколько интеллектуальных выползней в искусстве последнее время появилось, сколько нарывов — «искусство ради искусства», квадрат ради квадрата! И один другого переплевывает. Слóва в простоте вымолвить не можем. А сказать по правде, посредственность боится реализма…

— Это вы, по-моему, о себе, — тихо вставил Дипломат.

Но Портфолио, продираясь через макулатуру собственных мыслей, не расслышал его слов и воскликнул:

— Черноквадратники!.. Вот что скажу: черно-квадратники!

— А вы, стало быть, не посредственность? — справился Дипломат, не скрывая глумливой ухмылки.

— Я? Я? Нет, конечно, — изумился Портфолио. — Я не посредственность уже хотя бы потому, что понимаю, что я — посредственность... А они этого про себя не понимают…

— Круто сварено, ничего не скажешь, — фыркнул Дипломат, разлив по рюмкам.

— Они считают, что все это… — чокнувшись с Дипломатом, Портфолио сделал неопределенный жест в сторону картины, — …и есть искусство. Они, они… — Он безнадежно махнул и выпил: — Да что тут скажешь… Хапуги! Воры! Убивцы! Художественные мародеры, поэтические мошенники, прозаические тати! — раздухарившись, вдруг выкрикнул пьяноватенький чиновник. — А если честно, — изрек, перейдя на жаркий шепот, — то это — мазурики и новаторы от сохи. Пакостное жулье, выдающее эрзац за оригинал, прикрывающее нутряную пустоту внешней формой. Они полагают, что это интеллект и новоформие из них прет? А на самом деле — дурь, чахоточность и бессилие. Малокровие, если хотите, — малоформие и малознание. Знаете, из аквариума уху можно сварить, но из ухи-то аквариум не нацедишь… Вы уж меня за малость-выпитость простите, но не могу иначе объяснить. Чтоб дураку его дурость показать, надо до этой дурости, к сожалению, опуститься, но главное — себя в ней не потерять.

Дипломат напрягся:

— Простите?

— Не вас, не вас имею в виду… Это я образно, — спохватился Портфолио. — А вам, дальновидному и во всех областях продвинутому, так скажу: рак начинается не с форм, он — душой питается. Ибо интеллект в искусстве — это как нижнее белье, — его не обязательно показывать. Но нам нравятся рюхи… Только когда мы одежонку-то срываем, думая, что под ней эластичная молодая кожа скрывается, выпуклости и упругости, то перво-наперво, прежде чем свои антиформы оголять, стоит поначалу в зеркало посмотреться: там — морщины и обвислости, там — пролежни и просидни. Стыдоба, старость и амбишки. Но нам, к несчастью, пока волос из ноздри не покажешь, мы — ноздри не увидим... Нам для того чтобы обувь почистить, обязательно в гуталине вымазаться надо… И знаете, что в итоге получается? Эпитеты, которых не было и быть не может: сиво-красивый и элегантно-вульгарный… Этот список можно продолжать до бесконечности, только нужен ли он?.. Ведь как бы мы ни обдихлофосились, наше творчество духами не запахнет, поскольку мы дезодорант с дихлофосом путаем. А цветы на тараканах не растут. Тем более — на дохлых. Цветам нужна почва… — Портфолио хлопнул в сердцах глянцевыми руками: — М-да… Пуст постмодернизм. Пуст. Вы на меня гляньте, и все вам станет понятно — сплошная форма. Пустмодернизм…

— Полностью с вами согласен, — отозвался Дипломат, которому лень было спорить.

— Поймите, уважаемый, — гнул свое неуемный заведующий сектором ино-странных дел, — я вернусь к картине. Когда это приходит от вас, когда ваше мнение не связано с общими устоявшимися, но навязанными взглядами, именно тогда вы и становитесь личностью. Если вы скажете, что это начало, потому что так решили вы, — я пожму вам ручку, если вы скажете, что это конец, потому что, опять же, так решили вы, — я поклонюсь вам. Но если вы скажете мне то же самое, но уже после всех — я плюну вам на облицовку… Да, да, плюну на облицовку… — Портфолио предался размышлениям, а Дипломат зарумянился и поежился, на всякий случай отодвинувшись вместе с креслом вглубь кабинета. — Но все это в прошлом, — продолжал Портфолио, не обратив внимания на перемещения Дипломата, обеспокоенного своим шкурозаменителем. — Раньше нам навязывали идеи, теперь — товар. Нас одурачивают с самого рождения. Вначале выдают свои мысли за наши, потом свои поступки за наши, потом окончательно придумывают нам жизнь… Да, собственно, вот, полюбуйтесь, я был художественным альбомом, а превратился в чахлый брошюр. Эх, не тот я Портфолио, не тот… — С этими словами он начал перелистывать в себе страницы и показывать их приятелю. — Картины, которые были во мне раньше, рождали чувство, рождали желание размышлять, а что может породить глянец, заключенный во мне сейчас? Он заставляет вас чувствовать? Вы получили что-то новое, для того чтобы поделиться с кем-то своими взглядами? Нет, — вы проглотили и в то же время остались голодными. И раз за разом вместо того, чтобы дать вам то, что требуется для существования вашей мысли, вас пичкают пустой «некалорийной» информацией. Вас угощают бубликом, но на самом деле вы заглатываете дырку от него. И вы опять голодны, хотя вам кажется, что вы насытились. Информация сегодняшних дней заключается в одном: что приобрести, где приобрести, как это работает и где это починить. Информация не идей, а вещей. А слова, слова!.. — Он развернулся на рекламном вкладыше. — Читайте. Это реклама бритвы.

Дипломат наклонился над Портфолио и принялся читать:

— «…Для самых сложных рельефов. Встроенный триммер срезает длинные волоски…»

Портфолио стал быстро листаться.

— Смотрите, смотрите! Подмена сущего рекламой антисущего! — надсаживался он. — Механические станки для бритья, флакон-спрей для одеколона, глазной контур-бандаж, эпиляторы — уникальная система дисков-пинцетов, коробочка для талька… Кожа пяток у вас утолщена, шелушится, иногда краснеет, покрывается пузырьками, зудит? Чаще всего это грибковое заболевание. Не отчаивайтесь! Новый стандарт в лечении грибковых инфекций кожи — спрашивайте ламизил... Липосомно-витаминный крем для ежедневного ухода за кожей век «Флюид»... А формулировки, формулировки! Коэнзим молодости! Перманентный макияж — и вы вечно эффектны и молоды. Это как? Как, я вас спрашиваю? Как мумия, что ли?.. Алюминиевая банка — еще один повод любить свое пиво... От запоров и цистита — пейте чай вы «Афродита»... Геморрой и анальные трещины с гарантией… Перхоть за три дня!

— И что же в этом плохого? Временами парадоксально, правда, но зато — весело, задорно, — удивился Дипломат. — Закройтесь, простудитесь. По крайней мере, будете знать, чем пользоваться в случае… — Скрипнув обшивкой, он издал неприличный звук. — И вообще, на мой взгляд, вы передергиваете.

— Мы с вами как будто на разных языках говорим… — обиделся Портфолио, закрывшись. Пытаясь уйти от спора и понимая, что с каждым произнесенным словом все больше и больше погрязает в нем, точно в болоте, он поежился, выпил, решил завершить разговор на многообещающем многоточии и тотчас выпалил: — Я не против этого, я против только этого! Где информация идей? Где мысль? Что такое «триммер», «триклозан», «коэнзим» и прочие варварские слова? Антиперспиранты, мотилиум, лингвальные таблетки... Что это за вурдалаки такие лингвистические? Зачем нам это? Бетаин, керамиды, эластазы и липиды — это что за уроды? Что это за информационная диарея, я вас спрашиваю? Что за словесный инорез? Зачем мне знать процесс работы и ингредиенты? Мне надо знать одно: работает это или нет. А нас, извините, загружают. Где знание? Много вы для себя почерпнули, узнав, что в таких-то духах находятся теломераза и мелатонин? Где дискуссия?

— Реклама отвергает дискуссию, — прохрипел Дипломат, которому стало слегка дурно: не то от водки без закуски, не то от услышанных неудобоваримых слов, от которых хотелось вывернуться замшевыми внутренностями наизнанку.

— Она не дискуссию отвергает, она мысль отвергает... Заметьте, из-за этого даже искусство стало существовать в рамках слогана. Во всём начал доминировать принцип рекламы — образно, но не содержательно. Вместо жизни нам подсовывают какие-то китчевые картины. Но зачем, скажите, малевать китч, если можно писать жизнь?

— Сейчас это и есть жизнь, — брякнул замками Дипломат.

— Вот именно: жизнь — слоган, жизнь — лозунг, жизнь — этикетка! — тотчас подхватил Портфолио. — Идет мощнейший поток информации, который никогда нам не пригодится. Мало того, этот поток идет на чуждом нам, непривычном языке, понятном только очень узким, ýже некуда, специалистам. Гуэмзин, виазун, фернелит…

— А это еще что за слова такие страшные? — облицовка Дипломата потрясенно вытянулась.

— Я их только что выдумал… Понимаете? Только что… Я просто хочу сказать, что «триклозан» ваш от моего «гуэмзина» ничем не отличается. И первое, и второе слово не несут никакой идеи. Но что-то в них такое есть… даже не знаю… код, что ли? Именно. И вот мы уже сами — один сплошной Гyэмзин… Но если без передергиваний и утрирований, то даже при нормальном рекламировании товаров нам не дают передохнуть и сосредоточиться на чем-то одном. «Спамят», а мы не «отфильтровываем». Из всего безликого ассортимента мы приобретем разве что изоленту-скотч, но перво-наперво, сами того не заметив, проглотим информацию о том, что эти духи — не одеколон, этот одеколон — не лосьон, этот лосьон — не туалетная вода, а эта туалетная вода — вообще не вода… При том, что у нас на все это синтетическое великолепие — аллергия, и мы предпочитаем всему этому здоровый запах пота. Но мало того… приобретая изоленту-скотч, мы еще, как бы невзначай, узнаем, что кто-то построил Здание из телефонных справочников, победил на конкурсе спагетти и дальше всех плюнул. Вот скажите, зачем нам это?

— Для разнообразия, — хмыкнул Дипломат.

— О, как же вы недальновидны! Это не для разнообразия, а для того, чтоб у нас не осталось времени на сомнения, на рассуждения, на поиск; для того, чтоб ликвидировать наше время, а вместе с ним и нас.

— Ну вы и загнули! Ведь «информация идей» дается тоже. Интервью, советы, рубрики по интересам. Или я не прав?

— Нет, не правы. — Портфолио наполнил рюмки. — Посмотрите процентуально, как это выглядит, и вам все станет ясно. Один к десяти.

— Не так уж мало, по-моему.

— Да, если бы было наоборот — десять к одному. А то на одно интервью — дюжина вибраторов приходится. Шейных, шейных вибраторов, не подумайте чего. И нам, чтоб до этого интервью добраться... Знаете, от булимии до ботулизма[6] — один шаг… нередко выворачивать начинает. Об этом следует задуматься. — Портфолио поднял рюмку.

— Ну, знаете ли, — ухмыльнулся Дипломат, — не факт, что это — факт. Тем более что на ненужную информацию я могу просто не обращать внимания.

— Ага, как же. Вы не обращаете, а оно само обращается. Тут уж не до революций.

— А вы, значит, за переустройство? — язвительно спросил Дипломат, потянувшись к своей порции.

— Именно, но не в самих отделах, как это бывало раньше, а в сознании. Я за «информацию идей», а не вещей. Словом, я — за здоровый анализ и синтез, за дедукцию и индукцию, за теоремы, за мысль, а не за внедрение аксиом. В конце концов, я за поиск и ошибки. Я за свой опыт, а не за приобретение чужого. Нельзя учиться на чужих ошибках, только трус и дурак учится на чужих ошибках, — возвестил Портфолио и залпом выпил.

— Странно, я всегда думал, что наоборот, — усомнился Дипломат, заглатывая порцию водки.

— Вот и неверно. Это за вас думали, это вам внушили. Покажите мне хоть одного, кто не повторял бы чужих ошибок? Мы только и делаем, что повторяемся. Все, как один. Казалось бы, знаем все чужие ошибки, все до единой, но все равно совершаем их. Почему? Сказать вам?

— Поведайте, сделайте милость, — зевая, ответил Дипломат и удобней расположился в кресле.

— А потому, что развитие идет не только через себя, но и через других, через пробы и ошибки не только свои, но и чужие. И, примеряя чужие ошибки на себе, мы вбираем в себя Здание, с тем, чтобы затем дать Ему свои ошибки, которые впоследствии повторят другие.

— Значит ли это, что Здание — есть ошибки?.. Что Здание — это халтура?..

— Нет, это означает лишь то, что Здание есть развитие. В правильном направлении идет это развитие или нет — не мне судить. Но если вы попытаетесь не повторить чужих ошибок и в конечном счете вам это удастся, то я бы поостерегся вас обличить… в смысле, персонифицировать… извините, сбиваюсь... я бы вас попросту обезличил…

— Подождите, подождите, а вам не кажется, что, повторяя мои ошибки, вы из Портфолио превратитесь в Дипломата?

— Резонно. Но вот что я вам на это отвечу: кроме ваших ошибок я делаю еще и свои. Ибо опыт — это чужие ошибки, помноженные на собственные.

— Постойте, постойте. Но зная о чужих неудачах, зачем мне повторять их?

— Знать мало — надо прочувствовать. Иначе почему мы расстаемся, теряем друзей, пьем и блудим? Ведь мы неоднократно видели все это со стороны. Сказать? Ви́дение и знание — это еще не опыт. Опыт определяется лишь собственными поступками, а не теми, которые мы подглядели со стороны… И…

— Спорно, очень спорно, — позевывая крышкой, скрипнул Дипломат.

— Не перебивайте, пожалуйста, а то я опять собьюсь…

— Да уж пожалуйста… — смилостивился потенциальный кейс, подловато сверкнув замками.

— Значит, так… — подбирая слова, начал Портфолио. — Как бы это точнее сформулировать…

— Не утруждайте себя… — всё-таки не сдержался визави.

— Послушайте, да перестаньте язвить, наконец!

— Хорошо, хорошо… — миролюбиво замахал ручкой Дипломат.

— Так вот… — собравшись с силами, молвил Портфолио. — Информация, которая дается нам, как раз и имеет одну-единственную цель — обезличить всех, сделать одинаковыми, даже не глянцевыми, а глянцевитыми какими-то, придумать всем одну-единственную журнальную жизнь. Без ошибок, без чувств, без размышлений… Но постулировать мечту нельзя! — потому что для вас она приемлема, а для меня такая мечта — таблетка от изжоги. Только желудка у меня нет, вот в чем беда. Не надо мне ваших таблеток.

— Изжога есть, а желудка нет? Чем же вы пьете в таком случае? — усмехнулся Дипломат.

— Болью я пью, болью. Вы посмотрите: даже нити нам всем навязывают «серебряные», но они не серебряные, не серебряные… И давайте откровенно, мы — это пот и выделения, а нас убеждают в том, что мы — это эпиляторы и шариковые дезодоранты… Но ведь душу — не выбреешь, душу — не продезинфицируешь… Жизнь — свиная кожа, а не нитроцеллюлозный дерматин... Ну и слово… Я б товар из такого материала не купил — выговорить невозможно…

— На что это вы намекаете? — вяло отозвался Дипломат, потершись боком о спинку кресла, и снова зевнул.

— Простите, не хотел. Я в другом смысле… Просто ну не верю я говорящим, что в носу они никогда не ковыряются, потому что для этого есть носовые батистовые платки. Не верю и никогда не поверю. Ковыряются они! Когда платков нет — ковыряются... Я же ковыряюсь... — Портфолио стеснительно улыбнулся, помолчал и снова устремил печальный взгляд на картину: — Вот вам заявляют, что Погасшее Окно гениально и имеет черный цвет? А я вам говорю, что все это уже было — и этот квадрат не черный, но серый, это — плагиат, это — не мое и не ваше, это — не искусство и уж тем более не икона, на которую молятся слепые. Но уже давно никто не ведет дискуссий об Окнах, сейчас пришло время моющих средств для окон… Время «Белого Квадрата» — время кафеля на стене!.. Эй! Что с вами?

Портфолио нагнулся над приятелем, который, вальяжно развалившись в кресле, спал. Из недр Дипломата — при пьяных всхрапываниях, на выдохе, — выпадали низкосортные «прокламации» с рекламой аэрозолей, освежителей воздуха, шариковых дезодорантов и последних революционных разработок в сферах очищения ротовой полости, защиты кожгалантерейных изделий и превенции шерстяной мануфактуры от порхающих чешуекрылых паразитов.

Вдруг дверь кабинета широко распахнулась, и на пороге появился Флёр. Он держал в руке циркуляр об откомандировании и фотографии.

— Слушаю вас, — напрягся Портфолио.

— Я, собственно, в командировку.

— Куда? — не понял тот.

— В командировку, из Здания.

— Ну-ка, ну-ка, что там у нас… — Портфолио взял протянутый циркуляр. — Ага, так, так. Но, милейший, вы же не туда попали — вам через печатный цех нужно, а это сектор ино-странных дел. Связь Зданий. Дипломатия. Сами должны понимать. Иммунитет, этикет, камуфлет… Нет, последнее, кажется, не оттуда. Не суть... Главное, что ваша командировка в небытие...

— Почему вы так решили? — резко перебил его командируемый. — Почему в небытие?

— А как понимать фразу в циркуляре, видите, тут маленькими буковками написано, в самом низу, в постскриптуме, почти не видно… Цитирую: «Пункт первый: В случае невозвращения объект, именуемый Флёром, считать ликвидированным. Пункт второй: В случае возвращения и психической неуравновешенности объекта избрать альтернативную форму воздействия: от ликвидации до заключения в архиве, с последующим проведением диагностирования и признанием одним из архитипов — «Инфантилом» либо «Творителем». Странно, у вас тут, видимо, опечатка. «Архетип» везде через «и» написано. Архи… Архитип... Вы, надо полагать, Флёр? Очередной покров таинственности, за которым пустота? Призрак, иными словами? То есть вас нету?

— Как же, вот он я! — взвился Флёр и, придушив Тимошку, дернул себя за галстук. — Как же они могли?

— Успокойтесь, — одернул его Портфолио. — Вы мне дипломатический церемониал нарушаете.

Сделав шаг назад, он указал на спящего Дипломата, который на мгновение перестал храпеть, завалился набок, и из него выпал ворох цветастых бумажек, на которых можно было увидеть все, начиная от зубных щеток и заканчивая пылесосами.

— Тайная миссия, связь Зданий, международные сношения, а вы тут — о своей оранжевой шкуре печетесь. — Портфолио приблизился к командируемому. — Поймите, хоть я и не имею, как служащий Здания, морального права вам это говорить, но Здание всегда и везде будет важнее отдельно взятого призрака. Кто вы для Него? Так, один из многих. А Здание — Одно на всех. К вам даже не как к субъекту относятся, а как к объекту. Понимаете? Это Здание — Субъект. Не беда, что вас вдруг не станет. Для вас, конечно, это трагедия. А для Здания — лишь потеря одного из многих. Завтра на вашем месте окажется другой, послезавтра — третий. Вполне возможно, что и я. Но я привык. Знаете почему? Потому что давно для себя решил: я — никто, если не могу противостоять Зданию. Я рассуждаю, я борюсь внутри себя, но — не противодействую. Если хотите знать, я в некотором смысле тоже — призрак. Может быть, даже в большей степени, чем вы. Ибо я знаю, что я не прав, служа Зданию, но я служу Ему. Я знаю, что мысль погибла на стадии обмена информацией, и все равно продолжаю работать на Здание и распространять информацию. Так что не переживайте. Все мы одним Зданием писаны. И как знать, может, все обойдется, и для вас эта командировка будет не последней. Возвращались же другие.

— И какова их участь? — боязливо осведомился Флёр.

— Эх, — вздохнул Портфолио, протянув ему циркуляр. — Читайте постскриптум. — Он отворил дверь, ободряюще похлопал командируемого по плечу, перегнулся через дверной проем и, выпроваживая, напутствовал:

— Я б на вашем месте расслабился. Фантики, витаминчики, музычка. Дорога вам предстоит дальняя, неизведанная. Как знать… Ладно, не буду… — перехватив озлобленно-сломленный взгляд Флёра, прервался Портфолио. — «Граммофон» этажом ниже. Позабавьтесь, не откажите себе в маленьких радостях существования. Ну а если всё-таки вернетесь, сделайте одолжение, загляните ко мне на «Пресс-атташейную», выпьем по маленькой, больно я по информации изголодался, а то, знаете, очень уж страшно на пыленепробиваемое Окно изнутри смотреть, а не снаружи... А если Оно еще и Погасшее, Окно это, так и подавно… О, какая же я всё-таки посредственность!

Портфолио притворил дверь, на косяке которой искрилась густая паутина с сытыми полусонными пауками, отдаленно напоминающими буквы www, и жадно обглоданными с разных сторон мушиными тельцами в виде h, t, t, p; r, u, затем, нервно посмеиваясь, подошел к Дипломату, который стал совсем «дерматиновым», нашел в ворохе страниц несколько реклам — жевательной резинки, гуталина и антимоли — и вклеил их прямо в себя. Подошел к столу, налил «Амбассадорской», залпом выпил и со словами: «Информационные уроды и интеллектуальные шизики» рухнул в стальные никелированные ножки Дипломата, которому должны были присвоить ранг кейса из свиной кожи, но который с каждым всхрапом-вздрагиванием «хармс, хармс», с каждым выпавшим листом все больше и больше походил на мятый планшет с дешевыми матерчатыми внутренностями.

Дипломат повернулся набок, громко, спросонья, выругался, разодрав тишину таинственными, пробирающими до костей словами «Су-пре-ма-ти-сты. Эрзац. Бытие», — свистнул, и из него выпал очередной рекламный шедевр, на котором значилось:

 

«КАЖДОМУ СЛЕПОМУ

ПО ИЛЛЮСТРИРОВАННОЙ КНИЖКЕ»