Проза

 

Роман

 Редакция вторая переработанная и дополненная.

 

 

 

Глава 15

В странное время мы живём.

Раньше человек рождался, жил и умирал в одном месте, создавал одну семью, работал на одной работе, и все дни его жизни были наполнены великим смыслом. Он просыпался утром с предвкушением простых, но очень важных дел, которые ему необходимо переделать за день, и отходил вечером ко сну с чувством выполненного долга и планами на завтрашний день.

Сегодня человек меняет за жизнь множество мест обитания, семей, работ, но так и не может понять, для чего он живёт на земле? Просыпаясь утром, он с тоской думает о предстоящем дне, а вечером смотрит сериал до полного отупения или скачет до полого отупения в ночном клубе, чтобы потом не на долго забыться тревожным сном под антидепрессантами.

Весь полёт над океаном Ната размышляла над превратностями своей жизни. Как же так случилось, что жизнь, обещавшая в своём начале столько любви и счастья, обернулась вынужденным прозябанием под одной крышей с нелюбимым человеком? Где она ошиблась? Что сделала не так? Или это только так говорят, что человек – хозяин своей судьбы, а на самом деле нами играют слепые непознанные силы?

Думала она и о том, как рассказать сыну шокирующую новость о разрыве с его отцом. Ей вспоминались милые смешные события из Женькиного детства, связанные с Павлом. Ей припомнилось, например, как они встречали Павла на вокзале, когда он возвращался из какой-то командировки. Маленький Женя заказал отцу привезти ему большую игрушечную обезьяну и теперь приплясывал на месте, сгорая от нетерпения. Вагон остановился, проводница открыла дверь, и первой фигурой, которую увидела Ната за спиной проводницы, была огромная плюшевая обезьяна, из-за которой выглядывало счастливое лицо Павла. Неизвестно, кто больше радовался тогда – Женька или Павел.

Или вот припомнился ей снежный зимний день. Женька выбежал во двор в своём снеговом комбинезоне и, как щенок, купается в снегу, визжа от восторга, а они с Павлом стоят на кухне и смотрят на него в окно – и оба такие счастливые!

Подобные воспоминания лишали Нату воли и решимости. Где-то в самой глубине её существа шевелилось какое-то архаическое, давно забытое и вытесненное массовой культурой чувство. Может быть, это то, что раньше называли совестью? Или стыдом? Или чувством долга? Современная цивилизация отучила нас считаться с этими чувствами. Человек сегодня имеет право на всё: на смену партнёра, родины, пола. Понятие супружеской верности потеряло всякий смысл. Измены другому человеку не существует – учат современные властители дум, – существует только измена самому себе. Не изменяй себе – вот главный категорический императив современности. Люди бездумно следуют за своими гуру в потёртых джинсах или в пиджаках от Версаче, и те уводят их в мир иллюзорного маскарада, где все участники носят одну и ту же маску – маску смерти.

Коммунисты пытались изменить человека. Они верили в то, что люди могут стать лучше, добрее, чище, бескорыстнее, чем были тысячи поколений до этого. Либералы объявили это несусветной глупостью и постановили, что природа человека неизменна. Но по факту оказалось, что за тридцать лет правления либералов человек изменился в гораздо большей степени, чем за семьдесят лет правления коммунистов, только изменился в худшую сторону.

В зоне прилёта Ната сразу увидела в толпе встречающих своего Женю. Прошло всего полгода с их последней встречи, но Нате показалось, что минули века. Сын возмужал, посерьёзнел, стал не то чтобы чужим, но каким-то отдельным от неё. Раньше, даже когда он месяцами не появлялся у них дома, Ната воспринимала сына как своё продолжение, как свою часть, орган, который невозможно отрезать, не причинив мучительной боли всему организму. И вот теперь она с грустью констатировала, что операция всё-таки состоялась. Только успешно ли?

Они обнялись и расцеловались. Женя взял сумку и чемодан и повёл Нату на парковку. С плохо скрываемой гордостью он подвёл мать к новенькой «Тойоте Камри» и нажал пульт дистанционного открывания дверей.

Путь от аэропорта до городка, где молодые сняли апартаменты, занял около двух часов. Ната смотрела на уютные одноэтажные домики в окружении сосновых и берёзовых рощ, бегущие по сторонам дороги, и поражалась тому, насколько открывающиеся виды напоминают Россию. Россия, только более чистая, ухоженная, сытая, с латинскими надписями вместо кириллицы на заправках и дорожных указателях.

Десять дней, которые Ната провела в доме детей, промчались с удивительной быстротой. Она прилетела в среду, а улетала в пятницу на следующей неделе, поэтому у них был всего один полноценный викенд, когда они побродили по Торонто, сходили в королевский музей Онтарио, посидели в индийском ресторане на улице Дюпона, остальное время дети работали, и всё общение приходилось на вечера. Ната всё искала и не могла найти удобный случай для разговора с сыном. Юля приходила с работы раньше мужа и всегда находилась где-то неподалёку, а при ней Ната не хотела начинать разговор. Дни стремительно утекали, а момент для разговора так и не подворачивался.

Дня за два до отлёта Ната, наконец, воспользовалась случаем, когда Юля вышла из комнаты, и шепнула сыну:

– Женя, мне очень нужно с тобой поговорить, но только тет-а-тет. Ты можешь прогуляться со мной часок без Юли?

Женя несколько удивился такой просьбе матери, но не стал возражать.

Был пасмурный канадский вечер с небольшим морозцем и лёгким снежком, кружащимся в свете фонарей. Они шли по тротуару, проложенному мимо однотипных апартаментов, обсаженных хвойниками и какими-то кустарниками, вид которых невозможно было определить без цветов и листьев. Ната готовилась к разговору всю неделю, к тому же откладывать его было уже некуда, и она начала довольно решительно:

– Женя, как бы ты отнёсся к тому, если бы мы с папой вдруг разошлись?

Сын долго не отвечал. Ему сразу стало понятно, что разговор не абстрактный, и между родителями что-то происходит. Он давно заметил отчуждение, возникшее между отцом и матерью, но объяснял это для себя тем, что родители стареют, и в их возрасте странно слишком бурно выражать свои чувства, но, видимо, причина была в другом.

– Папа тебе изменил? – спросил он, наконец.

– Нет.

– Тогда ты ему?

_ Да нет же, – рассердилась Ната, – причём тут изменил – не изменил! Разве в этом дело?

– А в чём тогда?

– Могут люди понять, что они не подходят друг другу?

– После двадцати восьми лет совместной жизни? Мама, говори начистоту: у тебя кто-то есть?

Прямой вопрос сына сбил Нату с продуманного плана беседы. Она вдруг ясно поняла, что Женя давно уже не ребёнок, а взрослый самостоятельный мужчина, который знает о жизни не меньше, чем она, а, может быть, и больше, если учесть, как быстро сегодня всё меняется.

– Да, ты прав – я полюбила другого человека.

– Кто он?

– Мой генеральный директор.

– Он женат?

– Нет, уже много лет, как разведён.

– И давно это у тебя с ним?

– Не поверишь, всего три месяца.

– И ты считаешь, ради этого стоит разрушать тридцатилетний брак?

Это был больной вопрос, которого Ната ждала от сына и больше всего боялась, потому что сама не знала на него ответа. С точки зрения здравого смысла, размен был совершенно неэквивалентен. Как можно разрушить тридцатилетнюю связь ради человека, с которым встречаешься три месяца? Но дело в том, что Ната ничего не разрушала – всё было разрушено уже давным-давно. Одни руины. Но как объяснить это сыну? И возможно ли это объяснить?

– Ты думаешь я поступаю легкомысленно? – спросила она.

Сын ничего не ответил. Несколько минут они шли молча, их шаги гулко раздавались в тишине жилого комплекса. Светились окна в домах, падал, всё усиливаясь, мелкий февральский снежок.

– Я уверена в этом человеке, – наконец сказала Ната, – так, как никогда не была уверена в твоём отце. Три месяца мы вместе, но до этого мы семь лет работали плечом к плечу, и у меня было время рассмотреть, чего стоит этот человек и как он ко мне относится.

– А как же отец? Он ведь тоже уже не мальчик. Как ему начать новую жизнь без тебя?

Ната с минуту помолчала. Нужно ли знать сыну о страшной тайне их семьи? Наконец, она решилась:

– У него есть другая женщина, – тихо сказала она.

– Во как! – присвистнул сын, – ну вы там без меня совсем в разнос пошли! И кто же она?

– А об это тебе лучше спросить у него.

– И что ты от меня хочешь? Моего сыновнего благословения? Если всё, что ты сказала – правда, а я надеюсь, что это так и есть, считай, что ты его получила. Не забудь только привезти мне своего жениха познакомиться.

Сладко-горький комок подступили к горлу Наты. Она повернула сына к себе, обняла и крепко прижалась к нему, как в детстве, только теперь не его голова была на уровне её груди, а её на уровне его – таким он стал большим, её Женька.

 

За восемь лет жизни в Москве Павел много раз успел пожалеть о том, что тогда, давно, не смог найти в себе сил признаться во всём жене.

Конечно, трудности переезда и врастания в новую почву на время сплотили их с Натой, но как только жизнь вошла в свою обычную колею, чувство неудовлетворённости вновь вернулось. Взрослый сын энергично обрывал нити зависимости от семьи, в чём Павел его внутренне поддерживал, понимая, как это важно для развития самостоятельной личности. Ната же его позицию категорически не принимала, считала её равнодушием и безразличием к ребёнку. В результате они постоянно ссорились, но не той яркой и эмоциональной ссорой, после которой обязательно наступает не менее яркое и эмоциональное примирение, а глухой и тяжёлой, прикрываемой вежливыми улыбками и показным спокойствием, но которая никуда не уходит, превращая жизнь в страдание.

Чем холодней и неуютней становилось в их доме, тем чаще Павел думал о Римме. Со времён изгнания из рая мы обречены вечно обретать и терять свой рай, который для каждого человека – особенный. Для Павла таким утраченным раем стали его отношения с Риммой. Он не мог спокойно слышать песню Аллегровой «Незаконченный роман» – при первых же звуках вступления у него перехватывало дыхание, и он сразу переключал приёмник на другую волну или щёлкал пультом телевизора.

Наше время неимоверно упростило и усложнило взаимоотношения между людьми. Никогда прежде контакт не был так прост с технической точки зрения, однако техническая доступность не только не облегчила взаимоотношения людей, но, пожалуй, сделала их гораздо более проблематичными, чем до эры смартфонов и мобильного интернета. Всё-таки технический посредник между двумя живыми людьми – это всегда чёрный ящик, в котором чёрт его знает, что происходит. Мы не можем быть уверенными, человек ли с нами общается или вообще робот? Человек всё больше вытесняется из этого мира. Сейчас, когда вы заходите на сайт, от вас требуют доказать, что вы не робот, а скоро, наверное, будут требовать доказательства, что вы – не человек.

Номер Риммы был у Павла в списке контактов так же, как и его номер в её списке, но они целый год не могли найти в себе сил и решимости нажать единственную кнопку, чтобы пошёл долгожданный вызов, они только обменялись формальными поздравительными эсэмэсками на дни рождения.

Звонок от Риммы раздался, когда Павел его меньше всего ожидал.

Рабочий день был в разгаре, шло обсуждение новых проектов для серии о белой эмиграции, и тут в кармане завибрировал мобильник. Павел взглянул на экран, и сердце сначала подступило к горлу, а потом рухнуло в какую-то бездонную пропасть внутри, хотя где бы там поместиться бездонной пропасти?

Он извинился и вышел в коридор, стараясь не перейти на бег.

Затворив за собой дверь, тут же нажал кнопку ответа.

– Привет! Я очень рад, что ты позвонила! – заговорил приглушённым голосом, чтобы не привлекать внимания сотрудников издательства, бегущих по коридорам по своим рабочим делам. Одновременно он перемещался в сторону закоулка недалеко от лифта, к высокому узкому окну с видом на заставленный машинами двор, где обычно не было посторонних ушей.

– Привет! Был бы рад, давно сам бы позвонил, – ответила Римма, – а впрочем, я не ссориться звоню. Я сейчас в Москве. Завтра уезжаю. Если есть желание, можем встретиться.

– Ещё бы у меня не было желания! – обрадовался Павел, – я прямо сейчас отпрашиваюсь с работы и бегу к тебе!

Они встретились на Киевской площади. Стоял холодный, дождливый август 2003 года. Они не виделись уже много месяцев, к тому же были в размолвке, но, встретившись вновь после долгой разлуки, они начали разговор так же просто и непринуждённо, как будто только вчера закончили его. Они прогулялись по набережной, по мосту Богдана Хмельницкого перешли Москву-реку туда и обратно, похохмили по поводу железных прутьев, изображавших Зевса и Европу на скульптурной группе фонтана – и пошли в гостиницу, где остановилась Римма.

Трудно описать тот восторг, который испытывают влюблённые от близости после долгой разлуки. У обоих было такое чувство, будто они вернулись к себе домой. Казалось, их тела ничуть не постарели, хотя им было уже за сорок, и первые восторги от интимной близости остались далеко позади. Тела вновь вспоминали ложбинки и выемки друг друга, каждую родинку, каждый волосок, память восстанавливала запахи и звуки, глаза не могли  насмотреться в глаза, пальцы не хотели расцепляться, время проникновения друг в друга хотелось длить и длить вечно.

Тогда они придумали создать блоги в Живом Журнале и открыть их только друг для друга. Так начался их интернет-роман.

В своих блогах они каждый вечер рассказывали о своей жизни, писали о том, что с ними происходит, что происходит с их детьми, делились своими мыслями и воспоминаниями, прочитанными книгами и интересными сайтами, обменивались фотографиями и видеороликами. Комментирование постов превратилось в активную переписку. Благодаря блогам они узнавали о жизни друг друга, как будто находились рядом.

После длительного перерыва Павел снова начал писать песни. Эти песни он записывал на камеру или диктофон и выкладывал в своём блоге в виде аудио- или видеофайлов, а Римма делала дружеские, но вполне беспристрастные разборы.

Случались и очные встречи, когда Римма приезжала в Москву по делам, связанным с её докторской диссертацией, и заодно проведать Ксюшу, которая училась на журфаке МГУ. Обычно встречи случались два-три раза в год и длились всего лишь несколько дней, но этих дней вполне хватало, чтобы зарядиться жизненной энергией до следующей встречи.

Они привыкли к жизни на расстоянии, она даже больше устраивала их, чем их очный роман в Средневолжске, поскольку Москва более анонимна, и здесь трудно, почти нереально, встретить знакомых, гуляя в парке или сидя в кафе, а кроме того краткость и редкость встреч парадоксальным образом уменьшали чувство вины перед супругами, как это бывает у маленьких детей, которые находят оправдание своей шалости в том, что целую неделю до этого вели себя примерно.

Когда в феврале 2010-го Ната на десять дней улетела в Канаду, у Риммы как раз были студенческие каникулы, и она смогла выбраться на недельку в Москву. Ксюша к этому времени уже закончила журфак и теперь работала на телевидении Средневолжска. В прошлом году Римма, наконец, защитила докторскую, и официальным поводом для её поездки было получение диплома в ВАКе. Павел тоже взял несколько дней отпуска – и впервые за долгое время у них образовалась неделя, когда им никто не мешал, и они могли безраздельно принадлежать друг другу.

Это была восхитительная, незабываемая неделя. Они ежедневно встречались в фойе гостиницы в районе двенадцати, пили кофе в гостиничном кафе и шли гулять по Москве.

Февраль в этом году был на редкость ровный и зимний. Стояли небольшие морозцы, с серого холодного неба то и дело сыпал то мягкий и пушистый, то мелкий и колючий снег, тротуары превратились в узкие тропинки, по сторонам которых возвышались сугробы, кое-где достигавшие человеческого роста.

Павел и Римма ходили по Москве, взявшись за руки, как будто вернулись лет на тридцать назад во времена своей первой юности. За эту неделю они побывали и в Третьяковке, и в Пушкинском, и на Крымском валу, попали в театр имени Моссовета и в МХТ имени Чехова, посетили с десяток разных кафе и ресторанов, которых развелось в нулевые годы невиданное количество, и каждый день они заканчивали в номере Риммы в «Рэдиссон Славянская», откуда открывался замечательный вид на Киевскую площадь, ставшую отправной точкой нового витка их романа  шесть с половиной лет назад.

Уходил Павел во втором часу ночи, чтобы снова прийти в фойе отеля на следующий день. И так целую неделю.

Наблюдая за своей любимой, Павел отметил для себя, что она стала как-то очень быстро уставать, время от времени нездоровая бледность покрывала её лицо. Он обратил внимание, что она пьёт какие-то таблетки перед едой.

– Ты болеешь? – заботливо спросил он её.

– Так, ерунда, – ответила она, – не обращай внимания.

Счастливая неделя длилась бесконечно долго и в то же время пролетела стремительно. Не успели оглянуться – и нет её.

«Но всё когда-нибудь кончается…» – крутилась в голове Павла назойливая строчка из песни Аллегровой, когда он провожал Римму до Казанского вокзала. На перрон он не пошёл, поскольку в их фирменном поезде всегда попадалось много знакомых. Они простились в метро в центре зала, и он поехал по кольцевой линии в сторону дома. Завтра из Канады прилетала Ната.

 

Глава 16

Всю ночь Павел не мог сомкнуть глаз.

Он лежал на узкой кровати в маленькой комнатке, первоначально задумывавшейся как комната Жени, но по факту ставшей его рабочим кабинетом, и смотрел в потолок. То и дело под окном проезжали автомобили, и свет их фар, впечатанный в раму окна, проскальзывал по потолку то в одну, то в другую сторону.

Павел думал о времени. В детстве оно ползёт улиткой. Просыпаешься утром. Видишь кружевную тень дерева на ковре. Листья едва колышутся от лёгкого майского ветерка. Их очертания сливаются с узором ковра. Долго разглядываешь их. Вдруг они исчезают – это набежала маленькая тучка. Остаётся только геометрический узор ковра, изученный до мельчайшей линии и завитка. Привычно скользишь взглядом по лабиринту узора, и тут снова включается подсветка – это солнце выглянуло из-за тучки, и опять поверх узора проступают очертания листвы: она живёт, колышется. Протягиваешь правую руку – потрогать трепещущий листок, но он с ковра перескакивает на твою кисть, накрываешь его сверху ладонью левой руки – он и тут выскальзывает и снова оказывается сверху – на твоей коже. Пока так играешь с тенью листьев проходит несколько веков, а точнее вообще ничего не проходит – время просто застывает на месте и никуда не движется.

Входит мама, садится на кровать, ерошит волосы на макушке, прижимается к тебе своим мягким тёплым телом, говорит бодро и весело:

– Подъём! Кончай ночевать!

Ты улыбаешься в ковёр и не спешишь поворачиваться, чтобы не выдать, что ты уже не спишь. Но мама продолжает ерошить волосы и тормошить, и ты в конце концов разворачиваешься, делая притворно недовольное лицо и видишь маму – молодую и вечную, ты знаешь её уже миллион лет – и за это время она совсем не изменилась. Ты изменился – это да, а вот она всё такая же красивая, весёлая и молодая.

И комната всё такая же: письменный стол с настольной лампой, стул у стола, книжный шкаф, коробка для игрушек в углу, коврик на полу. В ней тоже ничего не меняется веками, конечно, время от времени появляются новые книжки и новые игрушки, а старые куда-то исчезают, но эта ротация происходит так плавно и незаметно, что почти не отражается на облике комнаты.

Ты умываешься, чистишь зубы, завтракаешь, надеваешь школьный костюм, взваливаешь на плечи ранец – и идёшь в школу.

Двор знаком тебе каждым своим уголком, каждой трещинкой на асфальте. Идёшь в сторону школы и думаешь: «Кончается четвёртый класс, а впереди ещё пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый! Как это долго! Неужели я когда-нибудь стану таким же огромным, сильным и уверенным в себе, как эти десятиклассники? Скорее бы! Как медленно тянется время!»

Разрывы в плавно текущем, почти стоящем времени замечаешь только вернувшись домой из летнего лагеря: квартирка вдруг начинает казаться тебе тесной, потолки низкими, мама – уменьшившейся в размерах, но этот оптический эффект продолжается буквально один день, а проснувшись на следующее утро, снова погружаешься в вечное настоящее.

Всё меняется в юности. Время уплотняется, становится насыщенным и почти осязаемым. Его всегда катастрофически не хватает. Так много всего нужно успеть за такой короткий день! Сходить на тренировку,  порепетировать в студклубе, посмотреть новый фильм, прочитать роман «Мастер и Маргарита», который дали на одну ночь, обсудить с другом устройство будущего мира… Да всё это после занятий, а в сутках всего двадцать четыре часа. Когда всё успеть?

Или, например, идёшь рядом с любимой девушкой по вечернему городу, держишь её за руку, вы говорите о чём-то, о чём – потом и не вспомнишь, но о чём-то очень важном! Звёзды зажигаются в потемневшем небе, становится прохладно и ты накрываешь её хрупкие плечи своим пиджаком. Потом вы садитесь на скамейку в каком-то тихом дворе и сидите там, тесно прижавшись друг к другу. Кажется вы только-только сели, а девушка смотрит на часы и говорит:

– Ой, время уже половина двенадцатого! Проводи меня, пожалуйста, домой, а то родители будут волноваться.

И ты думаешь: «Как половина двенадцатого? Мы же только что сели! Я точно помню, что было девять часов вечера. Куда делись эти два с половиной часа?»

Да, время юности неудержимо летит вперёд. Но хотя дни пролетают, как скоростные электрички, оглянувшись на промелькнувшую неделю, ты ощущаешь, что прожил не семь дней, а целую вечность. Да и впереди остаётся ещё целая вечность, заполненная событиями, людьми, делами!

Так всё детство и юность мы пребываем в вечности. В детстве – в вечном настоящем, в юности – в вечном будущем.

Зрелость – это прощание с вечностью. Ты вдруг не абстрактно, а по-настоящему понимаешь, что смертен, на самом деле смертен, и каждый прожитый год приближает тебя к неизбежному финалу. Ты замечаешь, как постарели родители и твои школьные учителя, ты неприятно поражаешься тому, как изменились одноклассники, съехавшиеся на вечер встречи выпускников. Ты начинаешь узнавать себя в своих детях, а своих родителей – в себе. Дни однообразны, но стремительны. Работа – дом – работа – дом – работа – катится неторопливое колесо времени, но не успел оглянуться – вот уже и месяц прошёл, и год, и десять лет, и четверть века, вот уже и дети выросли, и старость не за горами.

Пытаешься как-то придержать это колесо, ухватиться за его обод или спицу. В мечтательном взгляде чужой женщины вдруг мелькнёт тебе смутная надежда, и ты хватаешься за этот взгляд, как за соломинку утопающий, и на какой-то миг тебе кажется, что время побеждено.

Вы сидите рядом на холодной скамейке, смотрите на бегущие мимо воды осенней реки. Ты держишь в руках её прохладные пальцы. Стоит тихая золотая осень, листья сыплются с клёнов, шурша о чём-то своём, лазуритовое небо расписано иероглифами перистых облаков. Время застыло. Оно не движется. Проходят целые тысячелетия, а вы сидите всё на той же скамейке и смотрите на спокойные воды проплывающей мимо реки.

Увы! Победа над временем оказывается мнимой. Реальность вырывает вас из небытия и снова бросает в сутолоку метро, в непрерывный стресс офиса, в повседневные домашние заботы.

Но по мере того, как приближается старость и усыхает шагреневая кожа твоей жизни, ты вдруг начинаешь замечать, что вечность никуда не уходила. Она всегда была рядом с тобой, хоть ты и не замечал её за ежедневной рутиной.

Она – в прохладе осеннего утра, в восходах и закатах, в долгих осенних вечерах у телевизора, когда ветер шумит за окном или дождь стучит в стёкла припозднившимся гостем.

Вечность вокруг. Она смотрит на тебя миллионами звёзд на небе, глазами детей и внуков, напоминает о себе колокольным звоном сельской церквушки, далеко разносящемся в холодном прозрачном воздухе. И там, в этой вечности живёт и твоё детство, и юность, и зрелость, там навсегда остаются все те, кого ты любил в этой жизни. Нужно только научиться видеть.

Только под утро Павел немного задремал, и из сладкого сна его вырвал звонок будильника. Пора было ехать в аэропорт – встречать Нату.

Самолёт из Торонто приземлился с небольшим опозданием. Павел стоял в толпе встречающих, вглядываясь в лица прилетевших пассажиров. Нату он заметил ещё издали. Она помахала рукой и направилась к нему навстречу, стуча каблуками по мраморному полу и дребезжа колёсиками дорожного чемодана. От всего её вида исходила какая-то сосредоточенность и решимость – Павлу сначала захотелось дружески обнять жену, но он немного подумал – и не стал этого делать. Он взял у неё чемодан, и они направились к машине, оставленной на парковке.

По дороге домой Ната подробно рассказывала о жизни Жени и Юли в Канаде: описывала апартаменты, район, в котором они живут, домашний уклад. Павел внимательно слушал, иногда задавая вопросы и сосредоточенно следя за дорогой.

Вождение автомобиля в Москве – это особое приключение, достойное художественного произведения эпического масштаба. Когда Павел сдал экзамены на права и начал осваивать московские дороги, ему казалось, что все водители вокруг только и мечтают его подрезать, не дать ему перестроиться в нужный ряд, нажать на клаксон в ту же секунду, как только загорится зелёный, и уж обязательно надрывно загудеть, если ты остановился перед перекрёстком на жёлтый свет. Но постепенно он сам перенял стиль московского вождения: стал жать на газ на мигающем зелёном, ускоряться, если кто-то пытался перестроиться перед ним из соседнего ряда, встраиваться с третьей полосы в однополосный съезд.

Но вот и их дом: серый, панельный, с заставленным машинами двором. Павел крутился минут десять, прежде чем нашёл, где припарковаться, и, наконец, втиснулся между гигантским «Лэнд Крузером» и стареньким «Фольксвагеном Поло».

Когда они поднялись в квартиру, разделись и прошли в комнату, Ната устало присела в кресло и неожиданно произнесла:

– Павел, я должна тебе кое о чём рассказать.

Слова жены насторожили Павла. Это были те самые слова, которые он сам столько лет собирался сказать ей, но не решался. Нежели бумеранг вернулся? Какою мерой меряете, такой и будет отмерено вам? Или это напрасные страхи – и на самом деле речь пойдёт о чём-то совершенно другом?

– О чём же? – Павлу не терпелось скорее понять, в чём дело. Так маленький ребёнок, перепуганный шумом в прихожей, всё-таки бежит туда, потому что самый невозможный ужас всё-таки лучше пугающей неопределённости.

– Я полюбила другого человека, – спокойно и твёрдо ответила Ната на его вопрос.

Павел тысячи раз пытался представить себя на месте жены после произнесения им этих слов, и вот теперь он сам оказался на этом месте. Хотя он давно любил другую женщину, всё же признание жены больно укололо его. Получается, я зря так тянул со своим признанием? – подумалось невольно, а вслух вырвалось:

– И кто же он?

– Какая разница, ты всё равно его не знаешь, – был ответ.

– Всё-таки мы женаты почти тридцать лет, неужели я не заслужил права знать, к кому уходит моя жена?

– Твоя жена уходит к хорошему человеку, так что можешь быть спокоен.

– И чем же он лучше меня?

– Тем, что он меня любит.

Последние слова были сказаны таким укоризненным тоном, что сомнений не оставалось – жена знает всё.

– Прости меня, – в отчаянии проговорил Павел.

– За что? – притворно удивилась.

– Ты знаешь, за что.

 

После переезда Наты к Вадиму Павел остался в их квартире на Багратионовской совершено один.

Каждый день ему звонил из Канады Женя, узнавал, как дела, как самочувствие. Он разговаривал с сыном бодро и уверял, что у него всё нормально.

На самом деле несмотря на то, что их брак давно уже превратился в добрососедское существование двух почти чужих друг другу людей, уход жены Павел переживал болезненно. Он никак не мог привыкнуть к пустой квартире, к тому, что никто не ходит, не смотрит телевизор, не кипятит чай, не шумит водой в ванной, не звенит ключами, уходя на работу. Проснувшись утром, он слушал могильную тишину квартиры, и от этого ему становилось нестерпимо грустно. Совсем не хотелось возвращаться домой после работы, потому что он знал, что там никого нет, и никто кроме него туда не придёт, а он никогда не жил в полном одиночестве.

Поразительно устроена жизнь. В ней многое нас не устраивает, раздражает, многое мы хотим изменить и носим в душе затаённые желания и надежды, что в какой-то счастливый день перемена, наконец, произойдёт, и мы начнём жить по-новому – без этой надоевшей работы, или жены, или начальника. Но вот перемена происходит – и мы понимаем, что стало только хуже, что проблемы или люди, которые нас так раздражали и так донимали нас, на самом деле, сущие пустяки по сравнению с тем, что начинается, когда теряется работа, уходит жена или приходит новый начальник. Всё-таки человек – неблагодарное существо!

Погрузившись в пучину одиночества, Павел стал с нежностью вспоминать свою бывшую жену. Как бы то ни было, они прожили вместе целую жизнь и успели прирасти друг к другу, как два дерева, переплетённых стволами: они мешают друг другу расти и наслаждаться солнечным светом, отнимают друг у друга влагу и питательные вещества почвы, но сруби одно из них – и второе падает, лишившись опоры.

Спасала работа. Он стал приходить в издательство раньше всех, а уходить самым последним, придумывал сам себе напряжённые планы и выполнял их с каким-то остервенелым энтузиазмом. Много общался с коллегами, специально ходил из кабинета в кабинет, что-то уточняя у художников или маркетологов – не важно что, главное почувствовать рядом с собой живых людей. В течение рабочего дня, вращаясь среди коллег, решая производственные проблемы, Павел забывал о своём одиночестве, но когда сотрудники расходились и кабинеты пустели, на него снова наваливалась неодолимая тоска, от которой хотелось выть.

Немного помогало на первых порах интернет-общение с Риммой, она сочувствовала, утешала, но ни разу не предложила своей помощи, не высказала желания жить вместе. Павел понимал, что не имеет права требовать этого от Риммы, особенно после того, как он сам не поддержал её в аналогичной ситуации, но тем не менее он почувствовал себя покинутым. Причём покинутым обеими женщинами.

Ему невольно вспомнился смешной и немного грустный случай из его детства, который чем-то напомнил ему сложившуюся после ухода Наты ситуацию.

Тогда он оказался в городской детской больнице с подозрением на ревматизм сердца, который потом, к счастью, не подтвердился. Кардиологическое отделение было маленькое – всего три палаты, из них одна для мальчиков и две для девочек. Ему недавно исполнилось тринадцать, но выглядел он на все пятнадцать, а то и шестнадцать, что пробуждало во всех обитательницах больницы от четырнадцати и старше нескрываемый интерес. Тем более, что всем другим обитателям «мужской» первой палаты было не больше десяти.

Во второй палате таких девиц было три, и в третьей – тоже три. Они так и дружили – по трое, и конфликтовали – трое на трое.

Сначала Павел сблизился с девушками из третьей палаты. Они были более спокойные и интеллигентные. Носили длинные и застёгнутые на все пуговицы халаты, гладко причёсанные и стянутые на затылках в пучки волосы. Поили его чаем, угощали вареньем, внимательно слушали его рассказы об Александре Македонском и Чингисхане, иногда задавая умные вопросы и вставляя дельные замечания.

Девицы из второй были настоящие хабалки. Халатики на них были такие короткие, что при малейшем наклоне давали возможность лицезреть их белые трусики. Верхние пуговицы были небрежно расстёгнуты, приоткрывая верхнюю часть активно формирующейся девичьей груди. Волосы они распускали по плечам, подкрашивали ресницы и покрывали цветным лаком ногти, даже на ногах.

Сначала они демонстративно не замечали Павла, самоуверенно полагая, что ни один парень не может равнодушно пройти мимо них, а потому предоставляли ему возможность самому проявить инициативу. Однако, заметив, что вечерами после всех обходов, уколов и процедур, Павел начал пропадать в третьей палате, они забеспокоились и перешли в активное наступление.

Как-то после обхода к Павлу подошёл Васёк – белобрысый семилетний мальчишка с большими голубыми глазами и ушами, торчащими в разные стороны.

– Девчонки из второй просили передать, – важно сказал он и сунул ему в руки сложенный конвертом и заклеенный лист клетчатой бумаги, явно вырванный из ученической тетрадки. На самодельном конверте красовалась строгая надпись «Совершенно секретно! Лично в руки!!!». От бумаги за километр несло запахом духов.

Павел распечатал послание, его текст гласил:

«Дорогой Паша! Приглашаем тебя сегодня в нашу палату после отбоя!»

Это была серьёзная заявка на победу в соревновании с «третьей». Ещё бы! Девицы из второй приглашали не просто на чай или печеньки – они предлагали захватывающее приключение! Перемещаться после отбоя из палаты в палату было вообще запрещено, а тем более из палаты мальчиков в палату девочек! За этим строго следила дежурная медсестра, пост которой располагался таким образом, чтобы держать в поле зрения двери всех трёх палат.

И потом – оказаться в темноте, среди распахнутых постелей и полуголых девушек – в этом было что-то манящее и опасное.

Вечером, как обычно чаёвничая в третьей, Павел не испытывал обычной тихой радости. Внутри всё замирало: «Скорее бы отбой!» Да ещё «вторая» демонстративно фланировала по коридору, бросая через открытую дверь победные взгляды на соперниц. Те недоумевали и истолковывали эти взгляды по-своему, списывая их на зависть и ревность отвергнутых.

И вот пришло время отбоя.

Павел лежит на своей железной кровати, притворяясь спящим. В палате темно, но два источника света создают таинственный полумрак – это свет уличного фонаря, льющийся в узкое и глубоко утопленное в стену окно, и свет от маленькой настольной лампы сестринского поста в коридоре, проникающий в комнату сквозь приоткрытую дверь.

Он видит голову медицинской сестры в белой марлевой шапочке, склонённую над какими-то бумагами. Он, как охотник в засаде, выжидает момент. Время тянется мучительно долго. Кажется, проходят не минуты, а века. Безмолвие окутывает собой всё окружающее пространство, слышно только, как тикают часы в коридоре и тихо посапывают во сне мальчишки.

Вдруг сестра поднимается и куда-то уходит. Он моментально выскакивает из-под одеяла – он полностью одет и готов к подвигам. Тапок не надевает. На цыпочках подходит к двери, через носки чувствуя прохладу больничного линолеума. Выглядывает. На посту никого. До двери второй палаты по диагонали через коридор метров десять. Он стремительно пробегает это расстояние – и снова оказывается в полумраке, но теперь уже с другими звуками и запахами. Это запахи спящих девочек и их лёгкое дыхание во сне.

Его ждут. Кровати трёх подружек стоят рядом: две составлены вместе подобием большой двуспальной кровати, а третья стоит от них через проход. Увидев Павла, девчонки с двуспальной выбираются из-под одеял и садятся, взбив подушки и прислонившись к железным прутьям спинок, а девочка из-за прохода хватает свою подушку, одеяло и перепрыгивает в «двуспалку». Втроём они располагаются полумесяцем, развёрнутым в его сторону. На краю кровати чётко вырисовывается место, куда ему, судя по всему, нужно сесть. И он, разумеется, садится, в полуразвороте поджав под себя правую ногу. Повисает неловкая пауза. Павел смущён видом своих ровесниц в лёгких спальных рубашках, под которыми скорее всего вообще больше ничего не надето. Голые руки и плечи, глубокие вырезы, открывающие при неловких движениях припухлости груди – всё это сильно волнует его. Язык пристаёт к нёбу, в горле становится сухо, он не знает с чего начать общение и выглядит полным дураком.

Девчонки приходят на помощь. Они просят рассказать им какие-нибудь страшные истории на ночь. Это – палочка выручалочка! Он знает сотни таких историй, а главное – умеет их рассказывать, нагнетая и нагнетая ужас, чтобы в финале крикнуть неожиданно что-то вроде «Отдай твоё сердце!» – и вызвать визг и неподдельный испуг у слушательниц.

Условия конспирации, конечно, накладывали определённые ограничения на манеру рассказа, но кто сказал, что зловещий шёпот действует меньше, чем крик?

Девчонки были в полном восторге. Визжали они тоже приглушённо, зажимая рты и накрывая друг друга подушками, но шуму они наделали достаточно! Дежурная сестра пару раз заглядывала в дверь. При её приближении третья девочка стремительно перелетала в свою кровать, а первые две укладывали Павла между собой и накрывали сверху одеялами!

Он лежал там, в уютной и опасной темноте, пропахшей запахами девичьих тел, и был абсолютно счастлив.

Так началась его двойная жизнь.

Вечера до отбоя он проводил в третьей за традиционным чаем и интеллектуальными беседами, а после отбоя отрывался во второй.

Многие мужчины ведут подобную жизнь. Тогда он ещё не знал об этом, но такая жизнь ему определённо нравилась. Он был окружён любовью и заботой шести прекрасных созданий! Правда воспринимались они скорее, не как шесть, а как два, и звали их: «Вторая» и «Третья».

Третья была надёжной и привычной женой, с которой хорошо посидеть вечерком у камелька, выпить чаю, поговорить о ремонте на даче или предстоящем отпуске.

А Вторая играла роль любовницы, запретной, но от этой запретности особенно желанной!

Увы, как известно, двойная жизнь не может длиться вечно!

Наступила неизбежная развязка и в той далёкой детской истории.

Приближался Новый год.

И во второй, и в третьей готовились праздничные столы. Они состояли из присланных домашними мандаринов, конфет, пирожных и лимонада – еды запретной в больнице, но тайком разрешённой персоналом по случаю Нового года. Девочки очень старались украсить свои палаты снежинками, гирляндами и серпантином, надевали поверх больничных халатов расшитые звёздами и узорами накидки сказочных фей, сооружали на головах диковинные причёски и украшали их диадемами из ёлочного дождя. В обеих палатах появились маленькие пластмассовые ёлочки, и каждая из палат старалась перещеголять соперниц богатством ёлочных украшений.

Как и следовало ожидать, Павел получил приглашение на банкет в обе палаты. Он радовался, как ребёнок! Впрочем, он и был ребёнком, хотя бы и тринадцатилетним. Праздник во второй был назначен на полвосьмого – сразу после ужина, а в третьей – на восемь часов вечера. Это обстоятельство тоже его порадовало. Он думал – приду во вторую, всех поздравлю, выпью лимонада – и перейду в третью, там посижу до отбоя, а после отбоя снова вернусь во вторую. Таким образом, никому обидно не будет!

Святая простота! Не знал он ещё тогда коварной женской натуры, а то не радовался бы так!

Всё началось хорошо. Ровно в пол-восьмого он был во второй, поздравил девочек с наступающим Новым годом, рассказал несколько анекдотов, чокнулся со всеми лимонадом, закусил пирожным «картошкой», извинился, что нужно заглянуть не на долго в третью – и ушёл.

С сияющей улыбкой, ещё не успевшей сползти с лица, переступил он порог третьей палаты и радостно закричал:

– С Новым годом, девочки!

Гробовая тишина была ему ответом. Все три старшие девицы сидели с каменными лицами, и с такими же каменными вся остальная мелкотня, явно предварительно обработанная старшими.

– Вы что такие грустные? – ещё не догадываясь, что происходит, спросил он.

– А ты что такой весёлый? Во второй развеселился? Вот и возвращайся туда – там весело!

Ни капли сочувствия не читалось ни на одном лице. Это был удар по самому больному месту – мужскому самолюбию.

– Ну и чёрт с вами! – вспылил Павел, – сидите тут одни!

Развернулся и решительно направился во вторую палату. Но пока его там не было, что-то произошло и во второй. Здесь на него посмотрели не холодно, а со злой стервозной ухмылочкой.

– Что? Не приняли? – спросили его, – а ты иди на коленях попроси, может быть, примут!

– Да, бросьте вы, девчонки, я же вернулся! – попытался защититься он, – не хотят как хотят, я буду с вами праздновать!

– Он будет! – съязвила одна из девочек, – нужен ты нам здесь – катись в свою третью!

Павел стоял, как громом поражённый. Ещё вчера здесь все его любили – и вот теперь он был никому не нужен! Он вернулся в «мужскую» палату и до отбоя сидел на широком подоконнике, глядя на заснеженную улицу, заштрихованный снегом одинокий фонарь и освещённую им часть тротуара. По тротуару бежали, спеша успеть к праздничным столам, закутанные в зимние шубы, пальто и шапки прохожие, а Павлу было горько и обидно до слёз. Он первый раз в жизни почувствовал своё онтологическое одиночество. Никто не пришёл и не пожалел его, никто не дал заднего хода. Тогда он впервые понял, что значит оскорблённая женщина.

(Окончание следует)