Проза

Роман

 Редакция вторая переработанная и дополненная.

 

 

 

Глава 6

Незадолго до окончания третьего курса Павел куда-то пропал.

Ната приходила на занятия одна, грустная и потерянная. Римме хотелось подойти к ней и спросить, что с Павлом, но в последнее время они почти не разговаривали.

По истфаку поползли слухи. Говорили, что Павел ушёл из дома, загулял, связался с плохой компанией, что его вот-вот исключат или уже исключили из института. Римма не знала, что в этих слухах правда, а что ложь. Игорь тоже мало что мог прояснить – Павел как будто избегал его. Иногда они случайно встречались в их общем дворе, и Игорь пытался заговорить с другом, но Павел на все вопросы отвечал расплывчато, отводил глаза – и старался побыстрее свернуть разговор.

В начале мая по коридорам и аудиториям пединститута начал циркулировать новый слух о том, что Ната и Павел поженились. Хотя никого из институтских на регистрацию не приглашали и никакой свадьбы не устраивали, весть каким-то непостижимым образом всё-таки распространилась, и все стали Нату поздравлять.

Подошла к своей бывшей подруге и Римма. Она нежно обняла и поцеловала её в щёку – и это были их последнее объятие и последний поцелуй, мысленно Римма навсегда исключила Нату из своей жизни.

Павел перестал бывать не только на лекциях и семинарах, но и на репетициях в студклубе, однако здесь, в студклубе, информация о новой жизни Павла была более подробная и достоверная. Дело в том, что ребята из вокально-инструментального ансамбля «Конфетти» часто пересекались с Павлом на разных квартирниках и богемных вечеринках, в которых он, судя по всему, принимал самое активное участие.

Римма стала ходить на репетиции ансамбля, познакомилась со всеми его участниками и добилась, что её стали приглашать на тусовки «для своих», где она надеялась встретить Павла.

Однажды ей повезло. Дело происходило в чьей-то однокомнатной квартире. Мебели почти не было, но зато у стены напротив окна стояли две огромные колонки, подключённые к магнитофону «Маяк». В однушку набилось человек тридцать, не меньше. Расселись на диване, стульях и даже на полу, кто-то постоянно толкался на кухне и в прихожей. Входная дверь то и дело открывалась и закрывалась, впуская новых посетителей и выпуская желающих покурить на лестничной клетке. Курили также в комнате и на балконе – сизый табачный дым плотным туманом висел в воздухе. Из рук в руки передавались бутылки и стаканы с водкой, пивом, плодово-ягодным и сухим болгарским вином со странным названием «Медвежья кровь». Закуски практически не было – только плавленые сырки, заботливо нарезанные кем-то на узкие длинные ломтики. Молодёжь гудела, активно делилась последними новостями из столичной и зарубежной музыкальной жизни. Хозяин квартиры, как величайшую драгоценность, извлёк из коробки катушку с магнитной лентой и зарядил её в магнитофон. На чёрном корпусе «Маяка» зажглись какие-то кнопочки и окошки, задёргались стрелки, бобины начали своё неспешное вращение, и из огромных чёрных колонок полился мощный и чистый почти студийный звук. Это была группа «Карнавал».

Все разговоры моментально смолкли. Аудитория превратилась в единый организм, загипнотизированный волшебной флейтой крысолова. Басы колотили в грудь, заставляя сердце биться учащённо, гитарные рифы поражали своей виртуозностью, голоса вокалистов проникали глубоко внутрь и вибрировали там в каждом нерве. Рок-группа пела о том, что волновало, что было понятно и знакомо, тексты подкупали своей искренностью и  какой-то настоящностью:

 

 

Слова песни болью отзывались в душе Риммы, напоминая ей о её безответной любви: есть только прошлое, это прошлое – путь в никуда! А у её любви и прошлого-то нет!

В этот момент в дверях комнаты вдруг появился Павел. Он пришёл в сопровождении не знакомых Римме ребят и девчонок. Все были явно навеселе. Одна девица с густо накрашенными губами и ресницами повисла у него на правой руке. В комнате было темно, и Павел не мог увидеть Римму, а вот она очень хорошо его видела – застывшего в квадрате света, в шляпе, съехавшей на затылок, сером распахнутом плаще и с дымящимся окурком сигареты в свободной руке. На лице Павла застыла ухмылка человека подшофе, но в его глазах Римма прочитала такую тоску, что её захлестнула волна острой жалости к этому потерянному человеку.

Послушав пару композиций, Павел развернулся и направился к двери. Римма последовала за ним.

Компания вышла из подъезда и направилась по тихому вечернему двору к главной улице города. Эта улица – названная именем великого русского писателя – отличалась от всех других тем, что прямо по её середине проходил тенистый сквер, засаженный липами, клёнами и тополями, но самое главное – сиренью. Стоял май, и сирень благоухала, светясь под тусклыми фонарями бульвара.

Компания двинулась по бульвару в сторону центра, смеясь и громко разговаривая. Римма догнала Павла и взяла его за локоть. От неожиданности Павел вздрогнул и остановился. В следующую секунду он оглянулся, их глаза встретились.

– Римма? – удивился Павел, – что ты здесь делаешь?

– Я проходила мимо и случайно увидела тебя, – соврала девушка.

Компания остановилась и пьяно загудела, призывая Павла продолжить променад.

– Павел, мне очень надо с тобой поговорить! – выпалила Римма, не отводя взгляда, – ты можешь на минутку оторваться от своей компании?

Павел был явно озадачен и сбит с толку её настойчивостью, во всём этом чувствовалась какая-то загадка, которую непременно хотелось разгадать.

– Ребята, вы идите без меня! У меня тут важный разговор! – извинился он перед своей компанией и направился в другую сторону вслед за Риммой.

Несколько минут они шли молча. Редкие машины освещали их фарами и исчезали в темноте, помигав на прощание красными сигнальными огнями. Изредка навстречу попадались одинокие прохожие, прогуливающиеся перед сном; плотно приросшие друг к другу, прошли влюблённые, не замечая ничего вокруг; толстая тётка в облезлой кацавейке выгуливала на поводке такого же облезлого пса неизвестной породы и говорила ему с укором: «Ну что ты опять натворил! Зачем ты туда полез? И не стыдно тебе?». Пёс виновато смотрел на хозяйку, как будто и правда мучился угрызениями совести.

Павел с Риммой всё шли и шли в направлении обелиска, возвышающегося на крутом уступе волжского берега. В этот поздний час обелиск был освещён яркими прожекторами и напоминал космический корабль, готовый к старту. Молчание затягивалось. Павел уже думал, правильно ли он сделал, что оставил весёлую компанию и теперь идёт по ночному городу с этой странной девушкой, больше похожей на мальчика-подростка в своей бесформенной куртке с капюшоном и неизменных джинсах. Наконец, Римма заговорила:

– Павел, прости меня, если я слишком назойлива, просто я очень хочу тебе помочь – я вижу, как тебе тяжело, и мне кажется, тебе нужен сейчас человек, который просто мог бы выслушать тебя, не задавая лишних вопросов. Если хочешь, я могу быть таким человеком.

Проговорив на одном дыхании эту заученную фразу, Римма снова замолчала, мысленно ругая себя за глупость и боясь, что Павел сейчас развернётся и уйдёт. Но вместо этого Павел вдруг улыбнулся и посмотрел на неё новым заинтересованным взглядом.

Павел давно замечал, что Римма неравнодушна к нему, но старался не думать об этом – ведь он слишком хорошо знал о чувствах Игоря к девушке. К тому же он любил Машу, а потом у него начался роман с Натой, короче ему явно было не до Риммы. Но теперь всё изменилось: Ната предала его, образ Маши на глазах тускнел, вытесняемый бурными событиями последних месяцев, – и Павел как будто впервые разглядел это искренне преданное ему существо .

– Что ж, давай попробуем, – согласился он. – только откровение за откровение – ты мне тоже расскажешь всё о себе!

– Идёт! – охотно приняла условие Римма и счастливо улыбнулась, в первый раз за много-много месяцев.

 

Так начался их странный роман. Если вообще эти болезненные надрывные отношения можно назвать романом.

В конце июня Павел уходил в армию, и в запасе у Риммы был всего месяц, чтобы достучаться до его сердца. Шла летняя сессия, и Римма целыми днями сидела дома, внешне готовясь к зачётам и экзаменам, а внутренне ожидая встреч с Павлом.

Она жила с мамой в маленькой квартирке на последнем этаже шестиэтажного дома без лифта. Квартира состояла из тесной кухоньки, ещё более тесной прихожей, совмещённого санузла и двух смежных комнат: в большой, проходной, жила мама, а крохотная тупиковая была её девичьей обителью. На восьми квадратных метрах умещались шкаф, письменный столик со стулом у окна и диван, который, если его разложить, занимал почти всю комнату, но Римма его никогда не раскладывала и спала на его половинке. Комната была такой маленькой и тесной, что вполне могла бы стать причиной униполярной депрессии, если бы не потрясающий вид из окна – это был вид на волжских простор, по которому постоянно сновали баржи и теплоходы, юркие катера и парусные лодки. В ясные дни можно было различить противоположный берег реки, поросший сосновым лесом, но чаще всего он лишь угадывался и был вечно задёрнут какой-то сизой дымкой. А вот бескрайнее, текучее, непрерывно меняющееся небо над Волгой хорошо просматривалось в любой день, не уставая удивлять неповторимостью и богатством красок. Римма любила часами сидеть у окна и смотреть на проплывающие мимо облака, принимающие форму различных животных и сказочных существ.

Именно в эту квартирку приходил к ней Павел. Она всегда безошибочно угадывала его звонок. Бежала встречать в прихожую, сразу же повисала у него на шее. Он был большой и широкоплечий, а она маленькая и худенькая, поэтому он подхватывал её на руки, как ребёнка, и нёс в комнату. По пути они преодолевали мамину территорию, но мамы дома никогда не было, потому что встречи происходили только днём и только в рабочие дни.

Что они делали в её комнате? Да ничего особенного. Они сидели на диване – она у него на коленях, а иногда рядом, положив голову к нему на плечо, – или он лежал, положив голову ей на колени; порой они вместе смотрели в окно, фантазируя, на что похожи проплывающие мимо облака. Он то утыкался носом в её волосы, то нежно держал её руку в своих ладонях, иногда чуть касался губами её щёк, лба, подбородка. При этом они непрерывно разговаривали, точнее, говорил обычно Павел, а Римма его внимательно слушала. Так слушать, как слушала Римма, не умел ни один человек на свете. Павлу ни с кем не было так хорошо и спокойно.

Римма любила его до безумия. Он казался ей отцом, которого она никогда не знала, старшим братом, о котором мечтала с детства, мужем, хотя она отлично понимала, что он муж совершенно другой женщины, которая к тому же ждёт от него ребёнка.

Чувство вины перед Натой присутствовало, конечно. Ей неловко было встречаться с бывшей подругой на консультациях и экзаменах и невольно замечать всё округляющийся под лёгкими летними платьями животик, но запретить себе видеться с Павлом было выше её сил.

«Мы не делаем ничего предосудительного, – успокаивала свою совесть Римма, – Ната сама виновата в том, что мало любит его, что ему с ней плохо. В конце концов, Ната поступила нечестно: она знала, как я люблю Павла, но перешагнула через мою любовь. Сейчас я могла бы носить его ребёнка, а не она!»

Ещё больше неприязнь к Нате усилилась, когда Римма узнала, кто предал их дискуссионный клуб.

– И как она после этого может смотреть тебе в глаза? – возмущалась девушка.

– Римма, не сыпь мне, пожалуйста, соль на рану, – просил Павел, и Римма тут же замолкала, боясь, что в следующий раз он просто не придёт.

Однажды Павел рассказал ей о Маше, искренне переживал и раскаивался за то, как непорядочно поступил с девушкой, но, как ни странно, Римме было приятно это услышать. В то время в молодёжной среде ходила древняя народная мудрость: «На чужом горе своего счастья не построишь». Эта пословица постоянно кружилась у Риммы в голове, отравляя часы свиданий с Павлом. Узнав, что Ната сама разрушила отношения Павла с другой девушкой, Римма впервые применила пословицу не к себе, а к Нате. Теперь встречи с Павлом она начала воспринимать как восстановление попранной справедливости: Ната как бы получала по заслугам за страдания, которые она принесла Маше.

И всё было бы хорошо, но Римму удивляло, что за весь месяц их почти ежедневных встреч Павел ни разу не сделал даже попытки поцеловать её по-настоящему, потрогать её грудь или бёдра, раздеть её или раздеться самому. Римма с радостью сама проявила бы инициативу, но она была ещё девственницей, очень боялась показаться нескромной и неумелой, неведомая ей область половых отношений пугала её, пугала и манила: она ждала со страхом и нетерпением, что вот-вот Павел приступит к главному. Внутри неё всё переворачивалось и сжималось от сладкого страха и мучительного ожидания, но минуты складывались в часы, часы в дни, дни в недели, а главного так и не происходило.

Срок отправки Павла в армию, тем временем, стремительно приближался, и вот настал день накануне его ухода на сборный пункт.

В этот день Павел был особенно нежен: он держал её на руках, гладил по волосам, покрывал поцелуями её лицо, даже касался губ. Внутри у Риммы всё кипело, в низу живота стало влажно и горячо, она ласкала его плечи, целовала лицо. В какой-то момент она почувствовала как увеличился и затвердел его член, у неё в голове всё кружилось, ещё чуть-чуть – и она сама бросилась бы расстёгивать его рубашку. Но тут Павел, бережно освободившись от её объятий, встал и подошёл к окну. Римма осталась лежать на диване, призывно глядя на него, её глаза горели, губы пересохли.

Павел смотрел в окно и видел девушку лишь боковым зрением. По Волге проплывал большой четырёхпалубный теплоход, окно было открыто, и вместе с порывами ветра с реки долетали обрывки мелодии, звучащей на судне. Гигантские кучевые облака, похожие на горы Кавказа, громоздились на горизонте.

– Павел, возьми меня, я больше не могу так, я вся твоя, вся-вся, до последней капельки – говорила Римма в каком-то полубреду. Кисти её рук были тесно зажаты между коленями. Голубые глаза превратились в два тёмно-синих бездонных колодца, в которые было страшно заглянуть.

– Римма, сейчас мы можем сделать непростительную ошибку, – сказал вдруг Павел, и Римма поразилась тому, как сухо и нравоучительно прозвучал его голос.

– Плевать на ошибку, – застонала она, – иди ко мне. Я не могу без тебя жить. Ты это понимаешь?

– Это тебе сейчас так кажется, – продолжал чужим голосом Павел, – завтра ты проснёшься и поймёшь, что я поступил совершенно правильно. Прости, но сейчас я должен уйти.

Не глядя на неё, он стремительно направился к выходу. Римма была так потрясена, что даже не пошла его провожать. Она слышала, как щёлкнула собачка в замке, как открылась, а затем захлопнулась дверь. И всё стихло.

 

Со следующей недели Римма стала каждый день проверять почтовый ящик – нет ли там солдатского письма без марки, но за два года службы Павел не написал ей ни строчки. В сентябре Ната не появилась в институте вместе с другими студентами, вернувшимися с каникул, а в октябре стало известно, что она родила сына. Студенты быстренько собрались ей на подарок, накупили каких-то пелёнок-распашонок, и делегация девиц с курса поехала устраивать смотрины малышу. Римма, разумеется, не поехала.

Ей казалось, что жизнь её закончилась, появилась навязчивая мысль, что смерть была бы счастливым избавлением от той душевной муки, в которую она погрузилась после расставания с Павлом. Ложась спать, она подолгу смотрела на упаковку таблеток снотворного, размышляя: не выпить ли их все? Принимая ванну, рассматривала голубые дорожки вен на руках и вскрывала их опасной бритвой в своём воображении.

Игорь между тем продолжал ошиваться рядом: приглашал её то в кино, то на танцы, провожал до дома и дарил всякие забавные мелочи, причём постоянно шутил и развлекал её, как мог. Он был милый и забавный, этот Игорь, а Римма была несчастна и одинока. По ночам она рыдала в подушку, чтобы не слышала мама за стенкой. Мама чувствовала, что с дочерью происходит что-то неладное, пыталась вызвать её на откровенность, но дочь уклонялась от разговора.

Время, как известно, лечит всё, что не убивает, а Римма была слишком молода и здорова для того, чтобы покончить счёты с этой жизнью, поэтому однажды хмурым ноябрьским утром она вдруг почувствовала себя вполне выздоровевшей от болезни по имени Павел.

Римма очень хорошо запомнила тот день, по нелепой случайности совпавший со смертью Брежнева. День был тревожный и инфернальный, казалось, небеса разверзлись над страной, и в образовавшуюся дыру ворвались ледяные космические ветры. Гудели сирены противовоздушной обороны, по радио звучала траурная музыка, были приспущены красные флаги, и на них появились чёрные траурные ленты. Раньше казалось, что Брежнев никогда не умрёт, он был всегда, сколько Римма себя помнила, и вот он умер. Это всё равно, как вдруг исчезла бы луна с небосвода – висела-висела каждый вечер, и вдруг пропала навсегда.

В тот день Римма и Игорь ушли с занятий раньше обычного, потому что и занятий-то толком никаких не проводилось. Бродя по городу, они не заметили, как снова оказались на том самом месте волжской набережной, где Игорь год назад признался в своей любви.

Дойдя до памятного места, оба, как по команде, замолчали. И без слов было понятно, что они вспоминали событие годичной давности. Первой тишину нарушила Римма:

– Предложение ещё в силе? – спросила она.

– Конечно. Можно было и не спрашивать, – покраснев и смутившись, ответил Игорь.

– Что ж, испытательный срок у нас был долгий. Я всё обдумала и решила – я принимаю твоё предложение.

Игорь просто ошалел от радости. Он бросился к Римме, обнял за талию и стал покрывать поцелуями её лицо. Римма закрыла глаза и подставила губы для поцелуя. Это был первый в её жизни настоящий поцелуй, ей казалось, что это Павел целует её, она усилием воли пыталась отогнать непрошеное видение, но оно не исчезало.

Свадьбу сыграли в феврале, а уже в марте Римма поняла, что беременна. По странной иронии судьбы девочка появилась на свет одиннадцатого ноября, навечно закрепив в их семейном календаре дату помолвки родителей.

Ксюша росла болезненным и тревожным ребёнком. Днём могла спать только на улице в движущейся или покачивающейся коляске. К счастью, недалеко от дома Игоря, где первое время поселились молодые, находился уютный детский парк с тенистыми аллеями и игровыми площадками. Первый год Ксюшиной жизни Римма наматывала круги по этому парку, обеспечивая дочурке дневной сон.

Именно в этом парке в один из летних дней примерно через полгода после рождения Ксюши Римма случайно встретилась с Павлом. Она помнила, что он вот-вот должен был вернуться из армии, но не знала, что он уже вернулся. В этот день Павел с сыном Женькой навещал своих родителей и после визита решил показать малышу парк своего детства. Женя был уже полуторагодовалым крупным бутузом, очень похожим на своего белокожего и сероглазого папашу. Щёки торчали из-за ушей, если смотреть сзади, волосы вились золотой волной, он сидел в раскладной коляске и сурово взирал на проплывавшие мимо него транспортные средства других малышей.

В армии Павел сильно возмужал. Это был уже не тот нежный и романтичный юноша, каким запомнила его Римма, а зрелый мужчина с загрубевшими чертами лица и спокойным умным взглядом несколько потемневших от времени глаз.

Римма была в домашнем сарафане, стареньких шлёпанцах, без макияжа, с гладко зачёсанными и стянутыми в хвост волосами. Когда она заметила Павла, первым желанием её было развернуться и скорее убежать, но бежать было уже поздно – Павел узнал её и приветливо помахал рукой.

Их коляски поравнялись. Они поздоровались. Стали рассматривать деток и взаимно восторгаться ими. Ни словом, ни пол словом не обмолвились они о том незабываемом месяце два года назад в маленькой квартирке на шестом этаже, как будто бы его и не было.

А ведь был! Был! Сейчас Римма жила совсем другой жизнью, но воспоминания постоянно захлёстывали её, врывались в ночные сны. Из-за этих назойливых воспоминаний она старалась реже бывать у мамы, а когда всё-таки бывала, никогда не заходила в свою девичью комнату, как будто там поселился дух их любви, с которым Римма боялась встретиться.

Они проговорили примерно с полчаса. Как Ната? Ничего. Как Игорь? Замечательно. Обменявшись новостями последних двух лет, постояли немного молча, и Римма сказала: «Ну, ладно, я пойду – пора Ксюшу кормить! Приятно было увидеться…» И всё. И никаких воспоминаний. Всё, что было, было не с ними теперешними, а совсем с другими людьми. Юными и безгрешными. Они умерли, те другие люди. Их больше нет. Павел, казалось, хотел ещё что-то сказать, но промолчал.

– Ну, пока! – нарушила молчание Римма и стронула Ксюшину коляску с места.

– Пока! – откликнулся Павел и повёз экипаж своего сына в другую сторону.

Распрощавшись, Римма быстро зашагала к выходу из парка, чтобы случайно не встретиться с Павлом ещё раз. Всё было ещё слишком больно. И неотступно в мозгу звучала одна и та же мысль: «Это мог быть наш ребёнок!» Кого именно Римма имела в виду – свою дочку или Пашиного сына – она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос.

 

Глава 7

Два месяца перед отправкой Павла в войска, стали самым тяжёлым периодом жизни Наты. С Павлом происходило что-то неладное. Он перестал ходить на занятия, забрал документы из института и в тот же день сообщил в военкомат, что он больше не студент, чтобы его призвали до конца весенне-летнего призыва. Ната плакала и умоляла его не делать этого, но Павел отвечал, что после всего произошедшего всё равно не сможет продолжать учёбу. Армия казалась ему единственным выходом из тупика, в который его загнала жизнь.

Когда Павел не приходил ночевать, Ната сильно переживала, звонила его родителям, но Павел и там появлялся поздно, если вообще появлялся. Когда, поддавшись её настояниям, Павел изредка ночевал в её постели, она чувствовала исходящий от него запах алкоголя и ещё какие-то едва уловимые запахи, в которых ей чудились ароматы других женщин.

Ната стала следить за ним и однажды увидела, как он заходит в подъезд, где жила Римма. Вышел он только через час и опять отправился на какую-то очередную тусовку. Ната чувствовала себя покинутой и ненужной.

«Что со мной не так? – думала Ната, – Почему мне приходится с боем брать то, что другим людям достаётся само собой, без малейших усилий? И даже добившись своего, я никогда не могу быть уверена в прочности и долговечности своего завоевания?»

Семью Наты можно было считать вполне успешной советской семьёй. Родители занимали ответственные посты и имели доступ к источникам дефицитных товаров и бесплатных социалистических благ. Ната с детства ни в чём не нуждалась. Ни в чём, кроме родительской любви.

Мама с утра до ночи пропадала на телевидении, отец со своей работы всегда приходил очень поздно, часто дежурил по праздникам и в выходные дни. Вспоминая детство, Ната видела мысленным взором рядом с собой не маму с папой, а бабушку – Викторию Трофимовну, вдову боевого генерала, Героя Советского Союза, которого Ната знала только по фотографиям, да табличкам с названием улицы.

Она хорошо помнила бабушкины седые волосы, схваченные на затылке в пучок, её узловатые покрытые пигментными пятнами руки. Помнила их тихие вечера, когда бабушка вязала свитер, расположившись в глубоком кресле, а Ната сидела за круглым столом под лампой с зелёным абажуром и учила уроки. За окнами летели снежинки, или шёл дождь, тикали ходики старинных часов с боем, а мама всё не приходила, и это томительное ожидание мамы стало лейтмотивом всего Натиного детства.

Каждая встреча с мамой и папой была для Наты настоящим праздником. Ей казалось, что если она будет хорошо учиться, помогать бабушке по дому, примерно себя вести – родители заметят, какая у них чудесная дочь и возьмут её жить к себе, но, как она ни старалась, родители по прежнему были заняты своей жизнью, приезжая только на выходных. А когда появился маленький Андрейка, Нате показалось, что о ней совсем забыли.

Многие дети страдают от недостатка внимания со стороны родителей, но на всех это обстоятельство оказывает разное действие: одни замыкаются в себе, уходят в мир иллюзий и фантазии, другие начинают демонстрировать свой протест, попадают в плохие компании, злоупотребляют алкоголем и наркотиками, на Нату данный факт её биографии повлиял совершенно неожиданным образом – она стала перфекционисткой. Училась она только на «четыре» и «пять», тщательно следила за своим внешним видом, любое дело, за какое бы она не бралась, должно было быть сделано на высочайшем уровне качества и точно в срок. Она и в Прошу влюбилась во многом из-за своего перфекционизма, потому что он был самым красивым и сильным в классе, да и разлюбила по той же причине – поскольку он не оказался самым умным.

Павел, в отличие от Проши, обладал не только хорошими физическими данными, но был, бесспорно, умён и талантлив. Разумеется, Ната увлеклась им и сделала всё возможное, чтобы он принадлежал только ей, даже с подругой поссорилась. Казалось бы, всё получилось, они поженились, но что-то вдруг пошло не так – Павел ускользал из её рук, и она не знала, что можно с этим поделать.

Несколько раз она пыталась поговорить с Павлом, в том числе интересовалась, зачем он бывает у Риммы. Павел спокойно выслушивал её претензии и отвечал, что ничего предосудительного не делает, просто, он хочет немного пообщаться с друзьями перед армией, потому что потом целых два года он будет лишён такой возможности. Хорошего разговора не получалось, они как будто говорили на разных языках – и Ната оставила эти попытки.

Предлагал свою помощь отец.

– Хочешь, я его прищучу, – говорил он, – как миленький будет дома сидеть и на сборный пункт собираться.

Ната с радостью согласилась бы на предложение отца, но она помнила, каким боком вышло ей отцовское вмешательство в дела дискуссионного клуба, и умоляла Ивана Матвеевича ничего не предпринимать.

– Папа, мы сами разберёмся, – говорила она, хотя сама не очень в это верила.

Однажды после консультации по политэкономии социализма Ната преодолела свою гордость и подошла к Римме.

– Римма, я очень виновата перед тобой, – сказала она, – но что случилось, то случилось. Сейчас Павел мой муж, и с этим фактом нельзя не считаться. Ответь мне, пожалуйста, только честно, у тебя есть что-то с Павлом?

– Что ты имеешь в виду? – напрямую спросила Римма, глядя в глаза бывшей подруги.

– Зачем он ходит к тебе домой?

– Это ты лучше у него спроси.

– А почему ты не хочешь мне ответить? Тебе есть что скрывать?

– Если ты имеешь в виду секс, то могу тебя успокоить – мы с Павлом просто друзья, как и с Игорем. Зря ты вообще Павла на себе женила – такая хорошая компания у нас была!

– Сделанного не воротишь, – закруглила разговор Ната, – надеюсь у тебя хватит совести не разбивать нашу семью!

Римма в ответ только пожала плечами.

 

Проводив Павла, Ната почувствовала облегчение – теперь она хотя бы точно знала, где он находится в каждый момент времени. Она боялась, как бы его не забрали в Афганистан, но Павел попал в учебный полк на Урале, да так и застрял там до конца службы, так что варианта попасть под душманские пули у него, к счастью, не было.

Нате снова предстояли два долгих года ожидания, она как будто вернулась на полтора года назад, когда проводила в армию Прошу. Опять та же тоска, тот же внутренний бессильный протест против несправедливости жизни, та же жалость по отношению к безвозвратно уходящему времени. Но было и отличие. Оно состояло в том, что теперь Ната ждала не только любимого человека из армии, но и появления на свет ребёнка, который с каждым днём всё настойчивее заявлял о себе в её чреве.

Она не знала ещё этого ребёнка, не знала даже мальчик это или девочка, но уже любила его той безусловной нутряной любовью, которой только мать способна любить своё дитя. Она представляла, каким прекрасным и умным будет этот ребёнок, как она будет о нём заботиться, как пеленать, кормить и купать, какую чудесную колясочку ему купит. Она представляла младенца спящим, или теребящим её сосок своими тёплыми нежными губами, или протягивающим к ней свои пухлые маленькие ручки. Она представляла малыша подросшим, как он будет делать первые шаги, говорить первые слова, как он пойдёт в школу – и тут вопрос пола будущего ребёнка вставал в полный рост. В те времена аппараты УЗИ были ещё очень большой редкостью и не применялись в широкой медицинской практике, поэтому о поле будущего ребёнка приходилось только гадать. Иногда она представляла себе девочку и думала, какие платья будет ей покупать, какие банты завязывать, но чаще почему-то ей виделся мальчик, светленький и ясноглазый – похожий на Павла. Он приходил к ней во сне и, чем ближе к родам, тем чаще. Она даже имя ему придумала в честь героя любимого фильма «Ирония судьбы, или с лёгким паром» – Женя. Это имя было удобно ещё и тем, что, если бы вдруг родилась девочка, его не надо было бы менять. Она написала свои мысли по поводу имени Павлу, и муж её поддержал.

Об изменившихся обстоятельствах своей жизни она написала Проше. Тот в ответ прислал полное горьких и обидных слов письмо, в котором на двух страницах рассуждал, какими подлыми и коварными существами бывают некоторые девушки, и желал Нате всего хорошего в её браке. Из армии он так и не вернулся – закончив школу прапорщиков, он остался на сверхсрочную службу.

Разобравшись, наконец, со своей старой любовью, Ната полностью сосредоточилась на ожидании родов. Это было противоречивое чувство: нетерпение и страх одновременно. Беременность утомляла и выматывала, хотелось, чтобы она скорее закончилась, но неизбежность родовых страданий пугала: сможет ли она вынести эти страдания? Выдержит ли её организм? Всё ли пойдёт нормально?

Схватки начались ночью. Иван Матвеевич вызвал дежурную машину и отвёз дочь в роддом.  Мучительные боли приходили приступами, отступая на несколько минут, и возвращаясь с новой силой. Несмотря на адскую боль, Ната чувствовала себя участницей какой-то великой и страшной мистерии посвящения. Где-то совсем рядом с родильным столом, на котором она тужилась из последних сил, она ощущала присутствие великой тайны бытия, и к ней она теперь приобщалась. Когда ей, измученной и отупевшей от страданий, показали, наконец, красный кричащий комочек – её сына – он показался ей самым прекрасным существом на свете. Это чувство сохранилось в ней на всю оставшуюся жизнь.

 

Павел попал в мотострелковые войска и отслужил два года в учебном полку на Урале сначала курсантом, а потом сержантом-инструктором.

Тяжелее всего дались первые полгода. Хоть Павел и был спортсменом, и ездил каждое лето в стройотряды, всё-таки он был вполне домашним юношей, не уезжавшим из дома больше чем на два месяца. Его всё время окружали родные и близкие, друзья и приятели – все они были яркими и интересными людьми. Неотъемлемой частью его жизни были заботливые женщины и приветливые девушки. Разумеется, встречались на жизненном пути и неприятные персонажи, но никто не заставлял его водить с ними компанию. Учителя и наставники всегда относились к нему уважительно, даже тренеры в спортивных секциях, при всей их жёсткости и суровости, всё-таки обращались с ним по-человечески.

В армии он впервые столкнулся с ситуацией, когда вокруг оказались одни мужчины, большинство из которых были ему не только неприятны, но просто ненавистны, а он вынужден был двадцать четыре часа в сутки общаться с ними в замкнутом пространстве учебной роты.

В первый же день сержанты построили новобранцев «на проходе» – то есть в середине казармы между двумя рядами двухэтажных коек – и доходчиво, при помощи криков и тумаков, объяснили как отныне каждый курсант должен себя вести.

В роте существовал общественный строй, аналогичный древневосточным деспотиям, население казармы чётко делилось на два класса: сержантов, имеющих неограниченную власть над основным населением, и курсантов, которые, собственно, и составляли основное население казармы и были лишены элементарных человеческих прав, включая права на свободу воли и передвижения.

Здесь царил закон саванны: сержанты демонстративно за любой пустяк избивали курсантов, чтобы подавить волю к сопротивлению и добиться полной покорности. Офицеры стояли несколько выше и в стороне, но полностью поддерживали сержантов.

Курсантов было в десять раз больше, чем сержантов, и, объединившись, они могли бы положить конец произволу, но они были разобщены. Здесь служили представители всех народов Советского Союза, и каждая национальность стремилась поддерживать прежде всего своих. Хуже всего приходилось русским, в которых отсутствовал дух землячества и национальной солидарности.

Не все выдерживали жестокости армейской жизни: одни ломались и превращались в жалких созданий, которыми все помыкали, другие пытались бежать, но их ловили и посылали в дисциплинарные батальоны, третьи кончали жизнь самоубийством (за время службы Павла таких в полку оказалось шесть человек), но основная масса стойко сносила издевательства, постепенно врастая  в армейский уклад.

В самые первые дни своей службы Павел ясно понял: для того чтобы выжить, ему необходимо окаменеть, превратиться из романтичного и мечтательного юноши в бездушную и нечувствительную к боли машину.

Усилием воли он заставил себя относиться ко всему без лишних эмоций и размышлений, беспрекословно выполнял законные приказы, но при этом давал жёсткий отпор любым посягательствам на своё человеческое достоинство. Ему пришлось даже подраться с командиром отделения, который не просто отдавал приказы, а делал это в обидной и унизительной форме. Дрались они после отбоя в туалете, дрались долго и зло. Павлу пригодились навыки его спортивной и стройотрядовской жизни, у него была рассечена бровь и звенело в правом ухе, куда сержант Голодьрыга нанёс ему точный и сильный удар, но он не сдавался. Сержанты стояли вокруг и молча смотрели на драку. Они уважали силу и храбрость, поэтому новый курсант им немного нравился, и они не хотели устраивать ему «тёмную». Наконец, старшина роты, большой и круглый хохол Подопригора гаркнул своим зычным голосом:

– Отставить драться!

Противники тут же прекратили обмениваться ударами и стояли, зло глядя в глаза друг другу.

– Курсант Семёнов, отбой и три наряда дневальным по роте! – поставил точку в споре старшина.

Больше сержанты Павла не унижали.

За пару месяцев он привык к армейской жизни, заслужил уважение однополчан, у него появились армейские друзья.

В учебном полку он просыпался по крику «подъём!», ходил строем, маршировал на плацу, учил устав, давал присягу, стоял в карауле, стрелял из автомата, сидел на «броне», поднимался ночью по тревоге, бегал кроссы в полной амуниции, сбегал в самоволки, дрался с хачами, получал наряды вне очереди, сидел на гауптвахте, копал канаву, ел «бациллу», получал «нарком», снова ходил строем, жарил ночью картошку на кухне, подшучивал над офицерами, дружил с библиотекарем, писал и получал письма, командовал отделением, считал дни до приказа, посещал политзанятия, смотрел по телевизору аэробику с Еленой Букреевой, снова ходил строем – и так два бесконечных года, наполненных размышлениями о себе, о смысле жизни, о друзьях, родных и близких.

Лишившись самых простых и очевидных на гражданке вещей: свободы передвижения, права выбирать себе занятия, женской любви, Павел вдруг понял, как бездарно и неправильно он жил, как много времени тратил впустую, как много несчастий приносил родным и близким. Он решил, что после армии будет жить по-другому: более разумно и осмысленно, более полно и целеустремлённо.

В октябре родился сын Женька. Ната писала в часть подробные письма о ребёнке. Письма были такие реалистичные, с таким количеством милых и ярких деталей, что, даже не видя сына, Павел очень хорошо его себе представлял и заочно уже любил.

Его неодолимо потянуло домой, к жене и сыну.

Конечно, он вспоминал и о Римме. Незавершённая, оборванная на полуслове любовь томила своей недосказанностью. Он часто думал, а что было бы, если бы он тогда не ушёл? Воображение рисовало самые захватывающие картины, иногда во сне он видел, что не уходит, а остаётся с Риммой. Но ясным разумом Павел гнал от себя эти мысли. Нет, всё-таки я был тогда прав, – убеждал он себя, – у меня чудесная жена, потрясающий сын! Надо жить ради них!

Он не мог дождаться дембеля, чтобы скорее увидеть Женьку, и как только вышел за ворота части, тут же помчался к своей семье.