Проза

К концу февраля страсти накаляются, как чугунная сковорода на спиртовой горелке, разогреваются докрасна, до горячечного румянца. Не могут призраки долго в мире существовать. Менталитет у них, хоть и призрачный, но все равно разный. Вспухают конфликты, как дрожжевое тесто в тесной кадке. Вот и заспорили, у кого из них смерть лучше.

- Лучше всего смерть внезапная! – заявляет Цезарь.

- У меня так и было, - откликнулся Ниц, - шел, шел и внезапно умер на улице в Турине.

- Хоть вас и называют адептом правды, врете сейчас, уважаемый, - сладко затягивается сигарой дядюшка Зигги. - Во-первых, всю свою жизнь вы болели. Сифилис там, не сифилис, а хворали вы сильно. А во-вторых, в Турине вы получили первый апоплексический удар и прожили еще чуть ли не 10 лет полным безумцем.

Герр Ниц ёжится от неприятных воспоминаний:

- Разве потеря разума не означает смерть?

Композитор отрывает глаза от пузатых нот-жучков, поднимает дрожащую правую руку:

- Зато как вы играли! Какую музыку! – восхищается он, хоть уже давал молчаливый зарок не вмешиваться в склоки призраков, себе дороже выходит, если чью-то сторону принимаешь. А правы-то ведь все, и виновны все, потому что нет безгрешных за чертой. - Каким гениальным исполнителем вы оказались в своем безумии!

- Не помню, ничего не помню, - бормочет Ниц, вжимая обод стеклянного колпака себе в виски.

- Ничего удивительного, - пронзает Ница взглядом опытного клинициста дядюшка Зигги. - Ведь даже тот, кто твердо убежден, что час его пробил, искренне уверяет себя, что если он и не может произнести некоторые слова, то апоплексический удар или афазия здесь совершенно ни при чем, просто устал язык, имеется некоторая повышенная нервозность, как при заикании, или это просто общая слабость в результате несварения.

- Кора! Кора! Я-то себя не обманывал, сразу понял, что смерть идет, раз отек коры головного мозга начался, - вклинивается в его речь Академик.

Но все шикают на него:

- Успокойтесь со своей корой!

- Все про вашу кору уже двести раз наслышаны!

- Идите лучше с собакой погуляйте!

- Не ссорьтесь, господа, не ссорьтесь, - задыхаясь, нежным голосом просит Марсель.

- Господа все в Париже, - хохочет Митрич, проходя мимо.

- Париж - гигантский сфинкс, который пожирает всех иностранцев, неспособных решить его загадки, - пожевывает конец сигары дядюшка Зигги. - А вы сами-то, славный Цезарь, удостоились ли внезапной смерти?

- Вот он меня прервал, - зыркает в сторону Ница Цезарь, - внимание на себя перетянул, а я, между тем, не договорил. Ранее-то никто не смел вперед меня говорить. Ждали все, пока император речь не кончит!

- Говорите уже! Говорите! – машут на Цезаря руками.

- Бога ради, не перебивайте его, а то этот император до утра не замолчит! – просят другие.

 - Лучше всего смерть внезапная, - со значением повторяет Цезарь, - но беда в том, что умный человек не может умереть внезапно. Он всегда знает своих врагов и предвидит их козни.

- Что же этот умный человек сам собой управил так? – неожиданно возбухает Ниц и горделиво откидывает голову, колпак еще сильнее оттягивает ее к низу. Вид у него становится петушиный, на бой вызывающий. -  Вы ведь себя умным человеком считаете?  Что ж ты, умный человек, полный римского высокомерия, так сканал на ступенях Форума, как резаная собака?

Цезарь краснеет, как редис, но крепится, сдерживает пену злобы, которая, несмотря на все его старания, прорывается наружу крохотными пузырьками и лопается в углах рта:

- Даже если смерть внезапная, то пока тебя протыкают кинжалом, она перестает быть внезапной для твоего сердца, - величественно заявляет он, стараясь не опускаться до уровня плебса.

Будда фыркает в бокал пива так, что брызги орошают римского императора:

- Настоящий воин вступает в схватку со смертью и побеждает ее!

Цезарю тут же слышится оскорбление и, утираясь от пивных брызг, он орет безо всякого императорского величия:

- Давай, я сейчас нож возьму, а ты со мной в схватку вступишь! Я посмотрю, как ты меня, римского воина и императора победишь! Нож императору! – кричит он так, что дрожат стекла.

Но Дог не разбежался ему ножи подносить, от меня он тоже колюще-режущего инвентаря не дождется. И как не понимают эти императоры, пока они будут слуг с ножом призывать, им уже морды, как медные чайники, дважды песком начистят?!

В баре жарко, людно. Густо натоплено, а усатик Марсель, по обычаю своему, в пальто на вате. Еще и запахивается, будто мерзнет, но пьет вместе со всеми, не отстает. Римской настойкой чокнулись, помирились с императором. А что с ним заедаться? Цезарь ведь не виноват, что его в воинственном духе вырастили. Все плоды воспитания, злые ростки социализации. А душа у него, наверное, добрейшая.

Лучшую смерть обсудили и перешли к сладким плодам загробной жизни. На щеках Марселя пунцовеют пятна, он дрожит, как в лихорадке, пытаясь доказать свою точку зрения:  

- Для меня одно из преимуществ смерти - больше не нужно бояться астмы и сидеть в комнате, обитой пробкой. Выбираться из дома только в ночь, когда не тревожит обоняние запах жасмина, сдерживать порывы сердца, не волноваться, держать себя в узде – у кого хочешь, руки затекут. Хотя все-таки я предпочел бы вернуться в мое убежище, ведь будучи мертвым, я не могу писать.

- Да, да, - вторит ему лысоватой головой дядюшка Зигги, - в этом вся беда.

- Беда, если мысли все еще рождаются в голове, а выхода не находят, но если роды прекратились, что ж за печаль? – мрачно бормочет Ниц.

- Ох, уж мне эти нюни и плаксы, - кипит Цезарь, - вы все сказали при жизни. Чего болей? Поэтому мне солдаты милей, чем демагоги-философы, вечно у вас все наизнанку.

- Студентов пожалейте, - усмехаюсь, - им и так ваших произведений не осилить. Дядюшка Зигги столько всего понаписал, про Ница я и не говорю, а вы, Марсель, на семь томов размахнулись. Цезарь, пожалуй, сдержанней вас в этом будет. Полководцу некогда трепать языком.

- О, да! – приосанивается Цезарь.

- Всегда хотел спросить, - в голосе Ница крадется ехидство, - вы, римский император, сами свои записки диктовали или приказали написать?

Цезарь делает вид, что не слышит, сдувает пыль с лаврового венца.

- А мои ученические записки учителя находили «великолепными», - вклинивается в паузу Марсель.- Но жаль, вместо того, чтобы упорно трудиться, я предавался лени, растрачивал себя в удовольствиях, истощал болезнями, заботами, капризами и за свое произведение принялся лишь накануне смерти, не имя никакого представления о ремесле…

- А вас, любезный, никто и не спрашивал, - завивает дым бантиками Зигги, - Нет никому из нас дела до ваших вымышленных страданий. Герр Ниц задал конкретный вопрос, и был он адресован славному и могучему Цезарю.

Глаза Цезаря наливаются кровью:

- Считаешь меня вруном? – кричит он и одним ударом сбивает колпак с головы Ница.

Тот оторопело смотрит, как его головной убор, кувыркаясь в воздухе, медленно летит на каменный пол. Брызь! – и на осколки разлетается стеклянная защита.

- Да знаешь ли ты, с кем разговариваешь, бренный? – поднимает Ниц лунообразное лицо с красной отметиной от обода колпака на лбу. – Известно ли тебе, что перед тобой стоит сверхчеловек? Чуешь ли ты своим липким умом, что Антихрист пришел на землю? И что отныне отсчет времени стоит вести не с рождения Христа, а со дня нынешнего, дня появления на свет Антихриста?

- Что он говорит? Что он говорит? – обескураженный, озирается по сторонам Цезарь. – Ребята, вы понимаете хоть слово?

- К сожалению, да, - дядюшка Зигги, откладывает сигару. – Дайте-ка, я вас осмотрю, молодой человек, - он тянется к Ницу, но тот выворачивается из его всеведущих рук. Выбегает на середину и всеми членами, не заботясь о потрясении всего своего существа, бьется в экстазе откровения:

- Я был раздавлен необходимостью принуждать свое агонизирующее существование к сверхчеловеческим усилиям, чтобы жить! Но это было только начало, проверка силы, моего могущества. Иные слабые, без конца ноющие людишки, уже свалились бы в ямы, полные червей, но не я! Радуйтесь же, новая мораль и новая сила посетили вас, так преклоните колени, шествует Всемогущий!

- Похоже, он умом тронулся, - шепчет в испуге Марсель.

- Был бы у него ум, - презрительно фыркает Цезарь. – Не катался бы сейчас по полу, - а ведь и в самом деле, Ниц, как шелудивый пес, отчаявшийся стряхнуть с себя блох, упал на спину, и давит их своим весом, стонет, зубами скрипит. Раздутые щеки красными жилками прорастают, на висках набухают вены.

- Боюсь, что сей головной убор, - дядюшка Зигги указывает на осколки колпака, - каким-то образом сдерживал его буйную сущность. Сейчас его вторая натура вышла наружу, вопрос – как заставить ее вернуться обратно?

- Один удар кинжалом, - предлагает радикальный метод Цезарь.

- Ах, вы и так уже натворили, - удерживает его за руку Марсель, - посидите, вот, мой чай выпейте, я его и не касался. Липовый отвар так хорошо успокаивает нервы.

- Тогда ты этой липы безумцу предложи, - бормочет Цезарь, но берет предложенную чашку.

- Боюсь, что нам понадобиться бочка липового отвара, а еще ведро валериановых капель, чтобы его усмирить, - размышляет вслух Зигги. – А что, если мы направим на него душ Шарко? Цезарина, подай-ка мне шланг, где у тебя вода под напором! Окатим, мальца!

            Мокрый Ниц затихает на камне. Смеживает посиневшие веки, пришлепывает серыми губами, пальцы его разжимаются, перестают выворачивать булыжники из пола, все его тело будто отключают от сети, оно обмякает и пустым костюмом распластывается у ног дядюшки Зигги.

- Ты рано умер, мальчик, - говорит венц, дуя на шланг, как на револьвер, - а я прожил долгую жизнь. Пережил операцию, когда мне выпилили часть кости, не роптал на вставную челюсть, которая клацала, как собачьи зубы. А под конец – каждодневные осмотры, и прижигание язв во рту. Не самое сладкое удовольствие. Но никогда я не думал, что страдаю больше других. Так с чего ты взял, что твои страдания уникальны?

- Легче находятся такие люди, которые добровольно идут на смерть, чем такие, которые терпеливо переносят боль, - задумчиво проговаривает Цезарь.

- Ты упрекаешь меня, - мягко поворачивается к нему бородой дядюшка Зигги, - за то, что я попросил для себя забвения? Не дождался естественной кончины? Ты упрекаешь меня? Ты настаиваешь, что смерть от морфия легка и приятна?

- Нет у меня права от Богов, чтобы упрекать тебя.

- А я себя упрекал. Есть что-то сверхчеловеческое в смерти.

- Оставьте, беднягу, может, он, в самом деле, сверхчеловек или Антихрист. А может быть, просто сильный духом парень, - в испуге шепчет Марсель.

- Он и на войну пошел. Добровольцем, - добавляю от себя историю Ница.

- Видишь, с таким парнем я совершил бы много побед, -  наставительно обращается Цезарь то ли к дядюшке Зигги, то ли к Марселю.

- А ведь сегодня праздник, - вспоминает вдруг Будда. – День воинов и защитников. У нас в этот день мужчинам подарки дарят. По обыкновению, носки или спиртное. Уж так в народе повелось.

Усатик Марсель протяжно смотрит на Будду, глаза увлажняются слезой от чувств или от напряжения глаз, он смаргивает влагу раз, другой и достает из кармана пальто бутылку. Ставит на стол.

- Вот.

Колодцем сходятся головы над столом.

- Что это?

- То о чем вы меня спрашивали, мсье Будда. О шифре в моей рукописи, о сокровищах Ротшильдов. Никакого шифра нет в моих записях, как нет и сокровища. И если я не стремился раскрыть вам эту тайну, то лишь потому, что мне приятно было с вами общаться. А теперь, когда вы узнаете правду, вы больше не захотите меня знать. А я так надеялся, что наша дружба не из корысти, а по взаимному притяжению.

- Какая корысть, что вы, Марсель?! – возмущается Будда и всем сразу становится ясно, что он врет. Один глаз у него косит, другой блестит, и всем своим существом он предвидит барыш и окончание своего рискованного предприятия.

- На черновике я черкнул записку, не забыть передать служанке Селесте, чтобы она забрала бутылку вина Шато Мутон Ротшильд, урожая 1924 года, которую для меня специально оставил барон Филипп, - тихо продолжает Марсель. - Вот эта бутылка.

- Да вы что? Та самая бутылка? 1924 года? Поворотного года в виноделии? – каждый вопрос Будда задает на несколько тонов выше и не верит, что ему кто-то ответит. - Когда мутон начали разливать по бутылкам в замке, а не отправлять в Бордо? С этикеткой работы кубиста Жана Карлю?

Марсель лишь коротко кивает в конце его речи, которая по тональности подошла к ля третьей октавы. И кто бы подумал, что Будда может так пищать?

На этикетке голова упрямого барана, замок с синими окнами и циферблат из оранжево-коричневых стрел. Писк Будды, как стрела пронзает мне сердце.

- Но ведь это клад! Самый настоящий клад! Вина 2000 года продают на аукционах за 15-25 тысяч долларов, а бутылка 1924 года, на сколько же потянет? – и боится сокровище в руки взять, потому что трясутся они у него, как студень.

            Знаю я этикетки Ротшильдов. Видела в «Эрмитаже» выставку. Эти этикетки - хитрый маркетинговый ход для своего прошловекового времени. Подумать только, когда-то барону Ротшильду только по дружбе удалось уговорить художников нарисовать для его вина этикетку. Ну как же, профанация великого искусства! Торгашество! Вино! А сейчас соревнуются и за счастье почитают, если их рисунок украсит ротшильдовскую бутылку. Вино пережило всех, кто для него когда-то рисовал: Брака, Кокто, Шагала, Дали… Не хватало, чтобы вся эта компания в бар слетелась на вино, как осы.

            А взял-таки в руки. К груди прижимает, боится выпустить. Да что за истерика?

- Спасен! Спасен! – бормочет Будда и укачивает бутылку, как младенца.

- Дайте, - протягивает к нему руку Марсель. Будда смотрит недоверчиво, но не смеет противоречить, ведь Марсель пока еще хозяин бутылки, он ее подарком еще не объявил. Держа ее обеими руками, будто священный сосуд, Будда передает бутылку вина, чуть не кланяется при этом.

Марсель равнодушно бросает Догу:

- Откройте, пожалуйста.

- Нет! – Будда кидается грудью на амбразуру, но Дог оттесняет его локтем, и живо, в один прием, откупоривает бутылку. Из горлышка несет кислятиной.

- Да, - понюхав, вздыхает Марсель, - в винах есть что-то человеческое - приходит дряхлость, а затем и смерть.

И стоят вокруг открытой бутылки с поникшими головами, как у отверстой могилы.

- Ну, хоть попробуйте, - гудит Дог и подает им бокалы.

- Я бы не советовал, - предостерегает дядюшка Зигги, - животами будете маяться, желудочное расстройство гарантировано.

И Ниц, потянувший было руку к бокалу, отдергивает ее. Марсель тоже не спешит пригубить рубиновую жидкость. Цезарь выливает каплю на ладонь и подозрительно рассматривает ее на свет, осторожно слизывает языком, качает головой, недоволен. Зато Дог хватил полбокала, раз охотников немного, губами пришлепнул, вынес вердикт:

- Когда-то было вино! Попробуй, Цеза, - и наливает мне на два глотка. – Смотри, не отравись, - шутит.

Пью. Когда-то смородина и дуб заключили в этой бутылке брачный союз и пообещали, что не расстанутся до самой смерти, но ягода скисла, а дуб заматерел. Теперь они как престарелые любовники, нет ни страсти, ни влаги, одна дряблая кожа вечно застревает между пальцами. Но когда-то горел огонь, мелькали руки, груди, лоснилась кожа, и эту память я чувствую на языке вместо послевкусия.

- Б-б-бутылку хотя бы мне оставьте, - жалобно просит Будда. – Знаю, кому и пустую можно продать.

Марсель внимательно смотрит на него и осторожно берет пустую бутылку двумя пальцами за горлышко. Приподнимает над столом. Поворачивается к Будде. Бутылка левитирует над полом. Зависает в пространстве. Будда шмыгает носом и, как сломанный автомат, дергает рукой, чтобы ее перехватить. Но Марсель разжимает пальцы, и бутылка из Шато Мутон летит на каменный пол. И разлетается по ногам стеклянными брызгами.

- А пробку съешь, - советует Марселю то ли в шутку, то ли всерьез Дог, - а то он и ее найдет, кому продать. Бизнесмен.

Понурый стоит Будда, тихонько раскачивается как в трансе. Хочется подойти, утешить его, но вокруг слишком много народу. Толкаются, шумят, бормочут, возражают, спорят, шаркают ногами, - бутылочные осколки истолкли в пыль.

- Если вы не любите стихи, то лишь потому, что не пили дорогого вина, - зачем-то произношу свои мысли вслух.

            Восход по ранней весне, как атомная война. Позади домов занимается зарево. Нервно пульсируют указатели реклам. Вот-вот до твоих ушей докатиться грохот взрыва. Прислушиваешься, жилы на горле, как струна. И тут – виу, пиу…. Неужели и вправду падают снаряды в вырытые нами воронки? Сработала автомобильная сигнализация. Повопила, сколько хотела, и заткнулась. Спорю, никто машину не трогал. Просто ей захотелось выкричаться. И она закричала. Бывает, что хочется вопить, до спазмов в глотке, до сухого кашля. Прокричишься и чувствуешь, что могильный камень, который давит на сердце, чуть сдвинулся.