Проза

- Я тридцать миллионов потерял.

- Где? На улице? – участливо спрашиваю, и только тут понимаю, какую глупость сморозила. Но не растерялась, в баре я редко теряюсь.

- От денежных потерь помогает пол-литра виски, - и я выставляю пивной бокал на резную снежинку, они сменили клеверы-четырехлистники – как-никак зима на носу.

- Пол-литра? – с сомнением он качает головой. – Я столько не выпью.

- Выпьешь, - непоколебимой уверенностью бармена успокоила его я, - опрокидывая над бокалом золотистую бутылку.

Выпил. Стоит остекленевший, прислушивается к себе:

- Не отпускает.

Протягиваю ему бумажный «клевер».

- Это что?

- Распечатай, дождись пока от порошка дым пойдет,  и втяни дым носом.

- А не опасно? - вновь слабо трепыхается он. Но на моем веку еще никто не отказывался от полного конверта. Его голова дергается одновременно назад и вверх, тело будто натянуто струной на вселенскую скрипку, он останавливает безумные глаза на мне:

- Тебе так красиво с распущенными волосами.

Я не верю в пустопорожние комплименты, всегда есть причина:

- Вот и отпустило.

- Да, - и на этот раз углы рта выполняют геометрически полную улыбку. Он даже смеется, откинув голову на воротник пальто. – Значит, ты Цеза?

- На самом деле - Цезарина. А в школе дразнили Цезурой-дурой. Гуманитарии, чертовы.

- А меня – Буддой, потому что Буддейко – моя фамилия, а зовут Антоном.

Не сказала бы я, что лишь из-за фамилии его так прозвали: невозмутимый, как тот божок со скрещенными ногами, и щеки от пива округлились, прямо как у него.

- Ну, некоторые, конечно, и Бурдой прозывали… Завистники.

- У тебя есть жена? – спрашиваю неожиданно, будто кто-то толкнул в живот: спроси, да спроси.

- Есть. Танцует в стриптиз-баре на корабле.

- На корабле? – недоверчиво хмыкаю.

- Студентом я с ней и познакомился, - мечтательной тяжестью наваливается на стойку Будда. – Раза два подряд заявись, – считай, постоянным клиентом стал, чуть ли не любовь приобрел. Трюм с рыбой разгрузил – на одну ночь заработал.

- С рыбой? – похохатываю. Будда в обнимку с мороженой щукой. Танец достойный сцены.

- Как она танцевала! И хвостом из перьев мела! Я млел, как ягненок. И женился сразу, как только у нее закончился контракт.

- Ты же говоришь, она и сейчас танцует? – не складывается история в моей голове.

- Да, да, - сникает он, - да.

Все ясно, это только морщинистая тень мужчины. Настоящий, с сочными щеками, заключен где-то там, в руках неведомой мне птицы-танцовщицы.

 

 

            Жена Буддейко пришла  в бар, в пятницу, в три ночи. Или, вернее, уже в субботу. Подсела к стойке.

- Что будете пить? – и только тут взглянула на нее. Наткнулась на цепкий глаз из-под лаком наставленной челки:

- Это к тебе муж мой ходит?

Она вытянула шею и дважды нюхнула воздух:

- Но не твоими духами от него пахнет. Чем же от него пахнет?

- Фруктяшкой. Осенние груши, дымные персики.

- Персик? Звучит многообещающе, - она хищно блеснула зубами.

- Налить?

- Лей, лей, не жалей, - припела она и первым делом засунула в кружку нос. Обмакнула его, обтерла салфеткой. – Да, да, этим садом от него и несет. Как он тебе?

Пожала плечами:

- Нормально.

- Ты не думай, что я своего мужика просто так отдаю, - она глотнула пива, задержала во рту, проглотила, потянулась выпить еще, и полкружки как не бывало. – Да, на тебя я не грешу, - резко подобрела она. – С кем он приходит?

- Один.

- Не пугайся, сцен я не терплю. И тебя не выдам. Сама подкараулю и ему, и ей задницу надеру, - сомкнула на кружке ногти. Бордовые, явно одним лаком они с Буддой мазаны.

- Ты ему ногти красишь?

- Дресс-код, его мать. Каждый день под галстук перекрашиваю. А он еще такой, накрась, накрась, тебе ведь на работу рано не идти. Встаю, глаза-щели протираю и крашу. Подай-ка, мне папиросного дружка, - просит она. Щелкает пальцами – выбивает огонь, затягивается длинно, сладко, аж слюна набирается от счастья.

Дым болтовни взвивается над стойкой. «Волосатики» отвлекаются от пятничного футбола, поглядывают на захожую красотку. Те, что постарше плюют на руки, приглаживают затылки, готовятся к знакомству. Но она блудливыми глазами поедает меня и ноль – на мальчиков.

- Женя Буддейко, - вспомнила – не представилась.

- Жена Буддейко? – переспрашиваю.

Вытягивает спину, покачивает станом, «хрупяк» в ее пальцах тает, как воск:

- Женя. Евгения. Хочешь, Марой зови, как в стриптизе.

Вот он, мир, где бог Мара таки соблазнил Будду танцами девушек. И Будда взял одну из них в жены. И до сих пор он не достиг просветления. И не знает, что он Будда, хотя все его так зовут. И чтобы занять себя, рассказываю Жене эту историю.

Жена Буддейко задыхается от смеха:

- От тебя впервые слышу. Остальные говорят, какое красивое имя! Ладно, зови меня Женькой, раз такие дела.

- Не боишься, что сейчас твой муж войдет?

- Нет, - хмыкает она и выпускает долгую струю с завитушками, - по пятницам он матушку в доме престарелых навещает.

- Не знаю, не знаю, в прошлую пятницу он приходил, - и безразлично еложу тряпкой по и без того сухой и чистой стойке.

- В прошлую? – взатяжку переспрашивает она. – Негодяй. А я его еще спрашиваю, как мамаша твоя поживает? Хрен собачий на мамашу его, однако, интересуюсь, может, помереть она решит. С нее, собственно, и доход небольшой. Серебряных ложек дюжина и песец у нее шикарный, немного подкладка пооборвалась, да, ничего, новую можно поставить. Есть у меня одна мастерица, живо обштопает такую-то зверюгу. За милую душу. Зверь-то у бабки не такой, не нынешний. Нынешние-то они жидковаты, все ж влияет на них экология. Белого уже с огнем не найдешь. Желтоватые какие-то, зубы кариозные, глаза – красные. Воняют. Даже после выделки, поверь мне. Как в салон меховой войдешь, чуешь, сквозь ароматизаторы вонь пробивается, - это тухлыми песцами несет. И не думай, что я по всяким дешевым скорнякам хожу, по дорогим салонам. Муж, что б его, на мои меха зарабатывает. Ну, а бабкин писец какой песец, - и засмеялась своему каламбуру. – Так что я? Ах, да, спрашиваю, как мамаша твоя поживает? А он – опять есть перестала, персонал грозит, через зонт кормить будем. А разве можно кормить через зонт? Ерунда – эта медицина, тем более та, что таких старух на свете держит. Ей уже лет девяносто, если не сто. Зажилась старушонка.

Подкатывает «волосяра» Дэн, обычный «волосатик», только крупный, нос мясистый и щеки, как у хомяка свешиваются по сторонам рта:

- Чья ты такая, малышка?

Женя дымит Дэну прямо в нос:

- Отвали, еретик. Видишь, я сестричку обхаживаю.

- Ну-ну, - отваливает Дэн и ворчит. – Эти мне пришлые, с Лесбоса.

Женя улыбается сквозь стекло кружки:

 - Меня в рабство продали, так-то, сестричка. Я на кораблях плавала. Стали доверять – цепь пудовую с шеи сняли. На кораблях не плохо – стоишь вся в белом с матросским воротником, в зубах канат от колокола держишь. Как клиент подойдет, заинтересуется, ты голову наклоняешь, канат тянется, колокол дин-дон. Хозяин на верхней палубе знает, ты пошла работать, сам дальше коктейли пьет. Сколько донов – столько денег. Получай утром свои кровные. С тех пор самое любимое время – завтрак. Сидишь в пустом зале, лишь твой стол скатертью покрыт, как особый, и кофе в спираль завивается, сигарета в пепельнице топнет.

- Может кофе? Дог отличный кофе варит, - и даю знать на кухню, что нужна чашка.

 - Показать тебе несколько штук, которые освоила на кораблях?

- Я еще в школе учусь, - пытаюсь урезонить ее.

- А я – отличный учитель, - и второй «хрупяк» кончает с жизнью. И третий зажигается сам собой. Женя перехватывает его половчее, тремя пальцами.

Дог выносит кофе. Всегда варит тайно, в кухне. И что уж он в него мешает, но попроси его сварить эспрессо – оскорбится. Мы его кофе так и называем «Дог-кофе». Один раз попробуешь – на годы прикипишь. Не иначе черную кровь дьявола в него добавляет. Черная кровь дьявола – так называли кофе в арабских странах. А тех, кто кофе пил,  зашивали в джутовые мешки и сбрасывали в воду. Вынюхиватели бродили по улицам, носами водили, не доносится ли откуда запах обжаренных кофейных зерен? Но дьявол и арабским праведникам нос натянул, посмотрю, как они хоть день без своего вожделенного арабского кофе проживут и не скопытятся. Дьяволу известны все тайные пути к сердцу человека.

Но Женя на чашку и не смотрит.

- Вот гром-мужик! – восторгается она шириной плеч Дога. – Не то, что моя сморщенная кукла. А он натурал? – спрашивает и приникает к стойке, чтобы услышать ответ.

- От него жена ушла. В трауре он. А как ты с кораблей сбежала?

- О, пустяки! Пришвартовались на реке. Ко мне сразу же какие-то косые ходить начали. А слышу, качка уже не та, что в море. День стоим, другой, косые все ходят. Подумала, фигли мне эти косые, драпать нужно. Хоть и глубоко, да берег близко. И хорошо какой-то утопист придумал, лестницу каменную вниз в воду проложить. Умно, очень умно. Из утопленницы да в небеса. По ступенькам со дна выбралась, воду с подола отжала и пошла.

- И в стриптиз подалась?

- Больше никуда без регистрации не взяли, - в улыбке расцветает вся плоть ее, вывернутая наизнанку.

              Женя задумчиво покачивается на табуретке. Оттопырив мизинец, попивает кофе:

- Кофе отменный. Скажи своему парню, что он мастер. Буду к вам по утрам ходить.

- Мы в три открываемся.

- Значит, ему придется на моей домашней конфорке готовить, - и она лихо переворачивает чашку на блюдце. – Гадать я тоже на кораблях научилась. Там никогда не знаешь, доживешь ли до следующего утра. Все время гадаешь, - она побарабанила пальцами по донышку. – Посмотрим, посмотрим, - отклонила чашку от себя. – Солнце, смерть и ветер. Что бы это значило?

- Ну-ка, покажи… - перегибаюсь через стойку к ней, вспоминая мамины гадания. Но кроме оскаленной собачьей морды, ничего в чашке не вижу.

- Свою выпей и отгадывай, - загораживает чашку локтем Женя, остатки третьего «хрупяка» растирают сильные пальцы. И Женя погружается в задумчивость и разжигает четвертый.

 

 

Молодой тощий усатик в меховом пальто на другом конце стойки содрогается от приступов кашля, хватает воздух ртом, как рыба, держится за грудь, широко открытые темные сверкающие глаза дрожат, как вишни в блюдцах.

- Простите, дымно у нас, - бросаюсь к нему. – Чем вам помочь?

- О, не беспокойтесь, - едва выговаривает он. – Мне у вас очень нравится. Если можно, сделайте мне, пожалуйста, абсент с тростниковым сахаром.

- Да, конечно, - не глядя, выхватываю из букета черенков нужную ложку, дырявую, как старое знамя, изрешеченное пулями. – У вас на полынь аллергии нет, а то у нас – собственной настойки, сильнее заводской?

- Я заводской и не пил никогда, - шелестит серыми, в пене, губами Усатик. Заглатывает абсент, как воду, и переводит дух. – Иногда стоит выйти из комнаты, обитой пробкой, - говорит он, рассматривая волосатиков.

- Простите, но у нас курят, а вы, наверное, астматик? – и оказываюсь права.

- Нет, то есть да, но все в полном порядке. Это вы меня простите, распугал всех своим кашлем. Обещаю, быть сдержаннее, - мягкий, слегка задыхающийся голос.

- Ну, что вы… - попадаю в извинительные сети, и пять минут прошу прощения все изощреннее и витиеватее. – А знаете, что еще от кашля помогает? Травяная сигарета. Мигом приступ снимает.

- Сигарета? Да, у меня были свои, только вот почему-то.., - он проводит руками по карманам. – Портсигар не захватил. Еще коньяк –  снимает. Вернее, раньше снимал, когда я ребенком был.

- Вы ребенком пили коньяк?

- Да, бабушка предсказывала мне будущее горького пьяницы. Но и коньяк с годами потерял свою силу.

- Это не страшнее алкоголя, - протягиваю ему сигарету.

Усатик со всех сторон ощупывает «хрупячок», затягивается с опаской. Его трясет и колбасит, и глаза едва не выкатываются из блюдец, но после второго вдоха, отпускает так резко, что он лбом летит в полироль стойки. Он засыпает и звонко выводит рулады носом. Осторожно подсовываю ему под лоб подушку. «Волосатики» одобрительно ржут, то ли над футболом, то ли над Усатиком. «Пузаны» с бороденками с пониманием поджимают губы, философская беседа не прерывается ни на миг. Усатик и стойка, Цеза и бар существуют лишь в их сознании.

- У нас в роду у всех грудь слабая, - кивает на Усатика Женя Буддейко. – Вот так же, как этот бедняга, мучаюсь. Особенно, когда Нева в холода вставать начинает. Мне однодневной парилки хватает, чтобы с бронхитом слечь. Лишь солью спасаюсь. Знаешь, на сковородке поваренную соль прожариваешь, соленый чад заволакивает кухню,  кристаллы потрескивают. Пока жаришь – надышишься. А потом во фланелевый мешок соль ссыпаешь, ставишь на грудь и затихаешь под жаром. Без прогреваний уснуть не могу, кашлем захлебываюсь. Слушай, позови своего парня, хочу его рассмотреть получше и, если что, свидание назначить.

- Не пойдет он на свидание, говорю же тебе, жена от него ушла, - пытаюсь хоть что-то втолковать одурманенному мозгу.

- Жена ушла, Женя пришла, - улыбается она, довольная каламбуром. – Позови, девочка.

- А как же Буддейко-муж?

Она на миг опускает ресницы в кружку:

- А Буддейко-муж обпился осенних груш! – заявляет она, и с ней не поспоришь. Заглядываю в кухню:

- Дог, выйди к стойке, мне отойти нужно, - и выскакиваю на предночную улицу, вверх по ступенькам, и вперед, через улицу – в незапертый двор-колодец.

            И как я думать могла, что Будда мной заинтересуется? Ведь пар я, по сравнению с его женой, жаркой, красногубой, в блестках, в лаке. Она грудь выкладывает на стойку, как приз в гонке, туфлей, спущенной с пятки, качает, маятником, твой забег фиксирует. И каждый ее шлепок по древесинной полировке - выстрел стартового пистолета. Беги, и я буду твоей.

            Возвращаюсь в бар. Жени не видно. Наверное, сдул ее ветер зловонного дыхания «волосатика» или Дог испугал. Зато Усатик приподнял лоб от подушки.

- Ох, - прижмурился он. – Простите. Так неделикатно с моей стороны, - и шарится в поисках бумажника, отсчитывает невероятно щедрые чаевые и мне, и Догу, норовит всунуть пару купюр «волосатикам», но Дог лапищей одергивает его – нечего их баловать. – О, простите, простите, - изливается в извинениях Усатик. – Мне стало вдруг так грустно, как будто я только что потерял друга, или умер, или забыл умершего, или отошел от какого-нибудь бога.

- Как вас зовут-то? – ласково спрашиваю.

Он вздрагивает, мнет губами:

- Марсель.

- Ну, же, Дог, помоги Марселю, - приказываю я. И Дог охотно подхватывает усатика под руку, выводит на свежий воздух и ловит ему такси.