Проза

- Завелись, - огорченно вздыхает Дог.

- Что? Завелись? – подскакиваю по женской привычке. Женщины боятся грызунов, такая уж у них судьба. И хоть домашние мыши сотканы из плюша, все равно неприятно доставать их из мышеловок. Но когда мыши затихают в углах, берегись, идут крысы.

Васильевский остров стоит на трех крысах, те держатся на двадцати мышах, поэтому домашних тварей всегда в достатке. По осени, вроде, крыс в домах не должно быть. Они не глупые твари, знают урожай только собран, амбары полны, там и тусуются, брюхо на зиму набивают. Весной, - вот тут в жилье лезут. Оголодают, блохи на них взбесятся и толкают своего серого господина в человеческие жилища, укусами подгоняют. Потому что блохам, какой удовольствие тощую кровь пить? Им сочную подавай, наваристую, пропитанную мясными объедками.

Крысы в доме еще чуть и проломят штукатурку. День за ночью точат когти о стены. Под полом пищат новорожденные в гнездах. Стены в трещинах – пролезут серые воины, пролезут. Накроют серой волной. Быть затоптанной тысячами вонючих лап. Голыми хвостами тебе хлесть – по губам, хлесть – по глазам. Зубы впиваются в щеки, как в яблоки.

Самые мощные – корабельные крысы, они сделаны из стали, не каждая крысоловка их возьмет. Хитрые, в глазах ум так и мелькает. Простой приманкой не обманешь, стратегия нужна.

У нас подвальный этаж и провизии много, регулярно с серым войском встречаемся. Дог их ядом травить не любит. Осуждающе на меня смотрит, когда я велю ему мешок, семь раз целлофаном обернутый, доставать.

- Кота бы завести, - в который раз советует он. Но я против кота. Еще один постоянный жилец в баре.

- Да, я его домой к себе забирать буду, - обещает Дог. – Воспитаю. Натаскаю на крыс.

            Жену ты уже воспитал, недаром она от тебя дернула, и с котом те же сантименты разведешь, клубнично-ягодное варенье. Знаю, будет валяться жирная животина по столам, а ты даже тряпкой его огреть не посмеешь и мне не дашь. Ветчиной кормить его будешь и мясом свежим, чуть не из бокала поить. Привязчивый Дог, требуется ему, чтобы рядом еще одно сердце билось.

            Но в этот раз Дог про крыс объявил и вышел из бара. Вернулся с тощим, но мордатым котом.

- Зовут его – Пенкин.

Представил, будто знаменитость какую.

- Что ж за имя у него такое?

- Не знаю. Он под плакатом сидел, на котором какой-то Пенкин был пропечатан. Ну, а коты молоко любят. А в молоке – пенки… Подумал, не самое худшее имя для кота.

- Ты вот еще о чем подумай, я котов заводить не разрешаю.

- Брось, Цеза, нужен нам кот. Я его знаю. Он однажды так собаку на улице молотил, клочки во все стороны летели, с крысами  подавно справится.

- Может, он чей-то?

Дог наливается краской:

- Во-первых, он – свободное существо. Во-вторых, давно к нему присматриваюсь, у домашних такого бравого вида не бывает.  Ну, а в-третьих, Цеза, зима на носу, как он зиму перенесет?

Ну, вот пошло-поехало, теперь нужно на зимовку всех бродячих котов определять.

- Дожил ведь он до своих лет, не одну зиму пережил.

- Не будь черствой, Цеза, - и кота к груди жмет, жмет, того и гляди глаза ему выдавит. Кот и в правду, умный, терпит, молчит, понимает, зверюга, что судьба его решается.

- Ладно, на пару ночей его в баре оставим. Посмотрим, как будет. Но если он не крысолов, чтобы хвоста его я здесь больше не видела. И вымой его. Кто из клиентов увидит, испугается.

- Тогда я сейчас! – вопит Дог, поддергивая кота под мышку. – Дома вымою его, высушу и принесу. Ты его и не узнаешь.

Ну, вот нашел Дог себе новую тварь. Зачем ему женщина, если и кота довольно?

Приходят боксерки. Стучат кулаками по стойке:

- Текилы!

Пьют текилу, иной раз ни соли, ни лайма им не нужно. Всхлопывают рюмками: раз, два, три. Текила не так голову давит, как водка, наоборот, прочищает какой-то центр мозга, чувствуешь, на макушку положили глыбу льда, и она обтекает холодом.

Женщины – большая редкость в баре. Разве что вот, боксерки раз в месяц зайдут. Они крепкие, красивые.

- Это мужику-боксеру можно уродом быть. У нас, как на конкурсе красоты, если морда  кирпичом, на ринг не пустят. Кому же охота ставки на страхолюдин делать? Самый шик, попортят ли красотке рожу, на то и спорят.

Правду говорят или врут, что без анестезии им на ринге наспех брови зашивают, они мол, сцепят зубы и кряхтят. Одна – в удивительных шрамах, и подбородок у нее рассечен и скулы, не говоря о левой брови. Но так мастерски зашито, лучше гладкой кожи смотрится. Она – самая красивая из боксерок. Все «волосатики» ее. «Пузаны» бы тоже присоединились, да держит их метафизика мертвым хватом.

Но она пока, как следует, не наберется, на мужиков не глядит:

- В школе, когда училась, мой агент с директором договорился, чтобы мне на занятия разрешали в платьях с глубоким декольте ходить. Как договорился? Состояние ему на ставках сделал. А про меня говорил – «ей надо товар сиськами и жопой показывать». Я по контракту ему прекословить не смела. До сих пор мерзко вспоминать – все сальными глазами тебя облизывают, норовят поглубже в лифчик заглянуть. И физрук, и физик, и вечно красномордый трудовик, и историк, а казался, интеллигентным парнем. Про пацанов, что ж говорить, ходили за задницу меня щипали, я их по рукам била, хоть мне по контракту кулак на беззащитных подымать нельзя.

- А мне агент велел грудь сделать, говорил,  в трико буду шикарно смотреться. Врачей обещал подкупать, чтобы на ринг меня выпускали. В первом же бою имплантат лопнул, я чуть от сепсиса не умерла.

            Обычно завидую боксеркам, они могут любому по шее навалять так, что не горюй. Но сегодня увидели кота и раскисли.

- Кис-кис, - кричат ему и зазывают на рюмку.

Дог не обманул, кота вымыл, вычесал, освежил. Пенкин ходит, ландышами благоухает. Тощий, правда, но на оборванца мало похож. Дог ему на шею ленту повязал, чтобы видели, не случайная скотина, а принадлежность бара. Будет еще у нас кишечный грипп от этой животины.

            В боксерках сомневаться начала, слишком они кота ласково тискают. Может, не боксерки вовсе. Придумали красивую легенду, и ходят компанией выпить. Цену себе набили, чтобы у «волосатиков» челюсти до пола падали. И падают, так что зубы на каменный пол вылетают и подскакивают. Дог кота всем представляет. «Волосатики» его обсмеяли, конечно:

- Может, он у тебя породистый?

- Может быть, - со сдержанной гордостью отвечает Дог.

- Кажется, это «русский голубой»…, - говорит один, со знанием дела прищуриваясь на морду кота.

- Может, и голубой… - не видя подвоха, вторит ему Дог.

«Волосатики» грохочут, сквозь икоту и смех, поясняют:

- Тогда правильно ты его Пенкиным назвал.

Дог их шуток не понимает. Кулак к носу особо веселящегося подносит, тот сразу язык прикусывает, и кот ему уже хорош, и имя у кота самое лучшее.

            Заходит Наманикюренный, на шерстяном пальто капли дождя, как иней.

- Добрый вечер!

Боксерки ему салютуют рюмками, Дог раздеться помогает, представляет и ему своего кота.

- Это – Пенкин.

- Здоров, Пенкин! – отзывается он, просит разрешения погладить, гладит и идет мыть руки.

            Вспоминаю, что обещала больше не смотреть Наманикюренному ни в спину, ни в лицо, ни в профиль. Стараюсь смотреть только на свои руки, на обглоданные короткие ногти, на пальцы, диво, какие проворные. Сейчас они натирают солью внутренности рюмки. Для обывателей достаточно по краю долькой лайма провести и в соль обмакнуть, но я делаю особый, соляной узор на съедобном клеевом растворе. Клей не только кристаллу держаться за стенку помогает, но и вынуждает его отдавать минимум соли, не растворяясь в спиртном. Выглядит в преддверии зимы – морозно, и на вкус – тонко. Боксерки хлопают в ладоши, и заставляют меня еще больше сомневаться в их принадлежности к миру кулачного боя.

            Рядом с моими пальцами на стойку ложатся ногти лазоревого цвета. Это что же у него галстук новый? Такого на нем и не видела.

- Что пьете, девушки? – их спрашивает, на меня – ноль внимания. Конечно, радужное кольцо боксерок привлекает, даже не обидно.

- Текилу с морской солью.

- До печенок продирает, - наперебой стараются боксерки. Что бы они про свои крепкие головы не плели, пьяны уже с легонца.

- И мне то же самое,  – это уже барменше заказ, киваю, не отрывая глаз от стойки. Он чуть приближается, и едва ни в ухо, спрашивает. – Как дела?

Рука срывается с узора, вскидываю голову – косы прыгают назад, за плечи. Его глаза совсем близко. Так на меня только дядюшка венц смотрит.

- Что? – переспрашиваю, чтобы потянуть время, пока мой взгляд бродит по его морщинам, блуждает, не может выйти из лабиринта.

- Как дела, спрашиваю? - люди такие вопросы задают безбоязненно. Думают, в них нет ничего опасного. И даже не рассчитывают услышать ответ. Не задавайте такие вопросы. Ответ на них может привязать к человеку до конца вашей жизни.

Змеиная сталь смотрит из прищуренных глаз в лучах морщин, как из расходящихся в стороны кинжалов. У него зеленые глаза, - про себя отмечаю.

Ставлю перед ним текилу с морской солью. Он вздыхает над замутившейся гладью.

- Налей-ка мне еще, как обычно. Осенних груш. Текилу – это я так, компанию поддержать, - и залпом выпивает, даже носом не ведет и не морщится. Хотя, куда ему морщиться, и так в узел стянут.

И вдруг, точно огнем прижгло в центре груди. Показалось? Нет, теперь жжет беспрерывно. Жжет там, где, по мнению «пузанов» и индусов, бьется второе сердце. Пальцы ползут к вороту, царапают воротник. Вниз, вниз, - левой рукой сбиваю правую. Но снова, снова, как змея, подползает к горлу. Дышать, не могу дышать.

Чувствую, боксерки с тревогой прислушиваются, присматриваются. Текила обостряет зрение и слух, делает пространство проницаемым, а стены – стеклянными. Не хватает только – клиентов отпугнуть. Сдавлено хриплю:

- Дог! Я на минуту.

Вываливаюсь из кухонной двери в колодец. Тяжело дышу, вожу рукой по сползающей штукатурке стен, запрокидываю голову в скуластый круг неба. Что за смена сегодня, Господи! Как ее достоять на своих ногах?  Боже, кричат глаза из колодца, вытащи меня отсюда! Подними! Протяни руку, ведь твоя рука так велика, что может, может достать до дна.  Голова звенит и разрывается, грудь горит, будто жгут ее смоляным факелом. Пуговицы-капли под пальцами выскальзывают из петель. Метка, красная метка на груди налилась алым огнем, вспухла ядерной кнопкой. Он пришел за тобой, Ангел Смерти пришел за тобой! Он где-то рядом, уже близко. Скалю зубы в беззвездное небо. А говорят, в колодце даже днем видны звезды. Врут.

            Вроде отпустило. Не по следу идет. Кругами ходит. И снова, как шелест листьев в ухо:

- Что мне сделать для тебя?

Это платье меня выдало – в сумерках под фонарем белеет. Отворачиваюсь, запахиваюсь на груди. Даже сквозь темноту видно, пару глотков пива успел перехватить – лицо уже не обезьянья маска. Едва переставляя языком слова, спрашиваю:

- А ты все можешь?

- Все, если постараюсь.

- Забери меня отсюда.

- Забрать?

- Шучу, - косами вытираю мокрые щеки. – Не бери в голову, я просто устала.

Что? Вроде друзья теперь мы. А имени его все равно не знаю.

            Возвращаемся в бар порознь и появляемся из разных дверей. Он – к своей кружке за столом приникает, я – к стойке. Красавица боксерка к Наманикюренному подсаживается. Он щелкает пальцами – даму угостить нужно. У дамы уровень текилы от горла до самой точки G. Подхожу и принимаю заказ.

Не могу смотреть, как она с Наманикюренным воркует. Сердце глохнет. Пару раз за вечер он на меня посматривает. Замечаю его взгляды, не работает мое обещание. Боксерка ему в уши боевые истории заливает. А когда-то только мужчины про походы и бои с врагами рассказывали. Слушает он внимательно, переспрашивает, поддакивает, где положено – кивает. Она пьянее с каждой минутой. При желании увести ее с собой может. Но он подходит ко мне рассчитываться, оставляет пьяную боксерку одну за столом. Она и не замечает, продолжает заливать пустому месту. Ее подруги разбрелись по «волосатикам». Одну Митрич за талию обнимает, другая безымянному на шею вешается. Дог участливо вздыхает, поглаживая Пенкина. Всю смену с котом не расстается. То под живот его подхватит, то за ухом почешет. Ему бы не кота, новую жену завести не мешало.

Новенького замечаю, сидит за столом, скрючился, будто животом мается. Свободных-то столов нет, он напротив бородача со стаканом черного чая приткнулся. Этот бородач часто приходит, всегда чай-чифирь заказывает, черный, как смола. Сидит, лоб в ижицу собрал, в одну точку смотрит, не прямо перед собой, а чуть в сторону. Думает. Он всю ночь думать может, и две подряд, и неделю. Слова не скажет, все сидит и думает. Откуда столько мыслей берется? На него и дядюшка Зигги посматривает, подмигивает, но подойти не смеет. Призраки, они ужас какие деликатные, казалось бы, там за чертой все условности стираются, ан нет, еще предупредительнее становятся, расшаркиваются, и не заговорят, пока их друг другу не представишь.

Новенький мычит, руки под столом прячет. В пшенично-янтарное добавляю щепотку «че-шира» и ставлю перед ним. Он взглядывает на меня, глаза за туманом. И даже сразу не разберу, призрак он или человек сильно несчастный. Ведь ко мне только эти или те приходят. Смотрю, он губами к краю кружки приникает, отхлебывает, руки из-под стола не вынимает, судорогой, что ли свело? Соломинку ему в кружку кидаю. Он зубами ее зажимает и тянет-тянет янтарь в себя. И глаза его наливаются желтым, мерцающим светом. И лишь позже, когда взглядываю на стол, понимаю, что он человеком был, потому что деньги оставил. Призраки они тоже иногда расплатиться норовят, только валюта их летучая, стоит им за порог или сквозь стены убраться, растворяются банкноты в воздухе.

 

***

Иногда дядюшка Зигги устраивает показательный разбор сновидений. Кажется, по молодости, он этим занятием на ярмарках подрабатывал. Шокировал людей причудами их же подсознания. И до сих пор любит потрепаться. «Волосатики» ему в руки свои кошмары вываливают, «пузаны» - астральные путешествия, почерпнутые, как правило, из разных индийских книжек. Венц режет их, как хочет, и у всех выходит, что они сексом озабочены и с папашками что-то не поделили. И так у него это ловко выходит, что они даже на него не обижаются, пивом угощают и сигары подносят.

- Злая реальность исправляется в сновидении. Всегда приводил студентам один из моих домашних примеров: как-то моя маленькая дочь во сне пробормотала: «Анна Фрейд: земляника, клубника, яичница, кисель». Накануне, дочь объелась земляникой или клубникой, уже не помню. Няня ее отругала. Ребенка нещадно тошнило. Еды не давали, и она легла спать голодная, но во сне сработал механизм компенсации, и она нафантазировала себе целый обед без неприятных последствий.

- О бессмертии твоя дочь просила, а потом уже о хлебе насущном, - вдруг раздается тихий, но острый, как осколок стекла, голос Агни-Йога. Он приходит в огненном столпе, и всегда появляется на одном и том же месте, пол и потолок здесь всегда в копоти от его пиротехнических штучек.

Агни-Йог – бог и водитель «пузанов», он тот вихрь пустыни, что опаливает и завивает в спираль их бородёнки. Вот и сейчас, стоило «пузанам» его узреть, обрадовались, зааплодировали.

- Земляника, растущая на склоне обрыва, – символ бессмертия у американских индейцев, - просветил всех, а дядюшку Зигги в первую очередь, Агни-Йог. - О бессмертии она просила в сонном забытьи.

Агни-Йог – невысокий, сухонький старикашка, на лице выдаются скулы, узятся глаза, раздваивается длинная борода с проседью. Огненные одежды его впечатляют, а так – старик стариком, правда, бодрый. Он никогда не повысит голос, со всеми приветлив, но противника добивает мудростью до конца:

- Подсознание пустяками не занимается, его волнуют лишь высшие вопросы.

- Говорите прямо как мой злейший враг, - шипит венц, теряя магическое самообладание.

- Я вам не враг, но у нас с вами разный подход к жизни. Например, что бы вы сказали о моих гималайских путешествиях, если бы узнали, что в детстве, проводя время в Изваре, имении отца, под Гатчиной, я всякий раз замирал возле одной индийской картины с изображением Гималаев? Меня волновали и краски, и закатный свет, и величественные горы. Дыхание мое прерывалось. И я не смел вздохнуть, стоя подле той картины. Для меня она была предвестником, духовным указанием будущего пути, который ждет меня. А вы бы сказали, что совершил я все свои путешествия лишь для того, чтобы вновь вернуться в детство, к той самой картине на стене гостиной в деревенском доме моего отца.

Венц воздевает руки к потолку, дым сигары нимбом охватывает его голову:

- А разве не так? Вечное возвращение в детство! И вы ведь понимаете это, уважаемый! Отсюда и ваша страсть к мифотворчеству и любовь к сказкам…, - и он крутит головой и затягивается, будто вопрос решенный, раскусил он Агни-Йога, совершил прорыв, и сейчас у всех на глазах начнется выздоровление, впавшего в детство клиента, как цирковое представление, где дядюшка Зигги главный укротитель бессознательных идей и глупых мальчиков.

- А разве ваша дочь не обрела бессмертие? – с хитрой дружелюбностью интересуется Агни-Йог. – Разве из вашей теории нельзя вывести, что тяжелое пищевое отравление очень рано пробудило в ней страх смерти, и всю жизнь она пыталась компенсировать его, обессмертить свое имя? И неслучайно выбрала область детского психоанализа… Новую на то время область. Ведь ваша дочь Анна известный специалист в детской психологии, не так ли?

«Волосатик» Митрич ударяет дядюшку Зигги по плечу, тот от неожиданности разлетается дымными струями, и не сразу собирается в прежнюю фигуру, а Митрич кричит:

- Уел он тебя, старик! Этак все что угодно вывернуть можно.

- Все мы бессмертные, - веско добавляет Агни-Йог, - только в разной степени: кто-то больше, кто-то меньше,  - и вновь взвивается огненный столп, вызывая недовольное прицыкивание Дога, который всегда, чуть Агни-Йог появится, стоит наизготовку с ведром, чуть что, пожар заливать.

Под утро предупреждаю:

- Дог, я возможно, завтра опоздаю. В экстернат пойду работы сдавать. Ты же смотри, чтобы все в порядке было.

- Без вопросов! – и он расшаркивается, медведь, как будто целует воображаемой даме руку.