В двадцать я выгуливал кровь. Выгуливалось. Иногда чувствовал себя пустотно. Оскоминно. Стыдно. Как-то суетно. Но забывал. Писалось легко и просто. Оснований считать себя гением было предостаточно. Брошенных женщин я себе прощал. Не взращенных детей тоже. С легкостью! Ходил без трусов, ибо жали — эрекционен был везде. Я был гением! Творцом! Имел право.

К двадцати пяти чувство «творца» стало пропадать. Женщин становилось больше — прозы, соответственно, меньше. Думал — нагоню. Гонял. Пустоту в себе. Ощущать себя начал талантливым. Уже не гений, но и не писака какой-нибудь… Свирепствовал. Не гениальничая — талантливичал. Читая одних — воспарял, других — иезуитничал. Эко я!.. Стринги врезались в промежность… Но кое-что все же мешало…

К тридцати стал побаиваться. Чего? Понять не мог. Принялся жечь сам себя. Утрачивал. Утратил. Того — двадцатилетнего. Коряво казалось. Смешно. Не умно. Резал абзацами, вырезал главами, выдирал листами. Стыдно за гения стало. Пошлятинка. Взялся за двадцатипятилетнего. Ничего, ничего. Очень ничего… Но вот тут и тут… И вот здесь еще… В мусор, короче, — склонившись над ведром и потрясая «кленовым листком». Незаметно начал чувствовать себя пишущим. Писал долго. За год — десять предыдущих нагонял. Не по качеству, правда, — по количеству.

Женился. Взрастил и вскормил. Стиль появился. Не гений, конечно, — но стиль.  Словом, похож на всех. Фамилию поменяй — никто и не заметит. Однако я! В «дубовых» сатиновых трусах. Но чувствовал — подвисало. Хотя печатали, хвалили… Развелся.

Воспрял как-то. Снова почувствовал себя гением. Тридцать пять. Кое-кого уже пережил! Вовсю печатался. Серьезно. Мог назвать критиков — критиканами. Называл. Стал часто носить плавки — спортивничал, крутил из себя того — двадцатилетнего. Но там все больше скучал. Искры не было. Хватки.

К сорока что-то произошло. Будто отказала ручка, будто чернила закончились… Перечитывал… Естественно, себя родного, кого же еще!.. Вяловато… Похож на всех сразу… Собственного «эго» (от, набрался за годы слов!) не выразил… да и не имел, наверное, «эго» этого… Смешон и ущербен… Стали жать плавки. Потело… Хотел скупить тиражи… уничтожить… Но уже скупили… дурачоныши… выставили на полках… стирали пыль… глупыши… Я-то знал — чушь! Остановился. Не писал. Дергал правым предплечьем. Привычка.

Через год взялся за старое. Решил — в стол. Для потомков. А как же! Написал. Вырвало. Буквально. Перечитал. Оказалось, по новой взялся за старое. Дай, думаю, потерплю — с месяцок. Терпел. C неделю. И снова за стол. Черкать и чирикать. Да что это я, в самом деле! Писать! Новое! Другое! Свое!

К пятидесяти подзабыли. Кто? Что? Откуда? Но выдал! Ах, да! Вспомнили. Приютили. В колонках. «Старое новшество». Вот оно! Не поняли! Стало быть, гений! Гоголем ходил, Пастернаком цвел, Горьким плакал. Сладко так — с мазохистским подтекстом. Не признан. Охаян. Гоним. Писатель, значит! С большооой буквы Писатель!.. Правда, перестал совсем плавать — возраст. Плавки сменил на трусы. Долго носились. Как не менее долго жали.

Отхаялись. Признали. Просто пара звонков и ненавязчиво-навязчивый пиар. Снова стали читать. Но без удивления как-то, без пиетета должного. Так — нормально. Читается. Имя имею — и хорошо. Сладенько так, не суетно.

К шестидесяти предложили роман. Тему. Сюжет. Пишу. Ничего так. Скучно, но пишу. Не мое. Немое. Ноги мерзнут. В кальсоны облачился. Себя двадцатилетнего вспоминаю. Безтрусового. Голышоныша. Того — кого сжег. Не профессионала, конечно. Безстильного и наивного. Разнопланового какого-то, разноразмерного и разношерстного… Но как-то… более честного, что ли. Не лгущего — без пятен в промежности... Но променял. На тепло и уют. Хоть и преет.

И вот мне семьдесят. Я в пигменте. Не пишу уже. Обрыдло — не хочу выгуливать совесть. И не хочу восьмидесяти. Знаю — писать никогда не буду. Ничего. Ибо нечего. Мне холодно и боязно. Пижама врезается в пятна. Я вспоминаю себя и уже не считаю себя кем-то.

Висит…