Проза

И серое-пресерое небо впадает в серое-пресерое море, расплескивающее свои серые-пресерые воды на серые-пресерые камни. Серо – не означает тускло, серо – не означает скучно, серо – не означает обыденно, в серости столько акварельных оттенков, в серости столько бурления жизни, в серости – такой запал страсти. Кажется, вот-вот мир взорвется изнутри, разорвав внешнюю тонкую пленку, затуманивающую суть, и бурлящий поток разноцветья хлынет в пространство и зальет яркими красками всё вокруг – это небо, море и камни, всю каждодневную душевную невнятицу, житейскую суету. Я люблю свой серый город, в который солнце впрыскивает свет сквозь тончайшие шприцы лучей, наполняя его свечением изнутри. Вот он, мой дом, мой город, моё укрытие от стихии – сумрачная картонная коробочка, наполненная таинственным сиянием, картонная коробочка, готовая разорваться в любой момент, растрескаться, разойтись по швам под натиском неукротимой жизни, непокорно взрастающей из глубины, жизни, которую не задуть ветрами, не залить волнами, не задавить цивилизацией. Асфальт взбухает и ломается, когда ввысь тянется буйная трава, крошатся стены домов, ржавеют и осыпаются металлические ограды, зарастают непроходимым бурьяном пути-дорожки в тайге, темнеющей бездной затаившейся у порога города…

Еле заметная морось облепляет тело. Я иду по земле словно бы вплавь – придонная полусонная рыба, сомнамбулой застревающая на шероховатостях земной поверхности. Суша существует продолжением моря. Жизнь мокрая и соленая, я знаю её на ощупь и на вкус. Небо распласталось на земле полупрозрачным облаком, сквозь которое я плыву навстречу пыхтящим машинам, людям, наушниками привязанным к телефонам. Я и сама связана наушниками с великим многоголосьем, что нашёптывает мне разрозненные фразы, которые мне никогда не произнести наяву, но которые я бормочу поутру спросонья, открывая ими как позолоченными ключиками двери в иные миры.

Мало кто знает, что где-то на стыке неба и земли, сна и бодрствования, города и тайги есть узкая брешь, потянув за края которой, можно распахнуть наш скукоженный мир, раздвинуть грани его до бесконечности, обнажив безмерные залежи сверкающих интересностей. Я хожу туда иной раз, добредаю до края дороги, упирающейся в обрыв, машины и люди остаются далеко позади, я усаживаюсь на влажную траву, дёргаю мокрую кромку неба, разглядывая в образовавшуюся узкую щёлочку чудеса иного бытия. Там есть всё, что нужно, осуществляется любое желание, элементы перемещаются в произвольном сумбуре свободы. Это – как раздвинуть занавеску и упасть в сверкающий свет дня. Впрочем, падать я пока ещё остерегаюсь, я всё еще держусь за шатающиеся подпорки самосохранения, я осторожно вытягиваю руку, пытаясь просто прикоснуться к потусторонним ослепительным сокровищам, манящим меня. Я улыбаюсь, осознавая, какое богатство я могу обрести в любой момент, потом тихонько задвигаю шторки пространства, оставшись внутри – в серых стенах тумана и каждодневной маяты, избавиться от которых легко, но пока не хочется. Я вглядываюсь в переливающуюся разными оттенками серость дня, пронизанного солнечным светом. Я медленно возвращаюсь домой, чувствуя тайную силу своего выбора возвратиться. Таинство возвращения в жизнь. На улице одновременно светло и пасмурно. Я кусочек этого света и хмари, осколок сегодняшнего дня, замершего в вечности стеклянной бусинкой на песке. Меня омывает морем, дождем и солнцем, меня смывает морем, дождём и солнцем, оставляя еле заметную впадинку на земле, след моего тела, которого уже нет или всё ещё есть, я не знаю. И впадинки, кажется, уже нет. Впрочем, вот же она я, я здесь. Я зрима и осязаема, меня снова тормошит кто-то, что-то кричит мне в ухо. Я отзываюсь. Я напрягаюсь, возвращая телу своему жесткую контурность физического бытия. Я больно стукаюсь о Ба, заполняющую собой место, где обычно находится дверь. Моя Ба – неумолимая, как кнут, утешительная, как пряник. «Где ты шлялась опять?» – меня охлёстывает её окрик, в нём вся ненависть удушенной страхом любви.

Моя Ба говорит, я больна, говорит, мир незыблем и тверд, говорит, выхода нет, говорит, её таблетки лечат, уколы научат меня правильно жить. Я покоряюсь, мне нечего возразить.  Но таблетки лишают меня возможности плыть, отдаваясь воздуху, как воде, чувствовать мир на вкус и наощупь, я забываю про свою заветную брешь, потянув за края которой, я могу распахнуть иной мир, дарующий мне шанс однажды опрокинуться в него навсегда. Постепенно я становлюсь всё тяжелее и неподъёмнее. Кажется, именно это Ба называет здоровьем. Я глотаю таблетки, я открываю рот, я демонстрирую, что съела их все, Ба ощупывает мой язык сухими морщинистыми пальцами, удостоверяясь, что я не лгу, на меня обрушивается сон, вдавливает меня в кровать, мне всё сложнее встать. Я уже не верю в ту таинственную брешь, что может даровать мне освобождение. Всё, что есть – это стенами вырастающая серость дня, непроходимость тумана, вечная пелена дождя, за которыми нет ничего.  Моя Ба говорит, что я начинаю выздоравливать. Моя Ба знает всё лучше меня. Моя Ба – моя спасительница. Я обязана ей своей жизнью. Моя жизнь навсегда её, ведь спасти – значит овладеть. Ба владеет мной, каждой клеткой моего тела, каждым кусочком моей души, её мысли отстукивают в голове моей приказы сидеть или лежать, идти или стоять. Это справедливо. Иначе никак. У меня нет права жить без неё, ибо без неё меня б не было вовсе. Хотя и с ней меня как бы нет. Лишь частичка «как бы» отделяет мою жизнь от небытия, лишь она – моё упование, моя надежда, но надежда на что?

Как стемнеет, моя Ба распахивает окно и громко говорит в черноту ночи всё, что хочет сказать мне – про свою нелегкую долю, сердобольное сердце, душу, не знающую покоя. Она поёт о страхе оставить меня одну, о невыносимой тяжести тащить меня на себе, она кричит о моем сумасшествии, сводящем её с ума, она плачет о моем будущем, похожем на тысячи, и тысячи умервщвлённых вчера. В детстве в такие моменты я бегала за ней, хваталась за подол платья, подпрыгивала вверх, пытаясь заглянуть ей в глаза: «Ба, посмотри же на меня, Ба, я же, здесь, Ба, скажи это мне, я услышу, пойму, я же здесь, Ба, я же здесь». Она отмахивалась от меня, как от комара, жужжанием встревающего в её разговор с заоконной тьмой. Сейчас я лежу равнодушно, глядя на её печально согнутую спину, сонно вслушиваюсь в её стон, сливающийся с шёпотом листвы, меня мягко и душно окутывает дрёма. Я знаю, что будущего нет, прошлого нет, а настоящее сомнительно и зыбко, мы с Ба просто нервная рябь на поверхности бытия, вздрагиваем от дуновений ветра, утихаем в безмолвии надвигающейся ночи. С утра я пойду покупать хозяйственное мыло, соль и консервы, своей тяжестью они потянут мои руки к земле, их весомость придаст определенности моему блужданию по улицам, их несомненная ценность даст мне шанс увидеть ободряющую улыбку Ба, в её глазах вспыхнет надежда, она скажет ликующе толстым старым соседкам: «Ну, наконец-то, эта девчонка поняла, что в жизни надо твердо стоять на ногах». Она изо всех сил старается поставить меня на ноги, сцепить меня с миром посредством мыла и запасов еды. У нас дома залежи еды и мыла, если с Ба что-то случится, я могу много лет не выходить из дома, оставаясь сытой и чистой, это главный залог моего благополучия, это главная задача Ба, смысл её бытия. Она кормит меня с неистовой страстью, она моет меня, безжалостно полируя моё тело мочалкой, пока кровь не начинает проступать сквозь протёртую до дыр кожу.  Пакеты с едой и мылом заполонили всё пространство нашей квартиры, они высятся на шкафах, таятся под кроватями и столами, иногда в ночи они оживают и угрожающе шелестят из темных углов комнаты, тогда я замираю в страхе, что они меня обнаружат или привлекут внимание Ба, которая вновь будет меня кормить и мыть, мыть и кормить, кормить и мыть, это мучительно и спасительно, как и всё в этой жизни.

Я родилась недоношенной и одурманенной, истощённым вонючим комочком плоти она нашла меня у своих дверей, мои родители торчки, тела их давно уже, вмятые в землю, поросли травой, я тоже не должна была жить, но живу, благодаря Ба, живу. Я хотела бы об этом забыть, но Ба не дает мне такого шанса. Уже 25 лет она пытается меня доносить и отрезвить, но я всё ещё такой же полупьяный недоносок, как и тогда, как и всегда. Меня всё также нужно мыть и кормить, ненакормленная и недомытая я обречена на гибель, снаружи и изнутри меня изгрызут микробы, я чувствую их шевеление во мне и на мне, оно не прекращается ни на миг, иногда оно становится столь невыносимым, что я бегу к Ба, ведь она – победительница микробов, укротительница заоконной тьмы, великомученица, это знает каждый, а ещё моя Ба – великомучительница, это знаю я. Она мучит  и мучится, не жалея ни меня, ни себя, впрочем, это всё во благо моё, ибо я больна, говорит Ба, меня нужно лечить, кормить и мыть. Я согласно киваю головой, затаив в глубине души сомнение – а вдруг больна не я, а она. Я не говорю это вслух, я молчу. Молчать не значит соглашаться, молчать, значит затаиться.

Иногда я всё время лежу, и не могу встать, вжатая пространством в постель, иногда я куда-то иду и не могу остановиться.  Я не помню, как я наткнулась на него. Кажется, он налетел на меня сам. Я помню внезапно выросшее передо мною лицо, чужое, но словно когда-то виденное, слова, как будто уже звучавшие когда-то, взволнованные и спокойные одновременно: «Я просто хотел сказать. Я давно уже смотрю на вас. Вы уже очень давно мне нравитесь. Очень нравитесь». Я отшатнулась в испуге, я понеслась мимо, хотя так хотела остановиться и прильнуть. Кажется, он протянул руку, но я побоялась опереться, острием он вонзил в мою душу взгляд – требовательный и просительный одновременно. С ним что-то не то, это не правильно – подходить так посреди дня к чужому человеку, говорить так откровенно и грубо первое, что приходит в голову. С ним что-то не то, я думала об этом сутки напролёт, а в ночи поняла, нет, всё нормально, с ним всё то, просто он мне приснился. Отныне я проплывала сквозь него медленно, не торопясь, зная, что он – лишь сон, безопасный и утешительный, его взгляд, требовательный и просительный, больше не ранил меня, он мне снился. «Приходи ночью» – шепнула ему я в один из редких дней, бьющих наотмашь по глазам невыносимой яркостью солнца. «Ночью приходи» – сказала я, ведь ночь тайное прибежище снов, где позволительно вместе спать и сниться друг другу. Теперь как темнело, он появлялся у окна с наружной стороны, а Ба подпирала окно – с внутренней. Он стоял и безмолвствовал, Ба стояла и исступленно кричала, не видя меня за спиной, не желая замечать его за окном – она голосила о моем сумасшествии, сводящем её с ума, о том, что ко мне нельзя приближаться близко, ведь я отравляю весь мир собой, что она не бросит меня никогда, не позволит, не позволит меня забрать, не позволит. Он молча внимал, он молча смотрел. Моя Ба высилась в проёме окна, загораживая меня от него, непобедимая как смерть, спасительная как таблетки, приковывающие меня к кровати, заботливая как Медея, на колеснице везущая своих уснуших детей в небо. «Уходи прочь» – ругала она его и плакала, безутешно плакала моя Ба, повелительница стихий, Ба, убедительная, как жизнь, победительная, как природа. Покоряясь ей, однажды он растворился в темноте. Я осталась с моей Ба. Она, будучи Владычицей моих дней, отныне повелевает моими снами. Мир незыблем и тверд.  Выхода никуда нет. Я больна.

Где-то на стыке нежности и тоски, шёпота и тишины, мечты и яви есть узкая брешь, потянув за края которой, можно распахнуть наш скукоженный мир, раздвинуть грани его до бесконечности, обнажив безмерные залежи сверкающих интересностей. Но я пока не в силах даже поднять руки.  Я лежу, безнадежно чистая и сытая, вдавленная таблетками в кровать, принахлопнутая для надежности тяжелым затхлым одеялом. Серые-пресерые стены вокруг меня, серый-пресерый потолок наверху, серая-пресерая тьма за окном. Иногда серое – просто серое, без примеси иных красок, без альтернатив, без какого-либо просвета. Серое-пресерое.