Проза

Танечка – тонёхонькая и смуглокожая, глаза бездонными лужицами плещутся на лице, поддергиваясь то и дело зыбкой рябью тревожной неуверенности, но почти сразу разглаживаясь в безмятежно-невозмутимом сиянии. Переход от улыбки к хмурой напряженной вдумчивости – мгновенный, она бликует, как листья на свету, трепещет переливами настроения, сохраняя видимость вежливой сдержанности на людях. Она малоразговорчива, но отнюдь не стеснительна. Для семилетнего ребенка более чем социализирована. Катя невольно сравнивала её со своими детьми и понимала, дочка – кудрявая и взрывная Надюшка – кажется глупеньким несмышленышем на фоне Тани. Впрочем, домашний и детдомовский ребенок не могут не отличаться друг от друга.

Танечка присоседилась к ним сразу же, как только они запопали в стылый неуют холодного пространства больницы. Ротовирусная инфекция – и если Санька, младший катин сын, деловито посасывая материнское молоко, выкарабкался из болезни быстро, за несколько дней, то Надю, как всегда, прихватило основательно. Температура уже неделю зашкаливала за 40. Дочка всегда пугала Катю интенсивностью проиcходящих в ней процессов – любые, хорошие или плохие, они проходили в ней на каком-то предела человеческих возможностей. Она веселилась до упаду, до обязательной визжаще-припадочной истерики в конце, с непременным катанием по полу и мучительным выгибанием спины. Грустила – до полной обездвиженности апатии. Болела – до потери сознания. Разгоряченная, впадала в непременный лихорадочный бред и тяжёлое забытьё.

Вот и сейчас болезнь захватила её полностью. Она приходила в себя на несколько часов в день, во время которых рассеянно слушала книжку, безучастно наблюдала за Санькой, с ликующим восторгом ползавшего по полу, устраивавшего аварию за аварией, врезая машинку в машинку, превращая их в кучу покореженного пластика. Каждая попытка её покормить приводила к мучительной рвоте, после которой Надя обессиленно опрокидывалась на подушку, реснички, слипшиеся от слез, медленно опускались и она опять погружалась в беспокойный поверхностно-тревожный сон, вздрагивая телом на любой звук, то призывая мать хныкающим еле слышным постаныванием, то отталкивая каризно-обиженным едва слышимым ропотом.

Катя снова и снова обтирала влажным полотенцем полыхающее лицо дочки, понимая, что не в силах как-то облегчить её страдания, испытывая то щемящее чувство вины, которое всегда разъедало её нутро при мысли о дочке. Любовь к сыну была ясной и простой, как ясное солнечное утро, она пронзала всё её существо теплыми лучами света. Ничто не омрачало это светлое чувство – ни дурные предчувствия, ни тревоги, ни мучительные воспоминания. Катя выносила в себе сына легко и безмятежно, родила с кошачьей бездумной стремительностью, не успев даже испугаться. Матка раскрылась почти безболезненно, достаточно было слегка потужиться, и её малыш выскользнул в руки акушерки кругленьким звонко вопящим комочком плоти. Плоть от плоти её, оторвавшаяся для самостоятельного существования вовне.  Подарочный ребёнок, да и только – хорошенький, как кукла, весёло-бойкий, ладненький  и крепкий, он не доставлял ни капли беспокойства, открыто излучая сияющую энергию абсолютного довольства собой, родными людьми и миром, в который он так непринужденно просто влился.

Совсем иное дело – Надюшка. Катя постоянно мусолила в голове тот факт, что категорически не хотела ребёнка, втайне надеясь на выкидыш, но не имея смелости явно во всеуслышание заявить об аборте. Она забеременела случайно, на последнем курсе университета. В тартарары полетели все её планы – стажировка в Японии, аспирантура, красивая яркая жизнь, манящая огоньками головокружительных перспектив.

Декан, узнав об её решении родить ребенка, лишь сокрушённо покачал головой: «Ох что вы делаете, девица, с собой. С вашими мозгами уходить в примитив обыденных бабских забот». Она с досадой взглянула в его лицо грустного добермана, обрамленное тускло коричневыми беспорядочно вьющимися волосами, торчащими в разные стороны. Она не обиделась на резкость его слов, она угадала в них его всегдашнюю расположенность к ней –  расположенность, выходящую за рамки простой человеческой симпатии, расположенность, которая заставляла его вести себя с ней подчеркнуто отстраненно и нарочито церемонно, расположенность, которая волновала её как, ни крути, затрагивала потаенные уголки её женского естества. Он выбил ей место в Токийском университете, было всего 3 места, это было редкостное везение запопасть туда. Ему, наверняка, пришлось повоевать с другими профессорами, которые признавали способности Кати, но считали её слишком недисциплинированной и общественно неактивной для научной деятельности. Объявив о своей беременности, Катя ломала не только свои планы, она обрушила и потаенные задумки декана – она совершенно отчетливо прочитала это в его глазах.

Роды были изнурительно-тяжелые, одуряюще мучительные, долгие, как бесконечный подъем по скалистому склону, рушащемуся под ногами оскольчатыми грудами камней. Надя пробилась на свет хмурая и синюшняя с кожей, сморщенной и воспаленной, возвестив о своём появлении горестным неудержимым плачем. «Нужен тщательный уход и полная стерильность – предупредила медсестра – занесете заразу и непременно загремите в больницу». При виде дочери у Кати перехватило дыхание от остро вспыхнувшего чувства жалости и вины, лишь в этот момент на неё обрушилось осознание, что всё это время, пока она копалась в своих сомнениях, терзалась переживаниями, в теле её безостановочно развивалась новая жизнь. Снова и снова она вспоминала слова врача в ответ на её истошный крик: «не могу, не могу больше. Это же просто невозможно». – «А, представь, каково ребенку там. Кровавый мрак, теснота, со всех сторон давит, гнетёт, воздуха нет, и выхода – нет. Куда ни ткнется – стена. Ни огонька вокруг. Ни закричать, ни вдохнуть, ни всхлипнуть. И никого, никого рядом. Дыши, дыши. Глубоко дыши. Что значит невозможно? Кричи, когда невозможно. С криком всё невозможное – возможно! И, знай, тебе больно, а ему в сто крат больнее. Думай о нём, о нём думай. Когда думаешь о других, своя боль отступает». Но, затянутая в воронку нестерпимой боли, она не могла тогда думать о ребёнке. Зато увидев дочь, ощутив абсолют её беспомощности перед опасностями бытия, прикипела к ней враз всеми мыслями своими и чувствами.

Жизнь перевернулась вверх тормашками. Первые три месяца прошли в лихорадке бесконечной тревоги и бешеных хлопот. Надя требовала постоянного внимания, её нельзя было оставить ни на минуту. Привязав её к груди, Катя копошилась по дому, выглаживая  вещи со всех сторон, дезинфицируя все поверхности в ужасе перед микробами, шныряющими там и тут. Она почти перестала есть и спать, ежеминутно прислушиваясь к еле слышному дыханию дочери, пребывая в мучительном состоянии предожидания подвоха от судьбы. И неотступно думала о своих былых надеждах на выкидыш, воспоминания о которых сводили её с ума, навевали мысли о неминуемой каре небесной. Иногда она отключалась в короткий сон и видела один и тот же, повторяющийся из раза в раз кошмар: она просыпается во сне и понимает, что ребёнок ей просто привиделся, что его нет, ничего нет, и пустая колыбель с каким-то жутким царапающим слух скрипом качается под потолком, распахнувшимся в бездонную серость неба.

Она боялась засыпать, она перестала ложиться в кровать, отдыхая исключительно в кресле. Иногда бессонной ночью подходила к окну и тупо глядела с шестого этажа на сияющую в свете фонаря твердь асфальта. «Просто шаг с подоконника, и всё» – проносилось в её голове, и она спешно отходила к дочке. Но окно манило всё больше, окно манило шансом обрести покой враз...

С Костей они расписались в загсе за пару месяцев до рождения Надюшки. Им было по 22, когда появилась на свет их дочь. Его полудетское лицо озарялось горделивой нежностью при взгляде на Надю, оказавшуюся абсолютной копией его самого. Но нервозность Кати угнетала, он искренне пытался понять, что тревожит жену, но она сама плохо осознавала это – физическая измотанность вкупе с постоянным психическим напряжением то и дело разряжалась то в слезы, то в короткие бурные вспышки гнева с последующими за ними приступами самобичевания. Объективных причин для паники не было. Надя отлично прибавляла в весе, превращаясь в румяного сдобного младенца, испускающего вовне флюиды беспричинной, неудержимой радости, но страх за неё не отпускал мать.

Впрочем, передышку дала постепенно развившаяся болезнь. Она не обращала особого внимания на сыпь, вдруг покрывшую её тело. Не слишком озадачивалась периодическими подъемами температуры. Но однажды на коже проклюнулись гнойники и столбик градусника показал пугающую цифру – 42. Катю в полубессознательном состоянии спешно увезли в больницу, где диагностировали сепсис. «Почему?» – растерянно спросил Костя врача-реаниматолога. «Физическое истощение, стойкое снижение иммунитета. В таком состоянии организм не борется вообще. Видимо, в родах занесли небольшую инфекцию, развился сепсис. Должна выжить, молодая». Катя выжила.

Месяц пребывания в больнице обновил и укрепил её тело, но прибавил причин для самоуничижения. Надю пришлось спешно переводить на искусственное вскармливание, Кате запретили кормить грудью. «Что я за мать такая, если не способна даже выкормить своего ребенка?» – крутилось в её голове. Она читала-перечитывала статью за статьей о пользе грудного вскармливания, понимая, что лишила Надю даже такой малости. Впрочем, восстановление физического здоровья, длительные прогулки, а самое главное, удивительные трансформации Нади, умилительные ужимки и гримаски, словесные несуразности – всё то, что оставляет равнодушными посторонних, но родительское сердце наполняет восторженным изумлением и ощущением каждодневного маленького чуда – делали потихоньку своё дело. Катя успокаивалась. Она не переставала себя винить и тревожиться, но это превратилось в обыденную мысленную жвачку, ноющую тихую почти неосознаваемую боль, унять которую можно было полной самоотречения, неустанной заботой о ребенке – массажами, длительными прогулками, приобретением всевозможных игрушек, приготовлением разнообразной еды. Лишь в экстренных ситуациях, например, таких, как нынешняя болезнь, колючий цветок вины в полную мощь расцветал в её сердце, пронзая иголками его податливую мякоть.

Наде не становилось лучше, она почти не вставала. Катя терзала врача расспросами, почему так долго не отступает болезнь. «Мамочка, пока всё в рамках нормы – мягко объясняла врач – Все детки разные. Организм борется с вирусом. Не надумывайте. Через недельку будете дома». Катя сама это понимала, за семь лет своего материнства она перечитала все возможные книжки по педиатрии. Но ей надо было это услышать от другого человека. Каждый день она стучалась в дверь врача, та немного унимала её тревогу утешительным речитативом однообразных слов.

Катя возвращалась в палату, минуя по пути комнату для пребывания детдомовских детишек ясельного возраста. В полуоткрытую дверь она снова видела семерых карапузов, лежащих, сидящих или стоящих в своих кроватках. Дети никогда не кричали. Это домашние ребятишки орут и капризничают в стремлении получить отклик на свои нужды. Детдомовские ни на что не претендуют, ничего не ждут, ни на что не рассчитывают. Два раза в день им ставят уколы, которые их особо не огорчают. Три раза в день приносят еду, которая их особо не радует. В промежутках они просто безмолвно существуют. Темноглазая девочка в ближайшей к двери кроватке всегда стояла, вцепившись в деревянные прутья. Катя в очередной раз встретилась глазами с её бесстрастным спокойно-внимательным взором. Она отвела взгляд первой, не в силах выдержать силу безнадежной покорности принятия своей судьбы, кажущегося противоестественным у такой малышки. Она поспешила к своим детям.

Детдомовцев постарше не ограничивали стенами палаты. Они носились шумной стихийной стайкой по коридорам больницы, втюхиваясь в разбегу в тела медработников, которые с мягкой отстраненностью отшатывались от них и шли дальше по своим делам. Танечка выделялась каким-то неизъяснимым достоинством и, пожалуй, красотой – неяркой, приглушенной, исполненной полунамеков на скрытую внутреннюю женственность. «Можно я с вами?» – увидев Катю, она подошла к ней и, доверчиво прильнув худеньким сухим тельцем, замерла в терпеливом ожидании. «Пойдём, если хочешь, но я сейчас буду подмывать Саньку, кажется, он обкакался. Так себе зрелище,» – улыбнулась Катя в ответ, едва коснувшись подушечками пальцев рассыпчатых отсвечивающих золотинками волос девочки, ощутив привычное виноватящееся смущение перед этим ребенком с глазами умудренной женщины. «Это ничего» – тихо произнесла Таня, подхватывая ритм катиных шагов, подстраиваясь косой боковой тенью к торопливо шагающей женщине, отзеркаливая каждое её движение в инстинктивном подражательном рефлексе.

Пока Катя в палате раскрывала памперс, попутно щекотя поцелуями сыновье пузо, на что тот взрывался булькающим хохотом, Таня внимательно рассматривала спящую тяжело всхлипывающую во сне Надю.

- Она у вас всё лежит, и лежит. Не выздоравливает, да? – Таня присела рядом с девочкой на кровать и чинно сложила руки на коленях.

- Да. – рассеянно отозвалась Катя, тщательно протирая вертлявую санькину попу влажными салфетками. – Разболелась чего-то совсем.

- Странно, да? Все выздоравливают, а она нет?

- Да нет, ничего странного. Вылечится. Здоровее всех здоровых будет. Она всегда так.

- А вдруг умрёт?

- Что ты говоришь, Таня. Она не умрёт.

- Ну, у нас в детдоме одна девочка умерла. Болела, болела и умерла. На её кровать потом другую девочку привезли. А если Надя умрёт, вы другую девочку возьмёте?

- Не неси чушь, Таня. Надя не умрёт.

- Ну, а вдруг? Возьмёте? Девочек же много. Можно и лучше найти.

- Нет, нельзя найти лучше.

- Или вы сможете к нам пойти мамой работать.

- Работать?

- Ну да. У нас уже пятая мама. Другие ушли. Наверно, детей получше нашли.

- Таня, хочешь печеньки, угощайся.

- Нет, я не хочу, спасибо. Я мало ем. Я экономная. Так наша мама говорит. Другие жрут и жрут, и всё  голодные. А я – нет.

- В твоём возрасте надо хорошо кушать.

- Надя хорошо кушает?

- Когда не болеет, да, хорошо.

- Значит, она не экономная.

- Не экономная. Тебе, наверно, пара. Медсестры потеряют.

- Ладно, я пойду. – нехотя, но безропотно девочка сползла с кровати.

- Хорошо, Танечка, пока.

Таня обернулась у самой двери. Её изучающий пристальный и одновременно озадаченный взгляд скользнул по женской фигуре, склоненной над малышом, пузырящемся спонтанной бурной радостью, переметнулся на охваченную жаром девочку, спрятанную в одеяло, вздымающееся над ней скомканной расхристанной глыбой, словно бы полностью поглотившей маленькое тело.

Катя подняла на Таню блеснувшие непрошенной влагой глаза и тут же поспешно отвела их в сторону, выдавив из себя никчемные, приправленные терпкой стыдливостью бессилия слова: «Танечка, я могу быть мамой только этих детей, и никаких других, понимаешь? На других у меня не хватит ни денег, ни сил, ни сердца». Таня послушно кивнула головой, глядя всё с тем же недоумением, и тихо выскользнула за дверь.

Катя застегнула памперс на Саньке и, сунув в его ручонку печенюшку, осторожно опустила на пол. Подошла к дочке, поправила смятое одеяло, умерив его угрожающую вспученность нежными разглаживающими движениями, опустилась на место, где до этого сидела Таня, и уткнувшись в шелковистую копну детских пахучих волос, замерла в молитвенно-усталом безмолвии.

- Мама, я умру? – горячим шёпотом дочка обожгла её ухо.

- Нет, нет. Ты что говоришь такое. Ты не умрёшь. Не умрёшь. Это просто невозможно. Просто невозможно...

Через неделю Костя забирал своё семейство домой. Надя, оседлав его верхом, громко и совершенно фальшиво напевала «Звук поставим на всю, и соседи не спят». Санька силился выпрыгнуть из Катиных рук в неистовом танцевальном порыве. Осеннее солнце кротким теплом обволакивало тела. Катин взор взметнулся ввысь, поскакал рассеянно по окошкам больницы, пока не наткнулся на одно, в серой рамке которого высветилось на миг бледное детское личико и тут же исчезло...